Начинается допрос каждого: кто, откуда? почему не в своей части? Над фамилией каждого ставится в примечании буква Д. Это их шифр – «дезертир». Впереди меня один человек, я соображаю, что представляет из себя слово дезертир, это значит изменник родины, подлежащий суровому закону военного времени – расстрелу. Думаю, если и меня причислят к этой категории, заслуживаю ли я этой кары? И что я должен бы предпринять в том положении, в котором находился? И что бы сделал, будучи со мной за Смоленском, этот допрашивающий нас сотрудник особого отдела. Положение незавидное, попадаю из огня да в полымя. Разница только в том, что там, в лесах я мог погибнуть бесследно, а здесь с обнародованным позором. Семье тоже сообщат, что ваш муж, отец расстрелян по приговору военно-полевого суда как изменник родины. А заслуживаю ли я это? Нет!
Задаются мне вопросы, не дослушав меня до конца, допрашивающий, ставит в примечании букву «Д». Но это еще не приговор. Я спрашиваю: «Вы начальник особого отдела?» Он говорит: «нет». Мне, - говорю, нужно начальника, лично с ним говорить, вашим заключением я недоволен. Он мне говорит, я руководствуюсь указанием начальника, но если вы хотите, пожалуйста!
Идем с ним, через несколько палаток, у стола, расположенного под высоким тенистым деревом, на табуретке сидит военный с одной шпалой на петлице гимнастерки (чин капитана), занят какой-то писаниной, видимо, подытоживает «выручку» за текущий день. Сколько им разоблачено «изменников» родины. Бросая взгляд на меня и на сотрудника, спрашивает: «В чем дело?» Он отвечает: «Вот товарищ к вам». – «Хорошо, минуточку». Сотрудник ушел, начальник пригласил сесть с противоположной стороны стола на наскоро сделанной скамейке, сооруженной из 4 кольев, вбитых в землю, двух коротких поперечных перекладин и четырех продольных слег с наличием сучков вместо пружин. Я присел, ибо пройденный путь 18-20 километров дает себя чувствовать. Он говорит: «Я вас слушаю». Начинаю рассказывать подробности своего «дезертирства», упомянув о том, что вместе со мной был уполномоченный особого отдела нашего полка, назвав его фамилию. И при второй бомбежке в лесу с ним разлучились. Потом задаю вопрос, что я должен был сделать, чтоб избежать столь позорного положения и что бы он сделал на моем месте? Он спрашивает, а чем вы можете доказать, что это было так, а не иначе? Я отвечаю: «Своей совестью! А вы можете проверить обстановку дороги Вязьма – Смоленск». Тогда он говорит: «Хорошо, верю вам на совесть, идите к товарищу Петрову с этой запиской, пусть зачислит на довольствие при резерве».
Начинается лагерная жизнь, у каждого свой окоп, кружка, ложка, а у кого нет, тот идет на кухню, берет банку от консервов, брошенную поваром за ненадобностью, и она служит одновременно кружкой и ложкой. Несем наряд по обслуживанию команды в 400 человек. Доставляем воду кадушкой на плечах, чистим картошку, за это получаем 400 граммов хлеба, утром чай, обед – 200 граммов супа, вечером тоже. Харчами не балуют, да и баловать нельзя, а то бегать тяжело будет. Бомбежки близко нет, ночью самолеты пролетают над нами на Москву. Но жизнь не веселая, песен нет, одни рассказы друг другу о военных событиях, кто что видел и что думает о будущем.
В резерве только командный состав, и каждый старается найти товарища своей специальности. И вот я нашел медиков белорусов: фельдшера Жуковского, врачей Клеонского, Фридмана и др. Один из них стал рассказывать, как его захватила война. Будучи зав. райздравом одного из районов гор. Минска, был мобилизован в первые дни войны. В день отъезда город бомбили, с женой договорились, чтоб она с детьми эвакуировалась в Москву. Он уехал в город Борисов, на пути попадал под бомбежку. Пробыв несколько дней в Борисове, уехал тоже в такой резерв, находившийся в лесу. И при налете немецких самолетов разбежались по лесу, после бомбежки стали собираться к месту расположения, он услышал детский крик, прислушавшись, пошел вместе с товарищем в ту сторону, откуда доносился детский плач, набрели на троих детей, в числе которых были его двое, мальчик 7 лет и девочка 5 л. Чужой ребенок был лет 12-13. Встреча была весьма трогательная, ибо предчувствие подсказывало что-то страшное. При расспросе выяснилось, что в тот же день, как он уехал, они с мамой ночью уехали на поезде и на одной станции недалеко отсюда попали под бомбежку, все с поезда побежали, а мама убита. Они вместе с этим чужим мальчиком скитались по лесам, боялись выходить на дорогу.
Потом отец их взял, ушел на станцию, явился к коменданту, стал просить, чтоб он дал ему справку, дающую право отсрочки от военной обязанности на 2-3 дня, поручить кому-нибудь детей. Ему в этом было отказано, так как военный комендант не имел права на это. Тогда отец, найдя знакомых среди эвакуированных в эшелоне, стоявшем на станции, попросил взять детей с собой, простился, а сам ушел в лес. Рассказчик заплакал. Да и было о чем плакать! Жену убили, дети уехали с чужими людьми, куда? Неизвестно. Кто будет о них заботиться? Воспитывать, кормить? И что ему предстоит в будущем. Война разрушила семью, погубила много человеческих жизней, несмотря на то, что не прошло еще и одного месяца от начала войны. А если война продлится 2-3-4 месяца, год! Больше быть не может, людей не останется, немецкая военная машина уничтожит всех!
Проходили безотрадные дни, сотни людей-мужчин без дела слонялись по лесам. В полях переспелые хлеба осыпались, зерна клевали птицы и перетаскивали в запас в свои подземелья грызуны, для воспитания своих малышей. Зимовка у них пройдет безбедно, сытно, весело. Люди же не обращали внимания на это мероприятие, как будто они не думали зимовать и воспитывать своих детей. Прошло десять дней моей жизни в лесу, морально истерзан, полуголоден, ожидал назначения в какую-либо часть, чтоб быть хоть чем-нибудь полезным для родины, для человечества.