К своим двадцати пяти годам Корнин получил известность и за пределами Китай-города как «золотой мастер» среди кожевников и покупателей его изделий. Несмотря на сидячую работу, он оставался юношески стройным. В Арину Николаевну пошёл. От отца мастер унаследовал характерный жест, когда он поправлял пятернёй волнистые каштановые волосы над невысоким лбом.
О жизни в Ивановке Павел Александрович вслух не вспоминал. Если и тосковал по родителям, душевной болью ни с кем не делился, ибо она не делима и в лучшем случае может вызвать искреннее сочувствие, сопереживание. Никто из его московского окружения даже представить не мог стариков Корниных. Не осталось от них у сына ни фотографий, ни личных вещей, которые умеют рассказывать о своих владельцах тем, кто хочет услышать их повествование. Благодарную память о себе оставил этнограф в бывшем Азиатском музее и Географическом обществе, на факультете восточных языков. Незадолго до войны Корнин передал в Петербург «Авесту» и часть своего научного архива. Но всё это теперь принадлежит народу, и лишний раз напоминать о своём родстве с «бывшим» небезопасно, тем более когда несёшь ответственность не только за себя. Время от времени, втайне от близких, мастер делал безответные запросы в разные инстанции об отце. Наконец Павел Александрович получил извещение, что Александр Александрович Корнин был выслан из СССР летом 1924 года. На душе сына стало легче.
Владелец галантерейной фабрички «Седов и сыновья», отстояв с женой и домочадцами молебен по пропавшим без вести на гражданке сыновьям, задумал было менять вывеску. Однако по размышлению решил только подправить – замазав четыре последние буквы. Дешевле будет! В обабившейся семье Седовых была девушка-перестарок, младшая из дочерей. Она сразу положила глаз на красивого сверстника, появившегося в их доме. Парень на неё – ноль внимания, сначала по её малолетству; потом привык, словно к сестре. Она же из-за него всех женихов выпроваживала, пользуясь тем, что состояла в любимицах папеньки. Зоя была миловидна, отличалась добротой и живостью натуры. Несколько преувеличенные девичьи округлости её не портили. Всё перечисленное вдруг увидел Павел Александрович, когда своеобразно подступил к нему потерявший терпение Седов: «Ты что, Зойкой брезгуешь? Да посмотри на неё!..».
За небольшое число лет, что отвела новой чете Корниных судьба быть вместе на Земле, ни разу не пожалел Павел Александрович о своём выборе… нет, о своём согласии на выбор Зои Ивановны. То, что она стала дорога ему, подтверждает его позиция в несчастье, что свалилось на владельцев дома на Кривом переулке в первый же год после свадьбы.
Иван Седов построил для своих женатых и холостых работников общежитие на месте выкупленных им и снесённых амбаров под Китайгородской стеной. Верхний этаж фабрички освободился для семьи советского капиталиста. Жильцам, связанным узами родства, стало просторно. Корниным достались три комнаты. В средней из них «золотой мастер» устроил личную мастерскую, большую приспособили под супружескую спальню, меньшая стала ждать младенца, который не сразу заявил о своём появлении на свет. А пока его ждали, советская власть начала активную борьбу с капитализмом, ею же и вызванным семь лет назад к жизни, чтобы спасти страну от экономической катастрофы. Она была подготовлена годами внутренней войны, грабительской продразвёрстки и тотальной, безумной национализации.
В предчувствии падения империи, хитрый кожевник исподволь делал тайные накопления золотых пятёрок и червонцев, империалов и полуимпереалов, а в годы внутренней войны и разрухи приспособился выменивать у голодающих горожан драгметаллы за продукты питания. Их поставляли ему командиры продотрядов, с которыми ловкий китайгородец расплачивался качественным самогоном и кокаином, частью золотого лома. Сытые командиры не торговались. С объявлением нэпа кубышка была извлечена из тайника. Полноценное золото, смело пущенное в оборот, заработало, давая ощутимые прибыли. Седов и забыл то время, когда считал каждую копейку.
Обвал случился внезапно: фабричку национализировали, на банковские счета предпринимателя-кожевника был наложен арест, а позднее власть нашла повод, чтобы конфисковать денежные вклады «нетрудового элемента» в пользу рабочее-крестьянского государства. Конфискована была и жилая часть дома, его верхний этаж. Бывшие хозяин с хозяйкой, две оставшиеся в родном доме старшие дочери с мужьями и детьми получили (теперь уже от заботливого государства) по комнате. Большая комната досталась Корниным. В остальные вселились совслужащие и один военный лётчик. Кухня стала общей, как и «удобства». Ещё не коммунизм, но уже коммуналка. Ликвидированный под корень нэпман может быть и смирился бы с потерей имущества и денег (он умел бороться за место под солнцем и побеждать), но не смирился с необходимостью занимать по утрам очередь в сортир среди чужих людей. Недовольство своё скрывать не мог. А «болтать лишнее» в Стране НКВД со дня на день становилось всё опаснее. В одно прекрасное (по состоянию погоды) утро «болтуна» с дородной при всех властях супругой заботливые руки подсадили в теплушку, зачитав наскоро в каком-то присутственном месте постановление несостоявшегося суда. Что-что? Высылка из Москвы? На поселение? За какое преступление?
До лесного посёлка на речке Локчим в Коми АССР Седовых не довезли: старуха скончалась от сердечного приступа, старик повесился под стук колёс возле её тела.
Национализированная фабричка первое время работала сама по себе, инертно. Приходили, будто к себе домой, какие-то люди в подпоясанных армейскими ремнями белых косоворотках, в фуражках, как у товарища Кирова, что-то высматривали, разговаривали с мастерами о том, о сём, больше – с подсобными рабочими, прощупывали настроения. Потом, решили в коллективе, о производстве забыли. И вдруг прислали из Моссовета пролётку с посыльным за Корниным.
В красном здании на Тверской его принял без проволочек чиновник, из старорежимных, но уже прекрасно освоивший новый стиль.
- Вам, товарищ Корнин, оказана большая честь: вы назначаетесь главным инженером центральной фабрики кожаных изделий «Красный кожгалантерейщик».
- Спасибо. Меня вполне устраивает работа на фирме «Седов и сын».
Чиновник снисходительно улыбнулся:
- Так я о том и говорю. Решением рабочего коллектива предприятие переименовано. Кто такой Седов? Эксплуататор! И где он, а?
Корнин не стал углубляться в опасную тему:
- О решении сменить вывеску я слышу впервые, собрания не проводилось. И в нашем производстве основу коллектива составляют не разнорабочие, а высококвалифицированные мастера.
Чиновник в карман за словом не полез:
- А в нашей пролетарской стране её основу составляют именно простые рабочие, молодой человек. Гегемон! Поэтому моё руководство искало и нашло кандидатуру на директорский пост из пролетариев фабрики.
- Если не секрет…
– Степан Иванович Харченко.
- Ваш Харченко кожу от лыка отличить не может.
– Ваш, - спокойно поправил мастера моссоветовец. – Ваш Харченко. С сегодняшнего дня ваш директор. У него есть огромное достоинство: он плоть от плоти трудового народа. Запомните.
Корнин «запомнил».
- Воля ваша, товарищ начальник. Я привык к дисциплине. Но, поймите, я художник по призванию. От меня может быть польза только как от мастера, непосредственно создающего изделия из кожи. С обязанностями главного инженера не справлюсь. Нет уж, увольте! Кого угодно, любого пролетария, только не меня.
Чиновник внимательно оглядел «штрейкбрехера» (мысленно назвал он):
-Как-то странно вы произносите слово «пролетарий», без уважения, даже, могу утверждать, с иронией, с издёвкой. Кстати, вы ведь не из простых. Лицо, манеры. Из какого вы сословия, а?
Корнин на миг смешался, но чувство чести и гордость победили в нём. Он мог пойти на собственное унижение ради себя, ради Зои, ради того, кого она произведёт от него на свет. Но унижать предков! Покойную мать! Отца, возможно, где-то страдающего, тоскующего по нему, единственному сыну! Нет, это выше его сил!
- Я из семьи учёного, мама – фельдшер, дочь врача, - произнёс Корнин твёрдым голосом.
– Я так и думал, бывший. Ладно, идите! Последний раз: отказываетесь?
Проводив глазами упрямого посетителя, чиновник почувствовал к нему невольное уважение, но оно было сразу стёрто иным чувством – острой завистью к сильному характеру. Некогда этот чиновник изменил самому себе, ради тёплого, сытного места в прихожей новых хозяев жизни. И временами люто ненавидел себя за проявленную тогда слабость. И вот этот Корнин – как ходячий укор.
Посидев несколько минут в неподвижности, чиновник принялся за докладную записку начальству, подробно излагая разговор с кандидатом в главные инженеры кожгалантерейной фабрики. В конце приписал: опасен по влиянию на колеблющиеся элементы. Нуждается в перевоспитании.