Вы здесь

Начало войны.

         Воскресенье 22 июня 1941 г. День был ясный, на небе почти ни облачка, несмотря на раннее утро, по-летнему тепло. Воспользовавшись выходным днем и хорошей погодой, мы с женой стали собираться просмотреть пчел, которые с самого раннего утра дружно стали вылетать из своих ульев, и сделав полукруг около летка, стремительно летели через двор, направляясь в лес за рекой Щелкан. Судя по их торопливости и суете, можно думать, что у них очень важное дело сегодня решается. Не считаясь с днем отдыха, эти неутомимые труженицы бесконечной вереницей летят за добычей и обратно, нагруженные душистым нектаром и обножкой – цветочной пыльцой, каждая пчелка, возвращаясь в свою семью, торопливо разгружалась и опять быстро летела в следующий рейс, и так без конца. Видимо они не знают, что зимовать на запасенном ими корму – не всем придется, т. к. жизнь их очень коротка. Так и человек всю жизнь свою трудится, иногда чрезмерно переутомляясь, не зная о том, что смерть сторожит его на каждом шагу и ходит за ним как тень, ожидая момента, пока он споткнется, упадет, чтоб насесть на него и задушить…

Часов в 8 утра пришла к нам приятельница Стеша Резникова, проживающая здесь же, в с. Рудне, приглашает сегодня на поминки ее мужа – Василия Сергеевича, ровно год тому назад погибшего от поражения молнией. Поблагодарив за приглашение, мы отказались, мотивируя наш отказ недосугом, ибо мы считали необходимым делом просмотреть ульи именно сегодня. После нашего отказа Стеша начала плакать, упрекая нас в том, что мы не желаем разделить ее вдовью долю, считая себя счастливцами живя в супружестве. Ее слова проникли глубоко в сердце, и считая себя виноватыми, мы, успокаивая Стешу, пообещали к назначенному часу придти.

         После ухода Стеши мы с женой пришли к полному убеждению, что отказывать в таких случаях нельзя, ибо посещение и слово близкого друга, во время несчастья и горя, является благим и большим делом, оно разделяет постигшее горе и дает облегчение. А чем мы гарантированы от подобного несчастья? И без горячего слова и дружеского отношения, конечно, переживать тяжелей.

         Собрались в доме Стеши ее родные, близкие, друзья, и как обыкновенно по русскому обычаю отмечаются все знаменательные даты, в зависимости от события, если это крестины, именины, свадьба, то проходит со смехом, весельем, если похороны, то со слезами и унынием, а если  это горе уже наполовину забытое, то бывает комбинированное настроение, т.е. слезы и смех. Но обязательно такие даты отмечаются при наличии вина и разнообразных закусок. Так и в этот день гости внимательно выслушали речь Стеши, посвященную памяти Василия Сергеевича, хозяйка, стоя с рюмкой у стола, рассказала подробности смерти мужа, речь ее прерывалась несколько раз, она всхлипывала, слезы катились по ее розовым щекам, спазмы сжимали ей гортань. Никто из присутствующих не переживал так, как Стеша, ибо все были счастливы тем, что их супружеская жизнь не нарушена, они могли только соболезновать и сказать утешительное слово: «Видимо, ему такая судьба, и теперь слезами ничего не поможешь».

         Но сказать легче, чем переживать, Стеша уже не говорила, но душевно мучилась, вспоминая супружескую жизнь, что когда-то и она в компании сидела со своим мужем, полная счастья и веселья. Чокнувшись рюмками, Стеша выпила, а за ней и гости, и опорожненные стаканы уже стояли на столе, а гости после томительных минут молча стали закусывать.

         После второй и третьей рюмки гости оживились, забыв уже о покойнике, рассказывали веселые анекдоты, пели песни, танцевали, и среди веселья и шума уже не видно было лиц  с удручающим и скучным взглядом. Даже Стеша, пережившая мучительные минуты, под влиянием живительной влаги, разрумянившись, с веселым взглядом, приглашала гостей еще выпить и закусить. В дом вошла дочь хозяйки, Наташа, девушка лет 16 -17, и с волнением сообщила переданную по радио весть о вероломном нападении Германии на Советский Союз в 4 часа утра 22.06.41.

         Подобно тому как год назад молния прервала жизнь мужа Стеши, так неожиданная весть о войне парализовала веселье и шум. И сила веселого вина утратила свое действие среди гостей. Вместо ликующих, жизнерадостных лиц в доме оказались люди с угрюмыми, скучными, горем убитыми физиономиями. Больше всех удручен был этим событием я, ибо знал, что в первую очередь пойду в действующую армию, это будет третья война в моей жизни, она разлучит на время, а может быть, навсегда с любимой семьей и больше не увижу жену, сыновей и дочь. При этой мысли сердце сжалось до мучительной боли, так как тогда будет потеряна вся радость жизни, о которой так много мечтал. Моей мечтой было воспитать детей, дать образование, специальность по выбору каждого, что является фундаментом их дальнейшей жизни. Но вопреки моим желаниям и безграничной любви к детям судьба диктовала свои законы.

Старший сын 1918 года рождения Алексей первые годы своей жизни воспитывался без отца,  была гражданская война, заболел скарлатиной, осложненной на уши, лечения не было никакого, ибо медицинская помощь отсутствовала, и вследствие  этого частично потерял слух на всю жизнь. Болезнью были поражены барабанные перепонки. Школьные годы провел с посредственными отметками по некоторым предметам. В силу физического недостатка не окончил 10 класс и поступил в техникум по специальности медицинский лаборант.

Второй сын Иван после 10-летки поступил в индустриальный институт в городе Новочеркасске в 1940 году. По болезни был вынужден сделать перерыв в учебе, возвратившись домой, поступил учительствовать в Ильменскую школу в 12 километрах от Рудни. Дочь Мария в июне 1941г. за несколько дней до войны получила аттестат об окончании десятилетки, готовилась поступать  в институт, выполняя мое желание, вселяя радость и надежду на хорошее будущее. И эту последнюю надежду и мечту весть о войне разрушила. Младший сын Саша (в то время звали Шурик), 12 лет, подавал большие надежды на будущее, обладал хорошими способностями в учении, находчивостью, еще в детском дошкольном возрасте обнаруживал талант в музыкально-художественном отношении, шахматной игре и проч. Он вызывал восхищение и был любимцем не только своей семьи, но среди знакомых и товарищей наших.

         Узнав о войне, я был погружен в глубокое раздумье, сосредоточил внимание на детях, которые оставшись без отца не смогут продолжать учение, тем более в военное время, когда личное дело будет отброшено, а все силы бросят на борьбу с наглым врагом, вероломно напавшим на нашу страну. Очнувшись от глубокого размышления, я подошел к жене, которая все время смотрела на меня и заметила на лице великую скорбь и душевную муку, ибо резкая перемена от празднично-веселого настроения к глубоко удручающему, траурному состоянию выдала меня; я сказал полушепотом несколько слов ей, стали собираться домой.

         Распростившись с друзьями, поблагодарив хозяйку, вышли из дома Стеши, направились по улице на край села, где стоял наш домик в 2 комнаты, построенный почти своими собственными руками. В течение двух с лишним лет сооружали себе жилище, убивая все средства, недоедая и недосыпая, не имея свободного времени для отдыха. День отдыха – воскресенье люди использовали для своего удовольствия в качестве отдыха, а мы с женой в этот день проводили особенно ударную работу. Копали кирпич на двухметровой глубине у разваленной церкви и увозили по песку, на тележке, обливаясь потом, надрывая силы.

По дороге к дому я сказал жене, что, возможно, мне скоро придется ехать воевать. После этих слов мы шли молча, погруженные каждый в свою думу. Представляя в своем воображении предстоящую разлуку, неизвестно на какой срок.

         В 10 часов утра 24 июня, т. е. через день начала войны, меня вызвали в военкомат и вручили мобилизационное предписание, обязывающее выехать через 3 часа, т.е. в 1 час дня в Сталинград  в облвоенкомат. Имея мало времени, я должен был получить расчет по месту работы, сдать имущество малярийной станции, которой я заведовал в то время. Сообщить Ване в Ильмень о моем отъезде и заблаговременно сообщить жене, чтоб она могла собрать дорожные вещи первой необходимости. Оформив дела по службе, получив расчет, простившись с сотрудниками, я пошел сообщить старшему сыну Алексею, который в то время работал в Рудне, и вместе с ним пошли домой.

         Придя домой, я к великой радости увидел среднего сына Ивана, который уже приехал поездом проводить меня, может быть  в последний путь. Но узнав, что меня дома нет, он маме не сказал причину своего приезда и ждал меня. В моем распоряжении оставалось полчаса времени, и когда я сказал жене, она была ошеломлена, так как не ожидала такой скорой разлуки. И за такой короткий срок она не могла мне приготовить продукты, белье и проч. Она на это дело всегда уделяла большое внимание, даже тогда, когда я отлучаюсь на один день.

         Уложив наскоро в чемодан белье, продукты, бритвенный прибор, мыло, бумагу для писем, я объял взглядом комнату, где видел плоды своих неустанных трудов. На окнах, потолке, на полу, вспоминая каждый удар топора, молотка, каждый забитый гвоздь, каждый мазок малярной кисти, положенный кирпич! Сколько было бессонных ночей за работой по постройке дома! Все это было очень тяжело, и вместе с тем отрадно на душе, семья будет жить в своем кровном доме и не будет иметь обиды на меня, как та семья, которая будет скитаться по чужим углам. Посмотрев на жену, детей, я заплакал, так как у всех на глазах были слезы. Но плакать при разлуке не хотелось, ибо такая разлука тяжела!

         Я попросил семью, чтоб не плакали, ибо это можно сделать когда угодно, вы поплачете без меня, а я без вас, если это будет необходимо. И дал условие: кто не может держаться без слез, тот пусть остается дома, простимся, все равно на станции поезд долго стоять не будет.

         Все стали собираться на вокзал провожать, а младший сын Шурик подошел со слезами ко мне и говорит: «Папа, прощайте! Я не пойду на вокзал». Спрашиваю: «Почему?» - « Я не могу, буду плакать». Я стал его уговаривать пойти на вокзал, но видя, что тот не в состоянии владеть собой и верен своему слову, я крепко поцеловал его, а сам заплакал…

В сопровождении семьи и свояченицы Марии Ивановны я вышел со двора, оставив свой дом, пройдя несколько шагов, я обернулся еще раз взглянуть на дом в последний раз, а может быть для того чтобы узнать, если придется вернуться. В это время я увидел у калитки Шурика и свояка Федора Филипповича, которые стояли со слезами на глазах и махали руками, я снял фуражку, помахал и сказал: «До свиданья, родные!» И горло сдавило спазмами до боли. Проглотив несколько капель слюны, чтоб смочить горло, я пошел вслед впереди идущей семьи, часто оглядываясь назад, махая рукой, прощаясь с Шуриком. Махнув последний раз, я скрылся за углом чужого дома, где дорога поворачивала к озеру и речке.

Там я часто ловил рыбу. За рекой лес, среди которого я во время весеннего разлива воды ездил на лодке, выслеживая и подкарауливая диких уток, купавшихся в свежей холодной воде, под присмотром услужливого бдительного сторожа-селезня, расправлявшего радужно-зеленого цвета свои перья. Все это представлялось в моем воображении дорогой незабываемой действительностью живой природы. И чувство того, что приходится со всем этим расстаться и, может быть, больше не придется встретиться с этими озерами, реками, мирными лесами, приводило в ужас. И еще сильнее спазмы давили горло, и я не в состоянии был говорить ни единого слова.

         Придя на вокзал к 1 часу дня, я узнал, что поезд опаздывает на целый час, что дало возможность кое о чем поговорить с семьей. Но что можно было сказать за этот час? Когда каждый хотел сказать очень много, но мысли путались, опережая одна другую, и из разговора не получалось того, что хотелось бы сказать.

Час этот прошел быстро, и вот за семафором показался дым паровоза идущего поезда, на котором я должен был ехать до Камышина. Поезд остановился у вокзала, из вагонов стали выходить люди, некоторых встречали родные, знакомые, радостно улыбаясь друг другу, пожимая руки, одна белокурая девочка лет 12 – 13 повисла на шее пожилого мужчины, крепко целовала его и все говорила ему: «Папочка, ты что так долго, заждались тебя». Потом они направились от вокзала по дороге в Рудню, туда, где осталось все дорогое моему сердцу.

Я позавидовал этим людям, ибо у меня получилось противоположное им положение. Меня не встречали, а провожали, и не в кратковременную командировку, а весьма ответственный, опасный и, может, безвозвратный путь. Хотя я и знал в то время, что многих счастливых людей постигнет такая же участь, как меня, но, может, немного позже, и радость их также омрачится горем и слезами.

Паровоз дал гудок отправления, я быстро простился с семьей, пошел в сопровождении сына Алексея, который крепко обнял меня и поцеловал. Потом быстро сунул в грудной карман моего пиджака свернутую бумажку, торопливо пошел к выходу, потому что поезд уже тронулся. Я подошел к открытому окну вагона и увидел Алексея, спрыгнувшего со ступенек вагона на ходу поезда. Я снял фуражку и, высунувшись наполовину в окно, стал махать и крикнул: «Леня! До свиданья!» А сам подумал: а может быть, прощай! Потом взглянул на вокзал, позади поезда на перроне стояли дорогие мне люди, махая платками уходившему поезду, а он, набирая скорость, стремился наверстать время своего опоздания. Когда уже вокзал скрылся из поля зрения, я отошел от окна и сел на диван рядом со своим товарищем, фельдшером Попугаевым Федором Степановичем, мобилизованным вместе со мной. Он сидел со своей дочерью, которая ехала до ст. Медведицы.

         На станции Федор Степанович простился с дочкой, которая сейчас же вышла, и поезд тронулся. Товарищ мой, проводив дочь, заплакал и сел против меня у окна, где был разложен маленький столик. Потом вынул из чемодана бутылку водки, налил в кружку, выпил и предложил мне, я тоже выпил и поставил кружку на столик. Посмотрев на отекшее от бессонницы и вина лицо Федора Степановича, я спросил его: «А что, Федор Степанович, тяжело расставаться с семьей?» Тот ответил: «Да, очень тяжело!» Тут я вспомнил о бумажке, всунутой мне в карман сыном Алексеем. Достал ее, развернул и стал читать вслух, хотя и не знал содержания этой записки, но чувствовал, что-то трогательное должно быть  в ней, то, что не могли они словами выразить в момент разлуки.

Записка была такого содержания: «Милый папа! Как тяжело расставаться! Может быть навсегда! Но разлука неизбежна, крепитесь, мы будем надеяться, что вы вернетесь. Клянемся мы быть честными, дружными, и если нужно будет, выступим Вам в помощь на борьбу с проклятым наглым врагом, напавшим по-разбойничьи на нашу родину и разлучившим нас с вами. И если судьба так будет жестока к нам и лишит нас отца, то мы будем знать, что папа погиб за родину, за счастливую жизнь своих детей. Будем это ценить! И отомстим убийце. Итак, папа… до свиданья! А может быть, прощайте!.. Как тяжело! Папа! Милый! Ваши сыновья Леня, Ваня. 24. VI. 1941 года».

         Прочитав записку, я долго, безмолвно смотрел на подписи сыновей, сердце сжалось до боли, из глаз покатились слезы… Потом аккуратно свернул бумажку, положил ее во внутренний карман пиджака, дав слово хранить ее до последнего своего вздоха… После этого взглянул на товарища, который, выслушав мое письмо, устремил свой взор куда-то вдаль и не чувствовал, как по его лицу катились крупными каплями слезы. Через несколько минут Федор Степанович обратился ко мне: «Да, Петр Сергеевич, ты счастливее меня, ты не один, у тебя три сына, полные сил, мужества, любви к отцу и преданности к родине – полные ненависти и беспощадной мести к врагу».

         В этот день вечером мы приехали в Камышин, выйдя из вагона, направились к пристани на Волгу. Парохода на Сталинград пришлось ожидать до двух часов ночи, и чтоб не скучать, вышли в ресторан выпить чайку, но так как вечер был душный, а чай горячий, решили выпить ситро и водки.

Вскоре мой товарищ Попугаев, захмелев, пустил на полный ход свое красноречие и хвастовство, высказывая о своем патриотизме и храбрости. Сжимая кулаки, потрясая ими в воздухе,  грозил Гитлеру, в полной готовности разорвать его на куски. Слушая угрозы Попугаева и заражаясь патриотизмом, сидевший за соседним столом мужчина лет 30, высокого роста, богатырского телосложения, изрядно захмелевший, поднялся во весь свой саженный рост, сделал гигантский шаг к нашему столу, брызгая слюной, сжимая свой огромный кулачище, присоединился к Попугаеву, грозя раздавить в своем кулаке всю фашистскую свору. Попугаев, видимо, счел его за конкурента, и не желая уступить первенства и превосходства в храбрости, стал возражать незнакомцу: «Знаем мы вас, вы только здесь в тылу такие храбрые, вот пойдем вместе со мной, увидим, кто будет воевать». Незнакомца такие слова задели за живое, он с яростью и злобой, наступая на Попугаева, стал кричать: «Я завтра же пойду, и через неделю ты будешь читать в газетах, что тов. Подошвин привез Гитлера в мешке и передал в распоряжение Сталина. А вот ты попробуй это сделать!»

         Попугаев, чтоб отразить атакующего Подошвина, сказал: «Болтун ты и больше ничего!» После этого Подошвин, подавшись вперед всем своим богатырским туловищем, сверкая блестящими глазами, сжимая кулачища, готов был броситься на противника. Но я, слушая пустой разговор, решил предложить перемирие, ибо несмотря на то что фронт за 2000 километров, а Попугаев может быть с разможженным черепом или свернутой челюстью от огромного кулака Подошвина, сказал им: «Товарищи, зачем нам между собой скандалить, пойдем вместе на фронт, тогда мы скорей Гитлера свяжем. А если мы между собой подеремся, то Гитлер будет смеяться над нами, дураками». Подошвин исподлобья посмотрел на меня, немного подумав, и видимо, решил, что я прав, протянул свою ручищу и говорит: « Дай, товарищ, руку, ты прав, дружны будем, враг не страшен», - и сжал мою руку, так что пальцы захрустели. Я пожелал  ему успеха в намеченной цели, связать Гитлера. После этого я подошел к Попугаеву, который все горячился, как Моська на слона, взял его под руку и направились к выходу.

Уселись мы с ним на бревна у пристани, Попугаев все еще кому-то грозил, горячился, привлекая внимание проходивших мимо людей. Я стал его уговаривать прилечь уснуть до прибытия парохода, а сам решил бодрствовать. Но Попугаев отказался от моего предложения и стал рассуждать о предстоящей военной жизни, обещал устроиться на работу в госпитале, приглашая и меня с собой. При этом он говорит: «Нам с тобой надо устроиться где-нибудь подальше от фронта, пусть на фронт идет молодежь, а нам старикам и в тылу работы хватит». Я ему не возражал, но про себя подумал: «Значит, не Подошвин болтун, а ты болтун». И уже пожалел о том, что предотвратил удар Подошвина, пусть бы разок ударил, чтобы Попугаев имел представление о войне. Несколько минут тому назад он распинался, доказывая свой патриотизм, храбрость и сразу остыл, мне он сразу опротивел, ибо попасть в трудные условия с таким товарищем, выручки не жди. Больше я не стал его слушать, притворно закрыв глаза, давая вид, что одолевает сон.

         Попугаев, убедившись, что его никто не слушает, склонив голову на чемодан, вскоре захрапел. Я поднялся осторожно, чтобы не разбудить его, стал ходить около бревен, чтоб не уснуть. Дождавшись парохода, разбудил Попугаева и пошли на пароход. Расположившись в купе IIкласса, проспали до 9 часов утра.

         25.VI.41г. часов в 10 – 11 дня мы явились в облвоенкомат, где получили назначение в разные воинские части. Простившись с Попугаевым, я пошел по указанному мне адресу, явился в штаб формировавшегося пополнения для 712 артиллерийского кадрового полка, который в это время находился в гор. Белая Церковь, Киевской обл. Людей нужно было набрать 600 чел. Пополнение поступало быстро, но были некоторые неувязки, присылались люди, не имеющие никакого отношения к артиллерии и нужной специальности в этой части. Как, например, были присланы ветеринарные фельдшеры, кузнецы и проч. Между тем как этот полк тяжелой артиллерии рассчитан на обслуживание тракторным парком, но отнюдь не лошадьми. Такие моменты задерживали, тормозили срочность формирования, потому что ненужных людей отправляли обратно в отдел кадров облвоенкомата, а запрашивали нужной квалификации.

         Я был назначен старшим фельдшером полка, поэтому должен был организовать санчасть, кадры, инвентарь, медикаменты, перевязочный материал и т.д. Надо было связаться с отделом санитарного снабжения.

         Проходя по городу Сталинграду, я увидел на стеклах окон домов полоски разноцветной бумаги, приклеенной в вертикальном, горизонтальном и крестообразном положении. Это было профилактически-маскировочное мероприятие от неприятельской авиации. Мне это обстоятельство показалось странным. Я был убежден в недосягаемости этого города для неприятельской авиации, учитывая дальность расстояния от германской границы, а также могущественное в техническом и количественном отношении состояние советской авиации, и был крепко уверен, что граница «на замке». Поэтому я думал, что, возможно, мне не придется участвовать в военных действиях, пока доедем на Украину, враг будет отражен и разбит.

         Пробыв несколько дней в Сталинграде, укомплектовав пополнение полка военного времени, получили несколько десятков гусеничных тракторов и автомашин, срочно погрузились на платформы железнодорожного транспорта, направились в Белую Церковь в кадровый полк. По дороге я увидел, как откликнулись русские люди на зов родины, зовущей на борьбу с врагом, на смерть и славу. В каждом хуторе, селе необычное суетливое движение людей, на каждой станции скопление паровозов, вагонов, и в каждом из них видно живое движение, как будто каждому хочется обогнать друг друга и скорее доставить свой груз: людей, лошадей, машины, боеприпасы, продовольствие, туда на запад, где черная лавина двигалась по нашей родной земле, уничтожая на своем пути все живое и мертвое. Я увидел на станциях рыдающих женщин, стариков и детей, провожавших своих мужей, сыновей и отцов в далекий, может быть, безвозвратный путь.

         Я встретил эшелоны со стонущими в них ранеными защитниками родины, без рук, без  ног, с обезображенными забинтованными лицами, людей цветущего возраста, начинающих свою жизнь. Каждому из них дорога жизнь, она дана не для того чтоб преждевременно умирать, страдать, а для того чтоб радоваться, жить, увидеть бледно-голубое небо, поговорить с другом, обнять любимую подругу, жить среди своей семьи, слушать лепет начинающего говорить ребенка, который вместо «папа» говорит «пепе». Какой трепет! Какое наслаждение, счастье испытываешь в то время! Теперь лишен этого счастья, впереди неизвестность…

         В это время в моем воображении предстала моя семья, сыновья, начинающие только жить и по року злой судьбы, породившей фашистских извергов, нарушивших мирную жизнь, придется покинуть все любимое и родное им, что могло украшать их молодую жизнь, и пойти в смертельную схватку с врагом.. Мне в это время не жаль было своей жизни, я с радостью отдал бы ее, лишь бы оставить в живых сыновей.