Получив командировку на две недели, я вместе с женой поехал в Днепропетровск, а оттуда уехали в гор. Марганец. После долгой разлуки, после пережитых невзгод, страданий встреча с Леней была очень приятной. По возвращении в Харьков вскоре я демобилизовался и, не теряя ни одного дня, уехали домой. Дома я узнал, что по Рудне ходят слухи о том, что Аграфена Ивановна выручила мужа из плена «вертихвостки». Попробуй убедить весь мир, что это было не так. Остается одно – доказать на деле, что семья моя не распалась. А самое главное, для меня жизнь переменилась. Я очутился в своем доме среди родной семьи. А ведь было такое время, что и мыслить нельзя было об этом.
1946 год был неурожайным, засухой было охвачено 16 областей Советского Союза, в том числе и Волгоградская обл. Будучи в Краснодарском крае, я мечтал, если жив останусь, перееду с семьей на постоянное жительство. В этой местности есть хорошие станицы, богаты хлебом, овощами, а особенно фруктами. Все станицы утопают в садах. Но мечты не сбылись, ибо и Краснодарский край в этом году был неурожайным. Решено было устраиваться на работу где-либо, только не в Рудню. Я узнал, что с Борельской мельницы уходит фельдшерица и место остается вакантное. Мельница была подведомственно Красноярскому райздраву в медицинском отношении, поэтому я обратился туда, где меня с удовольствием принимают, только нужно было подождать до 15 октября, если фельдшер Попугаев Федор Степанович не вернется, ему было обещано это место. Он уехал в Среднюю Азию ко второй дочери, если там не устроится, то к 15 октября обязательно вернется. Я был уверен, что он не вернется, а если и вернется, то он мне уступит это место по старой дружбе. Поэтому я перевез лодку в Егоровку и стал рыбачить, ожидая 15 октября, ждать нужно было 10 дней. С директором мельницы я договорился в отношении квартиры, пообещал мне хорошую квартиру предоставить.
Место мне очень понравилось. Лес, вода рядом, обслуживать только рабочих мельницы. Пока нахожусь на квартире у своего старого друга Сазона Ивановича. Дни провожу на озере, ловлю карасей и щук. Вечером 14 октября узнаю, что Попугаев не вернулся, 15 октября утром иду к директору мельницы и едем с ним в Красный Яр в райздрав. Вечером возвращаемся вместе с заведующим райздравом Мантуровой, прием участка будет утром 16 октября в присутствии зав. райздравом. Утром собираемся к директору в кабинет, и в это время телефонный звонок. Трубку берет Мантурова. Оказывается, звонил Попугаев из Н. Добринки. Мантурова говорит: «Обождем, сейчас приедет Федор Степанович, узнаем, в чем дело». Через некоторое время является Попугаев, мы с ним встретились по-дружески. Потом я спрашиваю его: «Ты думаешь устраиваться на мельницу?» Он говорит, да. Я начинаю его просить: «Федор Степанович, если ты только временно устраиваешься, то уступи мне место, я уже больше никуда не буду мотаться и помирать здесь буду». Он мне говорит, что устраивается навсегда. Ну, раз так, я не имею возражений, потому что он первый кандидат! А впоследствии оказалось, он перезимовал, а весной куда-то уехал, сделал не по-товарищески. Пришлось мне лодку перевозить обратно в Рудню и искать место работы.
19 октября приезжает председатель Жирновского колхоза Бормотин Иван Матвеевич и, узнав, что я еще не работаю, предлагает поступить в Жирновский медпункт, фельдшер которого переводится в Романовку. В этот же день я еду с ним в Лемешкинский райздрав, и меня направляют в Жирное. На территории Жирного с 1945 г. начали проводить нефтеразведку, поэтому в Жирном были рабочие, и я с конторой договорился их обслуживать, за это они мне платили 50% моей основной зарплаты и половинную долю хлебного пайка. Меня это вполне устраивало, так как год был голодный. Саша учился в Лемешкине, Маруся в Харькове, приходилось делиться с ними. Покупали желуди, размалывали и смешивали с мукой, пекли хлеб.
В первое время условия работы были плохие. Дали в мое распоряжение домик в две комнаты, одна для амбулатории, вторая для жилья, через последнюю проходили больные в амбулаторию. Отопления не было. Утром до работы мы с женой, вооружившись ножами, идем за село добывать топлива. Там росла красная мелкая лоза, занесенная почти до половины снегом. Мы срезали ее и небольшие вязанки приносили домой. Жена начинала готовить завтрак, а я принимал больных в другой комнате. После работы опять шли за лозой, чтоб протопить печку на ночь. Такой способ добывания топлива был в течение трех месяцев.
В феврале 1947 года по разрешению лесника Бородая мы напилили толстых бревен, подмытых весенней водой, которые теперь торчали из-подо льда. Дрова эти были вербовые, мокрые. Они могли гореть только при помощи керосина. Вернее, горел керосин, а из дров с шипеньем выделялась вода, и когда дрова просыхали, начинали еле-еле тлеть. Дрова были сложены среди двора, ворот не было, и каждому проходившему по улице человеку они бросались в глаза. Я и не собирался их прятать, ибо считал, что все законно, хотя документов не было, но словесное разрешение лесника было. Тем более эти дрова в воде.
На второй день мы с женой пилим дрова, во двор заходит один человек среднего роста с черными проницательными глазами. Поздоровавшись, спрашивает: «Пилите?» Отвечаем: «Да, пилим». - «Откуда привезли дрова?» Я ему рассказал, что по разрешению лесника Бородая подмытые водой деревья пилим. Он спрашивает ордер и рекомендует себя объездчиком лесохраны. Я ответил, что ордера нет. Тогда он предлагает зайти в комнату, я понял, что он сейчас будет составлять акт и придется платить штраф, да и дрова отберет. Зашли в комнату, он заглянул в печку, где шипели сырые дрова. Потом спросил: «Вы до войны работали в Александровке?» Я ему сказал – да. Он спросил: «Вы не помните, как мне выдернули 2 зуба в 1935г. в Александровке, я тогда работал в колхозной рыбацкой бригаде?» Я отвечаю: «Нет, не помню, потому что я тысячи зубов выдернул, а у кого, не помню всех. Но рыбаков я знал всех, был несколько раз у них на рыбалке, знаю бригадира Ивана Павловича, Андрея Андреевича, Николая Игошина, а остальных фамилии не помню». «Я, говорит, Латышев Иван». Стали припоминать некоторые подробности, связанные с рыбалкой того времени. И у меня в душе опасение за дрова стало отходить. Потом он еще раз посмотрел в печку и спросил: «Все время вы такими дровами топите?» Я ему говорю: «Еще хуже были, срезали ножом лозу, два раза в день ходили за село». Тогда он говорит: «Доставайте подводу, человека я вам дам, нашего рабочего, он вам укажет, где срезать сухой дуб».
На второй день в колхозе дали пару быков, и мы с женой и с рабочим лесхоза Климовым Аф. отправились в лес. На горе около Александровки стоял огромный старый сухой дуб, где мы остановились. Несмотря на необыкновенную пилу, которую с собой взял Климов, диаметр дуба превзошел длину пилы и нам пришлось пились со всех сторон и подрубать топором. Дуб был сухой, очень крепкий, и после долгих усилий дуб затрещал у корня, мы отскочили, он постепенно стал наклоняться в сторону, потом все быстрее и быстрее верхушка пошла к земле, раздался оглушительный звук, и в воздух полетели осколки сухих сучьев и огромный столб снежной пыли. Отпилив метра 3 комелька, мы с трудом навалили на сани, а сверху положили сухих сучков и стали трогать сани в сторону, поднимая полозья рычагами. Быки поднажали, и дышло сломалось. Что делать? Сваливать дрова и тащить порожние сани домой – обидно. Тогда я решил идти в Александровку за инструментом, а Климов пошел искать дерево для дышла. Жена занялась сбором сучков, разлетевшихся в разные стороны при падении дуба.
Возвратившись из Александровки с инструментами, мы сделали дышло и перед вечером тронулись в путь. Лесом дороги не было, а потому быки с большим трудом тащили тяжелые сани, а доехали до Медведицы, по льду пошли свободнее, дорога была накатана. Вечером протопили печку сухими дубовыми дровами, единственный раз в этом году так тепло было у нас в квартире. На следующий выходной поехали на двух подводах за остальными дровами. Привезли еще больших два воза дубовых дров. Жизнь пошла веселей.
Угнетало одно: Маруся пишет, что она голодает, денег, посланных нами, ей хватает на 3-4 дня, потому что очень дорого продукты. Мы высылаем ей деньги и просим на каникулы приехать, и здесь решим, что делать. По возвращении Маруси домой мы узнали, что ей очень голодно: 400 гр. хлеба получает по карточке, на рынке за поллитровую банку фасоли 40 руб. Картошка тоже дорого. И мы решили оставить учебу до благоприятного момента, боясь истощения и приобретения туберкулеза. От ее учености земля на кладбище не поумнеет. Маруся уехала за документами, а оттуда только на 11 сутки могла достать билет на проезд. Израсходовав все деньги и питаясь за счет пайки подружки, явилась в Жирное как из больницы после продолжительной тяжелой болезни. Немного отдохнув, она поступила на работу в нефтеразведку в качестве оператора, так как места учительницы не было, нужно было ждать до нового учебного года.
Весной 1947 г. продали в Рудне свой дом, а себе купили в Жирном возле речки. Дом требовал капитального ремонта, а потому все лето пришлось ремонтировать. Перебрали потолки, полы, материала не было, с большим трудом доставали. Потом ободрали все стены внутри и снаружи, обили дранью и снова замазали глиной. На второй год ремонтировали сараи, при помощи Латышева приобрели лесоматериал на перерубы, стропила и проч. Тоже целое лето провозились с ремонтом сараев. Большую услугу сделала корова, которую мы привели из Рудни. Единственным источником жиров было молоко. В следующие годы завели овечек, каждый год выкармливали кабана. Основная работа по хозяйству падала на долю жены, которая умела вести хозяйство. Она очень много уложила труда в огород, который Латышев выделял нам в лесу на заливных полянах. Пахать там нельзя было до июля, поэтому приходилось копать лопаткой. Зато урожай картофеля был хороший. При помощи Латышева я был обеспечен дровами, сеном и огородом.
В 1948г. Маруся поступила работать учительницей, вместе с тем заочно обучалась в учительском институте (Балашовском). Мне для амбулатории дали отдельный дом, но обеспечивать дровами возложили на сотрудников медпункта. Следовательно, мне и санитарке Любе пришлось заготавливать дрова, это мы делали по выходным дням.
В последующие годы стали прибывать все больше и больше рабочих нефтеразведки и бурения, работы у меня прибавилось. На приеме было до 70 человек в день. Всех надо было осмотреть, кому зуб выдернуть, кому перевязку сделать, банки поставить, уколы сделать и проч., кроме того, делать профилактические осмотры и прививки школьникам. В амбулатории приходилось быть до позднего вечера, а ночью бродить по Жирному и Куракино, посещая больных на дому, невзирая ни на какие условия погоды: будь дождь, грязь, пурга, снег, долг медика идти на помощь больному. Тут я категорически заявил сельсовету, что заготовку дров производить не буду, а перед райздравом поставил вопрос об увеличении штата медпункта. Просил выделить врача и акушерку, ибо один я не в состоянии обслужить. Вскоре мне дали акушерку Галину Антоновну, а врача пока нет.
Наступила зима 1949-50 г., в амбулатории холодно, дров не заготовлено. Заболел председатель сельсовета Карасев Семен Гаврилович. Пришел на прием, после осмотра я ему предложил раздеться и лечь на холодный диван, нужно поставить банки на грудную клетку. Хотя этой процедуры в данном случае не надо было, но нужно было дать почувствовать тому, от кого зависит обеспечение топливом, в каких условиях мы работаем. Смотрю, мой председатель ежится и говорит: «Здесь холодно будет банки ставить». Я отвечаю: «А как же люди терпят?» Он криво улыбнулся и протянул: : «Да-а! Завтра же будут дрова». И действительно, на второй день привезли дров. В амбулатории стало тепло, но работы еще больше прибавилось.
Стал просить у райздрава, чтоб дали работника для приготовления и отпуска лекарства больным. Просьба была удовлетворена, дали фармацевта Нину Привалову, которой я сдал аптечный пункт, тем самым снял часть заботы. В зимнее время часто были вспышки эпидемии гриппа, что обусловливало частые вызовы на дом. После дневной амбулаторной работы в 9 часов вечера я отправился в Куракино для осмотра больных на дому. Дул сильный холодный ветер, сыпал густой снег, который кружило ветром в воздухе, заметая лицо и глаза, идти пришлось чуть ли не ощупью, дороги не видно. Бредешь по колено в снегу, поворачивая голову по ветру, временами приходилось идти задом, часто спотыкаясь и падая в сугроб.
Посетив несколько домов с больными, из Куракино прибрел в 12 часов ночи. Около дома стоит бортовая машина, из кабины выглядывает рабочий конторы бурения Петелин, просит на дом посмотреть больного ребенка. Я, несмотря на смертельную усталость, еду на квартиру Петелина, осмотрел, дал лекарство и выхожу вместе с хозяином из дома, и, к моему удивлению, машины не оказалось. Я спрашиваю – а машина где? Петелин отвечает: «Я ее отпустил». Здесь я не мог воздержаться от грубостей. «Как вам не стыдно, - говорю, - вы знаете, что я пришел из Куракина по такой погоде, измученный, усталый, весь в снегу, и вы не сочувствуете. Если бы вы пришли за мной пешком, я не имел бы претензии, а то вы для себя взяли машину, вам трудно было идти по такой погоде ночью, а меня за кого вы считаете, за собаку? Спасибо вам за это». И побрел по снегу в обратный путь.
Едва дотащился домой, проклиная медицинскую специальность, неблагодарную, мучительную. Вошел в дом, думаю, теперь брошусь в постель, не раздеваясь, и усну крепким сном. Но жена мне дает адрес, еще два вызова на дом, один на краю Жирного, другой в Куракине. Сил больше нет, но идти надо, неизвестно, какое состояние больных, может быть, они ждут с нетерпением теплого медицинского слова, которое может дать облегчение. Видимо, состояние тяжелое, иначе по такой отвратительной погоде в 2 часа ночи не пришли бы за мной. Пришлось идти, пока обошел, обслуживая эти два вызова, было около 6 часов утра. Усталый, бросился на диван, не раздеваясь, и уснул мертвецким сном. А с 9 часов утра опять повторение пройденного, днем прием больных в амбулатории, а ночью по квартирам.
В начале 1952 года приехал заведующий райздравом, молодой врач Чернощеков для обследования и проверки работы медпункта. Познакомившись с объемом и выполнением работы медпункта, он сказал: «Буду ставить вопрос перед облздравотделом о выделении врача в Жирное, ибо такую работу одному человеку выполнять очень трудно». В феврале месяце 1952 года было районное совещание медицинских работников с участием райисполкома и райкома партии. На этом совещании зав. райздравом отчитывался о работе медицинских учреждений. Чернощеков поставил в пример работу Жирновского медпункта, как один из первых, несмотря на большой объем работы, с успехом справился с планом профилактических прививок и осмотров в 1951 г. Кроме того, хорошее обслуживание населения. И зачитал приказ по райздраву о вынесении благодарности фельдшеру Гончаренко за хорошее обслуживание и профилактическую работу.
После отчета начались прения. Выступил секретарь райкома партии Шеметов Вас.Сем. и говорит: «Здесь, я слышал, читали приказ, где вынесена благодарность фельдшеру Жирновского медпункта. А у меня имеются сведения, противоречащие этому приказу». Все присутствующие насторожились, а я мысленно стал вспоминать свои действия, чем бы мог себя опозорить. Шеметов продолжал: «Был в Жирном на партсобрании, где обсуждали работу правления колхоза. Работа была запущена, особенно по животноводству. Председатель колхоза Каратанов Тим. Гр. уже больше месяца не работает по случаю болезни. И вдруг слышу реплику одного коммуниста, который говорит, что председатель симулирует, а фельдшер ему помогает, дает справки. Вместе пьянствуют. Это считается антигосударственной деятельностью, которая заслуживает осуждения, а не благодарности».
Меня это очень обидело, ибо это ложь. После выступления Шеметова я попросил слова. В этот момент я очень жалел, что не член партии, тогда я мог бы сказать, кто пьянствует и кто по пьянке разбивает легковые машины. Это касалось Шеметова. Но я боялся грубого выступления против секретаря райкома. Я только сказал: «Товарищ Шеметов! Ваши слова для всех присутствующих являются законом, как секретаря райкома. Но они ни на чем не основаны. На партсобрании реплика была брошена в мой адрес коммунистом Романовым, это мне известно, у нас с ним личный счет. То, что Каратанов больной, вам подтвердит Григорий Ильич Широбоков, здесь присутствующий. Он Каратанову давал больничный лист и направление в Сталинград, а оттуда он направлен в Москву на лечение. Моей справки об освобождении Каратанова вы не найдете ни одной, хотя они были бы законны. Единственно, в чем я виноват, как вы выразились, в антигосударственной деятельности, так это то, что я с Каратановым дружил и, естественно, приходилось выпивать, это моя вина, что я не знал того, что с председателем колхоза не разрешается выпивать. Если вы меня обвиняете в каком другом преступлении, прошу проверить, ибо я не заслуживаю публичного оскорбления перед моими товарищами».
Наши взаимоотношения с Романовым Вас. Яковл. я не стал разъяснять на совещании, а они были такого порядка: в 1947 году в марте месяце я купил дом, в котором квартировал несколько лет Романов. Он тоже его хотел купить, но сосед его, которому доверено продать этот дом, не хотел иметь в соседях Романова, потому и не продавал ему. Когда я оформил куплю-продажу и предъявил Романову освободить дом, то он запротестовал, заявляя, что он имеет больше права купить этот дом, и из дома он не уйдет. А когда в мае месяце я перевез свои вещи и насильно зашел в купленный дом, то он был очень озлоблен. И с того момента всегда старался при случае чем-либо меня скомпрометировать.
В сентябре 1951 года жена пошла к знакомой старухе, которая жила вдвоем со стариком, вместе им было 155 лет. Но, несмотря на преклонный возраст, они были здоровы. В позднее осеннее время бродили с бреднем в Медведице, ловили рыбу и почти весь улов раздавали соседям. Последним куском делились. Но люди уважали их за это и тоже с ними делились. Когда жена пришла к ним, старухи дома не было, на лавке около стола сидит молодая женщина. Жена поздоровалась, стали расспрашиваться, жена спросила: «Ты откуда?» Та отвечает: «Из Тарапатина». – «А чья в Тарапатине? Кто родители?» Она говорит: «А вы кого там знаете?» - «Я всех знаю, - и стала перечислять по фамилии: - Калюжных, Чепуркиных, Белоусовых…» Незнакомка говорит: «А Белоусовых девчат знаете?» Жена говорит: «Знаю Настю, Дуню». – «Ну вот, я Дуня Белоусова, мы с мамой сейчас живем в Подкуйково». После длительных расспросов Дуня говорит жене: «Я приехала устраиваться на работу, но пока не выходит дело, дня через два-три сказали зайти, может быть, у вас есть какая работа, помочь вам, чтоб домой не ехать эти два дня, пока не выясню вопрос насчет работы». Жена ей говорит: «Может быть, ты мне поможешь побелку в доме сделать?» Дуня отвечает: «Конечно, помогу, мне делать нечего, дома мы с мамой с работой управились».
Жена обрадовалась помощнице, так как работы было много. Пришли вместе домой, жена покормила ее, и принялись за работу. Два дня провели за побелкой. Потом жена стала платить ей за труд, а та говорит: «Может быть, у вас еще есть какая работа?» Жена отвечает: «Если можешь, то помоги картошку копать». Дуня с видимым удовольствием согласилась. И вот они отправились в лес копать картошку. Придя на место работы, Дуня раздела пиджачок, стала свертывать его, и в этот момент из кармана выпал стеклянный флакончик, наполненный какой-то жидкостью. Дуня, смутившись, торопливо взяла флакон и сунула себе за пазуху, при этом сказала: «Это я одеколон ношу с собой». Жена не придала особого значения этому, но подумала: почему Дуня смутилась? Ведь это на нее не похоже. Она имела видимо твердый характер, взгляд у нее был беззастенчивый, с черными пронизывающими глазами, смотрящими в упор собеседнику, как у гипнотизера.
Вечером за ужином договорились, что завтра жена пойдет заканчивать картошку копать, а я после работы приду ей помогать. На другой день жена уплатила Дусе за работу и проводила ее до калитки. Дуся ушла по направлению мельницы на плотину. Жене сказала, что схожу на мельницу, может быть, есть попутная подвода или машина. Мы с женой заперли дверь и ушли каждый по своему делу. Вечером, вернувшись с работы, Маруся спрашивает: «Мама, а где пуховый платок? Я собиралась в баню, хотела взять его, не нашла». Жена говорит: «Я положила его в сундук». Потом пошла, открыла сундук, сверху платка не оказалось, она подняла лежавшее высоко одеяло, сундук оказался пустой. Тут жена истерически закричала: «Нас обокрали», - и бросилась к шифоньеру, где был широко на вешалках развешен плащ, она его подняла, там пустота, все похищено. В доме траурная тревога. С каким трудом приобреталось! В послевоенные годы трудно было достать мануфактуры, одежду, обувь. Под кроватью был большой чемодан со старьем, которое теперь валялось в беспорядке под кроватью, а чемодана не оказалось. Положение было убийственное, остались раздетыми и разутыми.
О краже заявили в милицию. Началось суждение, предположение, подозрение и проч. Кто мог обворовать? Дуся? Этого не могло быть, она одна не оставалась дома. Соседи? Они тоже были вне подозрения. Единственно кто мог обворовать, так это Бусалаев Павел, техник-строитель, он работал в СМУ-4, квартировал у нас. Семья у него была в Меловатке, через день-два он ездил домой ночевать, а остальные дни у нас. Он знал, где мы оставляли ключ, когда уходили на работу. Измерив все за и против, мы с милиционером единодушно остановили подозрение на Бусалаеве. Решили последить за ним и осторожно поговорить с ним на эту тему. Вечером мы ему сообщили о краже, он очень смутился и с сожалением сказал: «Может быть, вы на меня думаете? Клянусь, я ничего не знаю и для меня это очень неприятно». Свое подозрение мы ему не сообщили этот раз, решили вести наблюдение за ним.
После этого разговора он целую неделю к нам не являлся. Наше подозрение еще больше утвердилось, раз он не является, следовательно, он виноват, если не прямой вор, то соучастник. В один вечер он приходит ночевать и спрашивает: «Нашли вора или нет?» Я решил поговорить откровенно, давая доводы его соучастия. Он категорически отрицает. Тогда я стал ему угрожать. Бусалаев клянется и говорит: «Что хотите со мной делайте, но я не виноват». И тут же ушел от нас. Явных улик нет, может быть, действительно человек не виноват.
Прошло недели две-три, результатов положительных нет. Однажды жена мне говорит: «Я поеду в Подкуйково к Белоусовой, матери Дуси, узнаю, действительно ли она была у нас. Если она, то посмотрю, может, что увижу из своих вещей». Я стал ее отговаривать, убеждая в том, что она не могла взять, потому что не было такого момента для этого. Но жена стала настаивать и отправилась в Подкуйково. Белоусова Ефимия жила всю жизнь в Тарапатине, поэтому мы знали друг друга.
Когда жена зашла во двор, где жила Ефимия, мать Дуси, хозяйка была во дворе. Поздоровавшись, они стали расспрашивать, кто как живет. Но жене сначала надо было посмотреть в доме, может быть, обнаружатся похищенные вещи. Поэтому она предложила хозяйке: «Пойдем в комнату, я хоть посмотрю, как ты живешь». Та охотно повела ее в дом. Жена здесь все внимание сосредоточила на детальный осмотр комнат, на одежду, на обувь, постель, занавески. Но ничего подозрительного не было. Тогда жена стала спрашивать, где ее дочери, Настя и Дуся. Ефимия рассказала ей все, тогда жена говорит: «Дуся была у меня недели две-три, помогала мне белить комнаты, копать картошку». Хозяйка стала ее убеждать в том, что этого не могло быть, Дуся работает в Краснодарском крае директором школы и на такую работу не пойдет, особенно чужую. «Она когда приезжает погостить, то мне, - говорит,- не хочет помогать, не то чтоб она поехала в Жирное картошку копать».
После этого жена стала рассказывать все происшедшее относительно мнимой Дуси, и в это время зашла соседка, уроженка Тарапатина, и стала прислушиваться к разговору. А потом говорит: «Это у вас была аферистка наша Тарапатинская, ее зовут Маруся, она дочь Ситникова Ивана Даниловича. Месяца два тому назад она обворовала несколько домов в Рудне, Ильмене и у нас в Подкуйково. Только она не одна, их шайка, они с машиной промышляют. Ты сходи в Тарапатино и узнай, дома она или нет. Я уверена, что это ее дела».
На второй день рано утром жена отправилась в Тарапатино и зашла в дом мачехи лже-Дуси, и как только вошла в комнату, сразу увидела на вешалке свой пуховый платок. Тогда и говорит хозяйке: «Теперь мне больше ничего не надо, вещи мои здесь. Где вы взяли платок?» Хозяйка отвечает: «Это Маруся привезла». – «А еще что она привезла?» Та отвечает: «Она много привезла, мне два платья, братьям рубашки, сапоги, сестрам платья, платки, туфли, говорит, что купила в Сталинграде, она ведь уехала туда на работу в прошлом году. Когда она привезла столько вещей, я не поверила, чтоб она могла купить, а была уверена, что это все ворованное». Жена спрашивает: «Где Маруся?» - «На работе в колхозе, дояркой устроилась».
Тогда жена пошла в сельсовет и рассказала председателю сельсовета о краже вещей Ситниковой Марией Ивановной и просила сообщить в Лемешкино милиции. А после этого председатель разыскал воровку, привел в сельсовет, где сидела жена, ожидая свою приятельницу. Войдя в помещение сельсовета, Ситникова бросила злобный взгляд в сторону жены, которая стала ее стыдить, что забрала последние вещи. На лице Ситниковой не дрогнул ни один мускул от упреков, она смотрела в упор своими бесстыжими глазами, как будто ничего не было.
Вскоре из Лемешкина на машине приехал майор милиции, временно командированный из Сталинграда в Лемешкино. При обыске у Ситниковой обнаружили из наших вещей валенки, сапоги, туфли, 4 платья, плащ, костюм женский, а остальных вещей не обнаружили. Кроме наших вещей, обнаружено было много краденого неизвестно где. Ситникову арестовали, забрали ворованные вещи и уехали в Лемешкино. В отделении милиции составили акт на отобранные вещи и составили отдельно список на опознанные наши вещи, и записали недостающие. Потом жене сказали, чтоб ехала домой до конца следствия и суда. Ждем суда месяц, два, потом узнали, что Ситникова лежит в больнице на лечении после сильных ожогов, которые она сделала себе в камере предварительного заключения. Зимой 1952 года назначается суд Ситниковой Марии. Жена получила повестку как свидетель. Прошу в колхозе подводу везти жену в Лемешкино на суд. Из Лемешкина отправился домой в 4 часа дня, а жена осталась, так как суд должен быть на следующий день.
При отъезде из Лемешкина пошел снег, подул ветер. Ваня предложил остаться до следующего утра, чтоб мне не заплутаться в поле. Но долг службы обязывал меня утром следующего дня быть дома. И я решил ехать. Проехал дер. Татьяновку, стало темнеть, дорогу заметает, сверху идет снег, ехать опасно, и я решил было вернуться. Но вдруг меня нагоняет конюх Ключевского колхоза и, обогнав меня, посоветовал ехать следом за ним. Он ехал на племенном хорошем жеребце, а у меня была пара хилых слабеньких лошадок, поэтому он скоро от меня умчался, а я остался в степной стихии. С дороги сбился, и ни взад ни вперед дороги нет. Метель бушует, свищет, засыпает снегом глаза, на дорогу искать надо. Повернул лошадей по ветру и доверил свою жизнь им, пусть ищут сами дорогу. Лошади идут шагом, побрели по колени в снегу, видимо, попали в лощину. Потом снег по брюхо, лошади стали прыгать рывком по очереди. Вдруг одна лошадь упала на дышло и, перевалившись через дышло, подняла ноги вверх. Вторая лошадь тоже легла, увязнув в снегу. Положение катастрофическое, могут замерзнуть лошади, а вместе с ними и я. Стал подавать голос, призывая на помощь случайных спутников, но мой голос остался гласом вопиющего в пустыне. Надо предпринимать какие-то меры для спасения лошадей, о себе уже я не думал.
Снял тулуп, принялся отцеплять постромки, они замерзли, руки мерзнут, ветер пронизывает насквозь. С большим трудом отцепил постромки, одну лошадь кое-как освободил, выбралась она из глубокого снега, а вторая лежит вверх ногами. Стал обтаптывать снег и отгребать руками из-под лошади с одной стороны, чтоб она повернулась боком. После больших усилий мне удалось положить лошадь на бок. А дальше что? Надо, чтоб она встала на ноги, а она, видимо, решила лучше околеть, чем встать, а может, уже застыла, лежит не шевелится. Стал выгребать снег из-под ног, взял за хвост, помогая ей подняться, кнутом хлыщу. Повернулась моя лошадь на живот, а на ноги не встает. Кое-как встала на ноги, но идти по глубокому снегу не может. Начал протаптывать тропку и разгребать руками и ногами снег. Потом по дорожке вывел к той лошади, а сани остались. Оставить лошадей нельзя, могут уйти, пришлось поводами спутать передние ноги. Затем пошел к саням, измученный, промерзший, стал таскать сани, увязая по пояс в снегу. Метра четыре осталось до лошадей, но сил уже нет. Привязал вожжи за край дышла, второй конец за постромки лошади и с трудом сани вытащил из глубокого снега.
Стал запрягать лошадей, руки не берут ничего. Еле-еле запряг, но куда ехать, не знаю. Боюсь, чтоб опять не забраться в овраг. Привязал один конец вожжей за повод лошади, а другой конец привязал за руку и пошел вперед, зондируя кнутовищем глубину снега. Пройдя расстояние на длину вожжей, возвращаюсь к лошадям и иду вместе с ними по едва заметному следу, так как след быстро заметает снегом. Были минуты, что терял надежду на спасение, но какая-то невидимая сила толкала вперед и вперед. Продвигался черепашьими шагами, но на месте не стоял. Натыкался на глубокий снег, обходил в сторону, попадал опять на лощину, возвращался и вновь искал выхода. Временами видел сверкающие огоньки, как звериные глаза, потом они пропадали и опять появлялись. Но это, видимо, была иллюзия, волки не расстались бы с такой добычей.
После долгих мытарств вдруг до ушей донесся какой-то звук, похожий на гуд телефонных проводов. Потом звуки пропадали и снова звучали в ушах, метель кружила эти звуки, и нельзя было понять, с какой стороны они доносятся, да и существуют ли они в действительности, может, это галлюцинация. И опять находило отчаяние, и по застывшему от холода телу проходила дрожь, предвещающая гибель, и за что? Проклиная воровку, мне было страшно погибать. В течение трех войн, претерпевая тяжелые испытания, холод, голод, болезни, и, наконец, ранение, тяжелую контузию, не суждено было погибнуть, все перенес, а дома в мирной обстановке пришлось погибать.
Или взять случай аварии, где чудом каким-то был спасен. Это было в январе 1945 года. Был гололед, ехали мы из Кировограда в Кривой Рог на автомашине полуторке. В кузове нас сидело 10 человек. Между селами Гуровкой и Лозоваткой был небольшой мост через речушку. Этот мост был железный, при наступлении наших войск немцами был взорван мост. На том месте нашими саперами был сделан временный деревянный. При переезде через него машина пошла юзом, и заднее колесо сошло с моста, машина перевернулась и с трехметровой высоты упала на лед вверх колесами, и мы очутились под кузовом, задыхаясь, пока разбит борт был шофером и командиром роты лейтенантом Лисицыным. Многим были переломаны ребра, руки, ноги, я отделался легкими ушибами и сильным испугом. Недалеко от машины на расстоянии 0,5-2 метров изо льда торчали стальные рельсы, остатки моста. А на один из этих стальных столбов попал мотор, который был пробит насквозь. А мог бы и кузов упасть на рельсы, тогда многим была бы могила. Это счастливый случай. Смерть была неизбежной.
Нет, не может быть, буду ходить, двигаться, авось, до утра дотяну. Но зимняя ночь длинна как вечность, особенно в таких условиях. Начинаю ходить на приколе, привязав себя вожжами к лошадям, ибо в двух-трех метрах лошади теряются из виду, метель все бушует. Иду в одном направлении, может быть, набреду на стог сена или соломы и жизнь будет спасена. Но пройдя несколько метров, встречаю препятствие, глубокий снег и крутой овраг. По невидимому рельефу местности я предположил, что брожу около «колпака», это длинный овраг, идущий от Ключей до дер. Татьяновки. Он изобилует множеством впадин, озер, оврагов и круч. Пришлось менять направление, навстречу ветру и разъяренной стихии. Пряча лицо, подставляя ветру спину и бока, еле передвигаясь, тащу за собой лошадей, а в голове рой мыслей, гнетут душу и убивают надежду на спасение. Было решение лечь в сани и уснуть навеки, силы покидали. Но здравый смысл противоречил, кто-то говорил – иди, иди, пока упадешь. И я шел, вернее, полз по колени в снегу, преодолевая силу ветра и подергивание лошадей. Часто меняя курс, я все куда-то продвигался. И вдруг опять в ушах загудели знакомые звуки, потом пропали и снова слышатся. Потом ясней и ясней. Боже мой! И самому стало стыдно этих двух слов, ведь я не верующий. Неужели я слышу гуд телефонных проводов?! Это мое спасение, от них, от их звука я теперь не оторвусь. Лишь бы мне найти один столб, удостовериться в действительности. С каждым метром продвижения ясно различал знакомый гуд проводов в морозную или ветреную ночь. Наконец я очутился под самыми проводами, высоко над головой они, трепеща, напевали гимн спасения. Осталось найти столб, а потом искать дорогу.
Держась под проводами, я добрался до первого столба. Привязав лошадей, стал прикидывать – в какую сторону идти искать дорогу? Стал припоминать, в какую сторону последний раз я переехал линию проводов, ибо несколько раз дорога перерезала эту линию. Последний раз провода остались вправо, следовательно, мне идти влево. Но идти надо строго перпендикулярно линии проводов и не терять слышимость их гула. Побрел в темноте, ориентируясь ветром и звуком проводов, которые постепенно заглушались и вот стали еле слышны, дальше идти опасно, потеряю лошадей и тогда верная смерть. Вдруг под ногами я почувствовал твердую почву. Мелькнула спасительная мысль – дорога! Стал раскапывать мягкий снег, здесь он лежал местами тонким слоем, а кое-где сметен ветром, и ясно прощупывалась твердая почва дороги. Под ногами я ощутил какой-то твердый предмет, взял в руки шарообразный твердый кусок величиной немного больше куриного яйца, поднес к глазам, понюхал, пощупал пальцами и от радости чуть не закричал на всю степь: - Дорога! Дорога! В руках держал мерзлый конский помет. Сомнений нет, это была дорога. От радости силы прибавилось, я побрел к лошадям, но мой след занесло, ориентироваться надо ветром.
Чтоб попасть на дорогу моим следом, я не шагал как обычно, а тащил ноги, разгребая снег, делая глубокую борозду, чтоб не скоро замело. К лошадям я прямо не попал, но нашел их скоро. Отвязал лошадей и быстро пошел по проделанной мною снежной борозде, наполовину уже занесенной. Добравшись до дороги, где в снегу торчало кнутовище, воткнутое мною для ориентира, вывел на дорогу лошадей, надел тулуп, сел под ветер, вожжи привязал к саням, тронул лошадей и сказал: «Теперь я доверяю вам свою жизнь». Лошади пошли шагом по дороге, временами сбиваясь, проваливаясь в снег и опять, торопливо виляя, ощупывают твердую почву, уверенно идут, потом потрусили мелкой рысцой, видимо, дорога пошла под гору. Вдруг лошади побрели по колени в снегу, потом глубже, я не стал их останавливать, видимо, они чувствовали дорогу, потому что уверенно брели по глубокому снегу, кое-где с трудом вылезая из него.
Опять снегу стало меньше, чувствуется дорога, видимо, был большой перенос. Потом я очутился в овраге, но лошади идут дорогой, это был «колпак», до Ключей осталось километра 4-5. Неужели я спасен? Не верится. Сам согнулся клубком по-собачьи, голову втянув в плечи, усиленно дышу под тулуп, стараюсь согреться. А вьюга беснуется, не видно ни зги. Временами подбадриваю, понукаю лошадей, хочется скорей доехать до села. Вдруг лошади круто повернули вправо и побрели по снегу, ветер подул мне в лицо, я приподнялся, но ничего не видно, насторожившись, стал вглядываться в ночную тьму, и что-то недалеко виднеется, выделяется из темноты, похожее на стог сена или сарай. Потом лошади остановились.
Я встал с саней, вижу, огонек блестит через маленькое окошечко. Подхожу к окошку, слышу мужские голоса. Стучусь, выходит человек, приглашает в помещение, при огне он меня узнал. Это дежурный конюх Ключевского колхоза, лошади меня привезли на конюшню. Вкратце рассказав о своей беде, я попросил отпрячь лошадей и поставить на конюшню. А потом он меня привел к председателю колхоза Губареву Алексею Васильевичу. Было 7 часов утра, еще темно, вьюга все усиливалась. Я попросил хозяина достать водки, дал ему денег. Пока он сходил на дом к продавщице, я ходил по теплой комнате, разминая застывшие руки и ноги, растирая уши и нос. Хозяйка вскипятила чай, поджарила сала. Мы с Алексеем выпили поллитра водки, но я не мог согреться. Принесли еще, после этого я уснул мертвецким, блаженным сном в теплой комнате на мягкой постели. Проснулся в 2 часа дня. Метель не утихала, надо ожидать, рисковать больше не намерен. Лошади в теплой конюшне, накормлены, у меня тоже хороший приют. Пришлось заночевать, всю ночь зверствовала вьюга, на утро стала затихать и совсем стихла. Тогда я поехал, дорогу замело, но днем все же видно, где она была, кроме того, стали попадаться встречные подводы из Александровки, по их следам я ехал свободно. Привел лошадей в колхоз, где меня уже не ждали, Ваня звонил в Жирное, спрашивал, приехал ли я, ему ответили – нет. Решили, что я заплутался и замерз.
Через несколько дней жена вернулась из Лемешкина, но приятных вестей не привезла. Ситникову судили, приговорили с 2 годам исправительно-трудовых работ, а вещей не получила, их в милиции не оказалось. Ходила к прокурору, но он ей нагрубил, сказал – я не знаю, были у тебя вещи и какие. Если взяла милиция, то с нее и спрашивай. Я решил обжаловать действия прокурора Зеленского. Написал жалобу областному прокурору. Оттуда получил копию отношения к прокурору Зеленскому, где предлагалось ему вызвать гражданку Гончаренко или опросить на месте и решить дело по существу. Зеленский не вызывал и на месте не было допроса, тогда я написал вторично жалобу, но уже прокурору СССР. Оттуда получил копию отношения областному прокурору, где указывалось на незаконное действие прокурора Зеленского по жалобе Гончаренко и предлагалось срочно разобрать дело. Потом получил отношение от областного прокурора, где в категорической форме предлагалось Зеленскому разобрать срочно жалобу. Вскоре Зеленский вызвал жену в Лемешкино, и вместо того чтоб разобрать дело, стал читать нотацию за жалобу, считая это склокой. И в заключение сказал: «Вещи ты все равно не получишь, ты не можешь ничем доказать, какие у тебя были вещи, а чужие мы тебе не дадим». Жена поплакала вволю и вернулась ни с чем. А потом через несколько времени я написал еще областному прокурору, но ответа не получил, а Зеленский был переведен в Ольховский район. Пришлось плюнуть на это дело, тем более оно стало забываться, прошло больше года.
В 1949 году мы с женой поехали в гор. Марганец Днепропетровской обл. к Лёне. Он жил в коммунальном доме, имел небольшой сарайчик для дров и угля, а также для рыболовных снастей. Он любил возиться со своим сложным рыбацким хозяйством. Особенно увлекался спиннингом. У него имелось сотни всевозможных блёсенок разных форм и размеров. Он сам их вытачивал из латуни, меди, подбирал для этого разный хлам, отживший свой век самовар, поднос, медный чайник и проч. утиль. Занимался с большим пристрастием и увлечением, невзирая на ехидные замечания и возражения жены, Лидии Ивановны, которая называла все его рыболовецкие безделушки «цацками». Она не могла понять этой благородной мужской страсти. А между тем, он никогда так полно не отдыхал и не ощущал такого радостного удовлетворения, как на рыбалке, стоя на берегу со спиннингом или сидя в лодке.
Вокруг стоит удивительная тишина лесного озера или полноводной реки, лишь изредка сквозь тишину прорывается, как выстрел, всплеск крупной рыбы, после которого долго расходятся круги по зеркальной глади, вселяя чувство глубокого покоя и того особого тихого счастья, которое дает общение с природой, освежает душу и тело. Я его чувство понимаю и вполне разделяю. А потому на другой же день нашего приезда мы стали готовиться к рыбалке. В походную сумку укладывали хлеб, сало, колбасу, котелок для ухи, соль, чашку, ложки, кружку и, нечего греха таить, «пузырек».
Рыбалку Леня проводил обычно на Днепре и его притоках. До Днепра было километров 15. Нас на машине отвез товарищ Лени Иван Константинович, инженер, любитель-рыболов. Он имел свою «Победу». На Днепре была лодка Ивана Константиновича, ее мы использовали. Очутившись на такой широкой быстрой реке, окаймленной лесом, восторгаешься каким-то неизъяснимым чувством счастья, понятным только рыбаку, но не понятным другим. Здесь ты живешь совершенно иной жизнью, забываешь все, семейные ссоры, заботы, обиды и даже горе. Ты вливаешься в другой, чудесный, чарующий мир. Увлекаешься всем живым и, казалось бы, мертвым, но все живет здесь своей жизнью. Лес, вода в тихую погоду кажутся мертвыми, стоит только подуть небольшому ветерку, как листья деревьев зашевелились, зашептали что-то друг другу, по зеркальной глади реки пошли морщинки, догоняя друг дружку, гонимые ветром, удаляются все дальше и дальше, на их месте появляются новые и так без конца.
Здесь можно наблюдать за живыми существами. Вот летит, жужжа, пчела, нагруженная душистым нектаром, преодолев широкое пространство реки, садится на травку и вдруг срывается, падает на землю, на нее стремительно набрасываются муравьи, один, два, пять, хватают своими челюстями за ножки, спутывают ее движения. Она старается стряхнуть их, машет крылышками, кувыркается, но тщетно, тут на помощь мчатся новые силы муравьев, впутываются в крылышки. Идет отчаянная борьба. Обессилев, пчела неподвижно лежит. Муравьи, высосав нектар, потащили мертвое тело в свое гнездо, кувыркаясь через препятствия.
В воде идет своя борьба за существование. Вот истерически кричит лягушка, попавшая в пасть ужа, который, держа за заднюю ногу, сосет, и постепенно лягушка втягивается в пасть врага и совсем исчезает. Только видно, как под кожей ужа медленно продвигается в глубь туловища комок. Уж, довольный удачей, медленно ползет на берег, свернувшись, согреваясь солнцем, засыпает блаженным сном. Там всплеск судака, жереха или щуки и множество мелких брызг во все стороны, это хищник нападает на мелкую рыбешку. Но вот садишься в лодку, течением воды тебя несет, а ты забрасываешь спиннинг во все стороны, и вдруг рывок, подсекаешь, крутишь катушку, леска укорачивается, метрах в 2-3-х щука делает «свечку», леска ослабляется, и щука… Ушла. Почесав затылок, шепнув лестное словечко в адрес щуки, с ожесточением бросаешь блесну в догонку щуки. И вот рывок. Есть! Напрягаешь все внимание, следя за каждым движением добычи, все ближе, ближе, и вот у самой лодки, хватаешь сачок и подводишь под добычу, выбрасываешь в лодку, и сразу тебя охватывает чувство удовольствия и радости.
И вот мы пересекли Днепр, попали в его приток «Конка». Этот приток судоходный, глубина до 7 метров и больше. Спустили якорь от берега в 10-15 метрах. День выдался солнечный, для ловли щуки не весьма удачный. Мы поймали несколько небольших щук. Сварили уху, пообедали, отдохнули и снова на лодку. Пустили блесны по дну, вдруг я почувствовал зацеп, стал дергать во все стороны, чтоб отцепить, и в это время легкие, но упорные подергивания. Я говорю: «Есть! Крокодил!» И передал спиннинг Лене, так как он опытнее меня в этом деле. Он стал подтягивать, леска идет туго, но без рывков. В двух метрах от лодки на поверхности воды показалась огромная голова щуки. Я схватил сачок и стал подводить под голову. Щука была метровая, поэтому поместиться в сачок не могла, Леня ухватил за хвост и за сачок, рывком забросил чудовище в лодку. Здесь она стала страшно бушевать. Леня набросился на нее и попал указательным пальцем в зубы щуки, которая сжала палец как тисками. Из пальца полилась ручьем кровь. Колом я кое-как разжал пасть и освободил окровавленную руку. Это была огромная щука 102 см., такой я еще не видел за свою жизнь. Забинтовав палец, принялись опять за работу, а щуку посадили на кукан. Тяну по дну блесну, вытаскиваю из воды для очередного броска и вижу – на крючке другая блесна висит. Показываю Лене, он говорит – это моя блесна, в прошлом году оторвал, какая случайность! Такой водный простор, и крючком нащупал небольшого размера блесну. Каких только чудес не бывает!
Вечером на закате солнца стали собирать сушняк для костра. И вот я стал ломать кустик травы, из которого выползла серая гадина-змея. От испуга я отпрыгнул, а она, шипя, уползла в другой куст. Когда я сообщил об этом Лене, он мне сказал – их здесь тысячи. Следовательно, места опасные, но он, видимо, привык, а может, просто успокаивает меня, убеждая, что за черырехлетнее пребывание его здесь он не встретил укусов змеи. Но мне все-таки страшно было. Ночь спал неспокойно, то и дело поднимался, подкладывал дрова в костер и кругом осматривал территорию нашего ночлега. На второй день поймали еще несколько небольших щук. А к вечеру переехали на свой берег, так как за нами должен был приехать Иван Константинович.
Дома мы покушали жареной рыбы, и конечно, без выпивки не обошлось. Правда, посторонних не было никого. Лида этого не любила, чтоб принимать гостей. На второй день Леня повел нас на свой огород, где он посадил картошку, капусту, помидоры. Огород был километра два от квартиры, но недалеко от речки, приток Днепра «Речище». Уход за огородом лежал на обязанности Лени, Лида этим делом не любила заниматься.
В 1954 году при очередном получении мною зарплаты в сельсовете мне предъявили исполнительный лист, по которому удержали сто рублей – алименты моей маме. Это было так неожиданно, кроме того, стыдно от людей. Как это могло случиться? Не было никакого разговора по этому поводу между нами. Мама жила у меня до середины 1950 года, вернее, до августа. А потом я прихожу с работы, жена говорит: «Мама уехала в Тарапатино». Спрашиваю: «Почему?» - «Пусть поживет еще там у дочери». Задаю вопрос: «Поругались, наверно?» - Говорит: «Да, немножко». Ну, думаю, это не первый раз, пройдет недели две, приедет опять. Проходит месяц, два, я занят работой, транспорта, кроме подвод, нет. Жду, может, с попутной подводой приедет. Прошло 4 месяца, говорю жене: «Надо съездить за мамой, что-то долго ее нет». Жена мне заявляет: «Пусть она там живет, будем ей помогать, платить каждый месяц, а мне ее не нужно, выбирай любое – или мать, или я, а вместе жить больше не будем, хватит, она в молодости издевалась надо мной, теперь у меня милости к ней нет».
Потом через несколько времени предъявили исполнительный лист, ежемесячно платить 100 рублей. Но я мог бы их платить и без суда, чтоб никто не знал нашего подлого отношения к престарелой матери. Мне было совестно, стыдно от людей. И вот я уехал с попутной подводой в Тарапатино выяснить причину, побудившую затеять судебный процесс. Мама мне заявила: «Меня Груня выгнала, сказала, чтоб больше я не приезжала. А мне нужно было жить, Даша не в состоянии нас кормить, двух инвалидов». У Даши, дочери, был сын, рождения 1924 г., глухонемой и слабоумный. Я стал просить маму аннулировать исполнительный лист, буду платить 100 рублей ежемесячно. Ибо мне стыдно, что удерживают алименты, как будто я пройдоха какой. Мама согласилась. Но жизнь ей была трудная, да и Даше нелегко. Идет на работу в колхоз, а дома оставляет старуху с идиотом, который совершенно не понимает ничего.
В 1954 году мать парализовало, правая рука и нога бездействуют. Даше новое горе, за больной кропотливый уход нужен, она не может встать без посторонней помощи. Надо накормить, постель перестелить и горшок поднести. Кроме того, повседневная работа в колхозе и дома. Ей непосильна такая ноша. Но что можно сделать? Взять к себе я не мог, ухода за ней не будет, я на работе день и ночь, а жена такую больную не примет. Жуткая жизнь сложилась у Даши. В отечественную войну под Сталинградом погиб муж, осталась вдовой с инвалидом сыном, который нуждался в постороннем уходе. Потом больная мать, которая, не отрываясь от постели, почти неподвижно лежала 8 лет. Бывало, приеду навестить, мама плачет, просит, чтоб я взял ее, Даше некогда ухаживать, уйдет на работу на целый день, а она лежит беспомощная, да еще боится, чтоб Петро ее не удушил, ибо он безумный. Стыдно мне, что не могу помочь, взять к себе, кто будет ухаживать, меня тоже не бывает целыми днями, а вдруг жена уйдет, тогда что с нами будет. Начинаю успокаивать, обещаю уговорить жену, хотя знаю, все это ложь. Страшно совесть мучит! Ибо она мать! Святое это слово! Но мы его топчем.
Весной 1953 года во время амбулаторного приема ко мне зашел незнакомый человек. Среднего роста, полный, карие навыкате глаза с ехидной улыбкой. Отрекомендовался: «Якубовский, зубной врач». Я, конечно, обрадовался, подумал, что он направлен ко мне на постоянную работу, хоть зубы мне не лечить. Дальше выяснилось, что по предложению облздравотдела приехал познакомиться с условиями Жирного, а если понравится, то он приедет с семьей, жена у него врач-терапевт, сестра медичка тоже. Я был очень рад такому гостю, стал расхваливать природу Жирного, людей, словом, рисовал ему райские условия, дабы прельстить, завербовать, так как одному было очень трудно работать, а врачей нет.
Взял его к себе на квартиру, обходился с ним как с самым дорогим гостем. Рисовал ему будущее Жирного, будущий большой город, благоустроенную квартиру. Но оказалось, еврея так легко не возьмешь. Он прожил 18 дней, ходил по Жирному, по всем учреждениям, все примерял, приценивался, сопоставлял и, наконец, обрадовал меня, решил переехать в Жирное. Вопрос стоял в передвижении, ему нужно было перевезти корову из хутора «Большого» Серафимовичского района Сталинградской обл., это километров 250-300. Я упросил директора нефтепромысла Медведева Н.И. дать Якубовскому машину. Освободил амбулаторию под квартиру, а для амбулатории дали вновь построенный щитовой дом в несколько комнат, где можно было расположиться с аптекой, амбулаторией, зубным кабинетом и стационаром до 10 коек. Через три дня Якубовский приехал с коровой и семьей – жена Полина Федоровна, сын Владик лет 14 (тупица) и Рита, дочь 8-9 лет, пройдоха. Сестра с мужем пока остались для расчета.
Полина Федоровна вступила в свои обязанности зав. врачебным участком, у меня как гора с плеч свалилась, я торжествовал. Правда, она как врач не соответствовала этому званию, плохо разбиралась в диагностике, видимо, она не имела высшего образования, диплом, наверно, был приобретен изворотливостью мужа Романа Борисовича (настоящее имя Рувим). Но я рад был, что ответственность за участок сдал. Врач была женщина слабохарактерная, малоразвита, но добрая. На первых порах мы сработались, зажили дружно. Сделали совместную баню возле моего дома.
Пришло время сенокоса, мы с Романом Борисовичем после работы идем сено косить в лес. Заготовили сена на двух коров. Перевезли все ко мне и на зимовку взяли его корову ко мне, у него не было сарая. Жена моя ухаживала зимой за его коровой, кормила, поила, он приходил только после работы проверить, в каких условиях находится его корова.
В амбулатории принимали в двух кабинетах, а в третьем, зубоврачебном, принимал Роман Борисович. Прикрепили к нам санитарную машину. Открыли стационар на 10 коек. Роман Борисович в качестве общественной нагрузки взял на себя обязанность снабжения больницы. Каждый день ездил на консервный завод за мясом, каждый раз забегал в райздрав, райисполком, райком, показывая свою энергию и заботу о больнице. Полина Федоровна взяла на себя обязанности кладовщика, тоже в порядке «общественной нагрузки». Продукты выдавались на кухню без весу, на глазок. Больные стали жаловаться, что плохо их кормят. Я посоветовал Полине Федоровне во избежание неприятности выдавать продукты по весу, а еще лучше – найти завхоза и поручить это ему, так как по штату такая должность была. Сестра Романа Борисовича Фрида Борисовна дежурила в стационаре как медсестра.
Казалось бы, все хорошо, но больные, пришедшие на прием в амбулаторию, регистраторшу стали просить, чтоб их карточки передавали в мой кабинет, заявляя, что врач ничего не знает, и мы к ней не пойдем. В индивидуальной беседе с больными я убеждал их об ошибочном их мнении в отношении врача, ибо компрометировать я не хотел. А тут, как на грех, случай за случаем не в пользу Полины Федоровны. Во время приема больного Бажитова я диагностирую у него аппендицит, даю направление в Линевскую больницу на операцию. И докладываю, как положено, врачу, она говорит: «Я сейчас посмотрю, заходит в мой кабинет», - осматривает Бажитова и говорит надменно и авторитетно, – нет здесь никакого аппендицита, направлять не надо никуда». Больной ушел домой. Рано утром жена Бажитова приходит ко мне, просит сходить посмотреть больного, всю ночь кричал от боли. Я ей сказал: «Сейчас пойдем, доложим врачу, если поручит мне сходить, пойду». Мне не хотелось подводить врача.
Пришли в амбулаторию, доложили Полине Федоровне, она берет с собой Романа Борисовича и едут к Бажитову. Посмотрели, назначили грелку, успокоили его, заверив, что фельдшер Гончаренко ошибся в диагнозе. Но больному от этого не легче, боли усилились. Тогда жена Бажитова звонит в Линевскую больницу, просит врача выехать осмотреть больного, упомянув о том, что фельдшер направлял его на операцию, а врач задержала. Тогда врач Карпов Ал.И. звонит в амбулаторию к нам, вызывает Полину Федоровну и спрашивает: «Чем болен Бажитов?» Она отвечает: «Пока не ясно, мы его выдерживаем». Карпов заявил: «Если не ясно, немедленно везите в Линево».
Она быстро собралась и вместе с Романом Борисовичем увезли больного в Линево. В дороге у него получилось прободение кишки. Благодаря срочному оперированию хирургом Широбоковым Бажитов был спасен. После этого случая Бажитов и его жена пустили слух, компрометирующий Полину Федоровну. Кроме того, было еще много случаев подобного характера, после которых больные перестали идти на прием к Полине Федоровне. Тогда Якубовские поставили вопрос перед райздравом, уверяя его в том, что я вербую себе больных и компрометирую врача.
Зав. райздравом была Татьяна Павловна, тоже еврейка. Она вызвала меня и стала читать нотацию, обвиняя меня в том, что я вербую больных. Меня это удивило, я ей сказал: «Мне нет никакой выгоды вербовать больных, я рад, что меньше мне работы с врачом. А добиваться того, чтоб врача уволили, как вы выражаетесь, я не собираюсь, ибо я фельдшер, врачом уже не буду, поздно. И врача на фельдшера не заменить, это я учитываю и никогда не пойду на такой путь». Потом Полина Федоровна от амбулаторного приема меня отстранила как конкурента и поручила мне санитарно-профилактическую работу: обследование магазинов, столовой, общежитий, предохранительные прививки. С приемом больных врач не справлялась, поэтому взяла себе в помощь Романа Борисовича, больные подняли бунт, стали жаловаться в райздрав, в профкомы (постройком, бурком), последние поехали в райисполком к заместителю председателя Шиповскому, которому райздрав и Якубовские ранее внушили, что я стараюсь выжить врача, он сказал – мы разберемся с этим делом, там надо убрать фельдшера, тогда все будет в порядке. Но профкомы заверили Шиповского, что виноваты Якубовские, на фельдшера не было ни одной жалобы. Зав. райздравом выехала на место, как раз в это время шел амбулаторный прием, меня не было в амбулатории, больные стали возмущаться поведением Якубовских и всей постановкой лечебной работы в Жирном. Больных много, а принимать некому. Зав. райздравом вынуждена была дать приказ врачу возвратить меня на прием больных.
Но козни Якубовских не прекращались, особенно старалась Фрида. Во время отпуска Полины Федоровны я остался заведующим участком. И вот однажды привезли в стационар рабочего Орлова Андрея, который упал из кабины машины на ходу. При обследовании его мною тяжелых повреждений не обнаружено. Орлов был в пьяном состоянии и при осмотре держал себя хулигански. Симулировал переломы верхней и нижней конечностей, не допускал пальпировать, стараясь ударить здоровой рукой и ногой. Но, несмотря на это, мной было установлено отсутствие переломов. Я его оставил в стационаре на ночь, поручив дежурной сестре Якубовской Фриде обработать ссадины на бедре и плече. На второй день утром захожу в стационар и был ошеломлен, Орлов лежал на койке, на правом бедре и предплечье были наложены фанерные шины, это сделала Фрида, внушив Орлову и другим больным, что у него переломы и фельдшер не оказал вечером никакой помощи, кроме того, фельдшер был пьяный. Ночью же написали жалобу в райком и райздрав за подписью Орлова, Фриды и Романа Борисовича, которого ночью вызвали. В то время, когда я зашел в стационар, Фрида была у телефона, вызывала машину из гаража. Я спросил – зачем вызываете? Она со злобой ответила: «Орлова надо отправить в Линевскую больницу к хирургу, у него перелом руки и ноги». Я ей говорю: «Без вас вызову машину, а вы собирайте Орлова и вместе поедем с вами в Линево на рентген, там шины снимем и вам на голову наложим, чтоб она была умнее». Потом подхожу к Орлову, но он предупредил: «Не подходите ко мне, я вас ненавижу, вы мне не оказали помощи, если бы не сестра, я умер бы». Я ему говорю: «Вы не дурачьтесь, ваша затея не пройдет, этим вы меня с Якубовскими не скомпрометируете». Вызвал машину, Орлова вынесли на носилках в машину и я с ним уехал в Линево, Фрида ехать отказалась.
При обследовании хирургом Орлова переломов не обнаружено, не потребовалась и рентгеноскопия. Заручившись справкой от хирурга, я заехал в райздрав, доложил о проделках Якубовских, но у нее уже была жалоба-клевета, видимо, ночью сообщили ей. Я ее попросил к концу работы приехать в Жирное вместе с председателем профсоюза, разобрать конфликт, затеянный Фридой, ибо все Жирное уже поставлено в известность, что я вчера был пьяный и не оказал помощь с переломами костей Орлову. Возвратившись из Линева, Андрея я оставил в стационаре, только заставил его пройти на своих ногах, чтоб собравшиеся люди убедились в этой комедии, которую он проделал с помощью Якубовских. К концу дня приехала зав. райздравом с председателем профсоюза медработников Анной Константиновной. Я собрал всех своих медработников, в том числе и Якубовских, и в присутствии всех раздраконил Фриду, которая на каждом шагу старалась подложить мне свинью, и потребовал от райздрава перевести ее в другой медучасток, ибо работать так невозможно. Татьяна Павловна обещала убрать ее.
Вернулась Полина Федоровна из отпуска, Фриду вместо перевода взяли в амбулаторию в процедурную. Она еще больше обозлилась, каждому больному нашептывала против меня. Кроме того, по моему назначению закапать глаза больному вместо глазных капель пустила в глаз нашатырный спирт, больной стал кричать от боли, я подбежал узнать, в чем дело, спросил ее, что она закапала, она указала на пузырек без наклейки, я взял, понюхал, там оказался нашатырный спирт. Начал промывать глаз кислотой для нейтрализации. После этого я поставил вопрос перед врачом отстранить из процедурной Фриду, но врач отказала. Мне опасно было с ней работать, я написал зав. райздравом напоминание об ее обещании перевести Фриду в другой медпункт. Но вместо Фриды она предложила мне перевод в какой-либо медпункт, я категорически отказался. Тогда она предлагает мне Куракино, во вновь организуемый медпункт. Я отказался и от этого предложения. И написал в облздравотдел о всех проделках Якубовских. По этому сигналу приехал заместитель зав. облздравотдела Гусев Ал-др Осипов. Вместе с представителем райисполкома, главврачом райбольницы Широбоковым Гр. Ил., секретарем райкома Шеметовым Вас. Сем., зав. райздравом Татьяной Павловной прибыли в Жирное для разрешения данного вопроса.
Шеметову, видимо, хотелось уличить меня в чем-либо, иначе он поручил бы кому-нибудь другому участвовать в этой комиссии. Сначала они зашли в амбулаторию, Гусев спросил меня: «Как идут дела?» Я ответил: «По-старому, работать трудно в таких условиях». Гусев мне говорит: «Тебе же предлагали перевод в другой медпункт, почему не согласился?» - «У меня здесь свой дом, я никуда не пойду». – «А если совсем тебя уволим? Есть сведения, что ты выживаешь врача». Отвечаю: «Если заслуживаю увольнения, пожалуйста, буду тогда искать работу в другом месте». Пригласив с собой врача Якубовскую Полину Федоровну, комиссия отправилась по учреждениям, в контору бурения, строительное управление, нефтеразведку, нефтепромысел, школу. И куда бы они ни пришли, везде они слышали упреки в адрес Якубовских и хорошие отзывы обо мне. Жена рабочего (шофера) конторы бурения Каратанова Анна со слезами рассказала им, как Якубовские продержали на дому ее мужа Каратанова Григория 4 дня с непроходимостью кишечника (заворот кишок), диагносцируя гастрит. И когда больной стал «доходить», жена увезла без направления в Линевскую больницу. Сделали срочную операцию, но было уже поздно, наступило омертвение кишечника (гангрена).
Бажитов тоже рассказал случай о своей болезни, когда я направлял его на операцию, а Якубовская задержала, и у него получился прободной аппендицит. Две учительницы, у которых я диагностировал туберкулез легких, Якубовская мой диагноз опровергла и поставила свой – грипп, при рентгеноскопии мой диагноз подтвердился, они тоже высказали свой упрек в том, что врач по целому месяцу их мариновала под гриппом, и много других случаев. Тогда Гусев задает вопрос Якубовской: «Как расценить эти поступки? Как слабость в диагностике врача или преследовалась цель скомпрометировать фельдшера? Ведь вам как врачу больные верили, а теперь, конечно, верить не будут». Вследствие многочисленных фактов, изобличающих Якубовских и оправдывающих меня, Шеметов изменил свою позицию по отношению ко мне. И комиссия вынесла решение уволить все гнездо Якубовских.
После Гусев зашел в амбулаторию, я его спросил: «Какой результат обследования?» Он мне сказал: «Дело ясное, ты как работал, так и работай, а Якубовских уберем всех». Для них это был большой удар, врача, зубного врача и медсестру, троих променяли за одного фельдшера. Тогда Роман Борисович написал жалобу в ЦК КПСС, указав, что их незаконно уволили, лишь потому, что они евреи, т.е. как будто в Жирном процветает антисемитизм. Из Москвы направили его письмо в Сталинградский обком партии, который расследовал дело, подтвердил правильность выводов комиссии. Потому что в облздравотделе имелись материалы, изобличающие Якубовских и на старом месте их работы в Серафимовичском районе. Пришлось им уезжать в Саратовскую область. А в Жирновский медучасток направили врача из Франка, Дрюкова Валентина Ивановича, молодого врача, с которым мы работали несколько лет без малейших конфликтов.
В 1953 году дочь Мария вышла замуж за бурового мастера Магкаева Михаила (Махарбека) Адамовича, по национальности осетина. В 1954 году родился у них сын Сережа, сначала жили они вместе с нами, потом перешли на квартиру, потому что я с Леней завел переписку, рекомендуя ему переехать на работу из Марганца в Жирное, так как очень редко приходится видеться. Кроме того, хотелось помочь ему построить дом, ибо возможность имелась.
В 1954 году Леня приехал с семьей, поселился в нашем доме, дали им переднюю комнату. Он устроился на работу сразу, а жена Лида несколько месяцев отдыхала. Дочка их ходила в школу. Материально мы в то время были обеспечены хорошо. Была корова, овцы, кабан, пчелы, питание было хорошее. Знакомых и приятелей было очень много, часто заходили к нам люди, и по привычке хлебосольства мы всегда угощали чем могли. Лиде это не нравилось, она к этому не привыкла. Но мы не обращали внимания, потому что мы от нее независимы, а наоборот, они были на нашем иждивении почти полностью. Но ее поведение бросалось в глаза посторонних людей. При входе ее в дом, когда у нас кто-либо был из гостей, она, не здороваясь, проходила мимо, выдавая свое недовольство.
Кроме того, в первую же получку заработной платы мы с Леней принесли деньги и положили на стол, как я всегда делал, чтоб жена их взяла. Но тут же Лида забрала все деньги и положила к себе в сумку. Нас с женой это удивило. Лида ведь не работала еще, а деньгами стала распоряжаться. Если нам нужно для чего-либо денег, обращаемся к Лиде, просим свои же деньги. Жене это не понравилось. На следующий раз я деньги отдал в руки жены, Леня тоже отдал маме, ибо он считал своим долгом разделять проведенные расходы, хотя питание было почти все не покупное, из нашего хозяйства. За то, что Леня отдал деньги маме, между ним и Лидой, видимо, был конфликт, ибо Лида была долго чем-то недовольна и обижена. В 1955 году стали планировать постройку дома для Лени. Лида в это время уже поступила на работу.
Я предложил приделать к нашему дому две комнаты, но Леня посоветовал сделать отдельно, а потом жена настояла на том, чтоб и себе сделать новый дом, так как в этом зимой стены бывают очень сырые. И решили сделать общий дом с отдельными ходами. Средств для такого дома было мало, поэтому мы решили на их долю взять ссуду в сумме 7 тысяч рублей (старыми деньгами), а мы свою долю будем уплачивать сами. Лида оформила ссуду на себя, план дома составили один. Начинаем строить, собираем камень на другом берегу Медведицы и на лодке переправляем на свой берег. Камня требуется для фундамента не меньше 20-25 кубометров, много камня привезли с карьера при помощи Рыбянца Ивана Ивановича, который работал шофером на самосвале «МАЗ». Он оказал нам очень большую услугу в постройке, доставке материала, глины, никогда ни в чем не отказывал.
Во время половодья Леня заметил: вместе с ледоходом плывет группа бревен, он быстро помчался на лодке вдогонку, лавируя между льдинами, которые могли затереть его вместе с лодкой. Догнал бревна, их оказалось около полусотни, сбиты все вместе. Это был мост из сосновых шпал длиной по 3 метра. Он закрепил конец веревки, а с другим концом подъехал к берегу и привязал за дерево, бревна поднесло к берегу, он еще закрепил их и подождал, пока пройдет лед, т.е. самый массовый ледоход. С наступлением темноты мы стали разбирать мост и по 1-2 шпалы на лодке перевозили на свой берег, но далеко от нашего дома. Так что оттуда пришлось таскать на себе домой, шпалы были пропитаны водой, очень тяжелые. До утра все мы убрали и сложили для просушки. Уставшие, без сна, мы ушли на работу.
Сделали лесозаготовку 15-20 кубометров в Александровском лесу. Потом в один из выходных дней поехали с Рыбянцем на его «МАЗе» и попросили один трактор с трактористом Соловьевым Николаем вытаскивать бревна из чащи леса на поляну, куда можно бы подъехать на машине. В лесу была непролазная грязь, и после нескольких рейсов в одном овражке трактор засел, и засосало до верхних гусениц в грязь. Пришлось ехать на буровую просить трактор на помощь. С большим трудом трактор вытащили. Потом проделали другую дорогу и уже перед вечером при помощи подъемного крана погрузили толстые бревна длиной по 4-5 метров на «МАЗ», а тоньше, но длинные - на тракторную тележку, и отправились домой. Остальные бревна перевезли на «МАЗе».
Имея в наличии лесоматериал, можно приступать к сооружению дома. Выкопали траншею для закладки фундамента под дом длиною 12, шириною 6 метров. Потом стали закладывать камень и заливать цементом. Работали по выходным дням и после работы вечером, и до работы утром. Я перешел на работу в скорой помощи, где дежурил с 1 часу дня до 7 часов утра, а потом двое суток был свободен, и все это время посвящал строительству, в котором помогала жена, она таскала камень, размешивала цемент, вместе распиливали бревна, словом, неотступно участвовала до конца строительства. Зато Лида палец о палец не ударила. Строительство шло два года, за это время Лида была один раз на курорте и один раз в доме отдыха. Мы не возражали, ибо это нужно было, она была слабенькая, да ведь она не чужая.
В зимнее время, в короткие дни работать не приходилось. И мы переходили на ночную. Проводили свет на место строительства и, невзирая на мороз, сквозняк, забираем стены, настилаем потолки, ветер пронизывает насквозь, мы не обращаем внимания, вытаскиваем из-под снега доски, бревна и работаем до 12 часов ночи и больше. Продрогшие, усталые идем на отдых. А на следующую ночь опять.
Через два года строительство подошло к концу, обмазали, осталось постелить полы и подшить потолки. Для того, чтоб Лене с семьей скорей перейти в свой дом, мы решили отделать одну половину, а потом постепенно я буду доделывать свою. Но какую половину? Лене и Лиде желательно получить солнечную сторону, а моя жена хочет взять ее себе. Я стал уговаривать ее, что нам недолго осталось жить, а они молодые, пусть им будет лучшая сторона. Жена возражает и предлагает жребий, кому достанется, чтоб не было обидно. На это я не согласился, ведь Леня потрудился очень много, и опечалить его не хотелось. Вопреки воле и желанию матери, я настоял на своем. Стали отделывать половину на солнечной стороне. Сложили печки, оштукатурили, потолок подшили, полы постелили, и Леня перешел жить в свой дом.
Мы с женой решили немного передохнуть, переложили часть работы на чужие руки. Наняли мастеров подшить потолок, полы постелить, платили за это из своих средств, не затрагивая карман Лиды. А почему Лиды, а не Лени? Потому что Леня не имел права распорядиться своими деньгами. Когда жили они в Марганце, она его приучила к этому. Зарплату его она сама получала, т.к. они работали в одном учреждении. Если ему надо на папиросы, то подбирай момент хорошего настроения Лиды, чтоб получить на папиросы. А на «пузырек» не заикайся.
Когда стали работать в Жирном, он в больнице, она в нефтеуправлении, то он получал зарплату самостоятельно и с получки рисковал сделать мелкие расходы, строго ведя учет расхода. Придя домой, отдает Лиде остаток денег, а потом предъявляет счет: купил папирос столько-то, спичек, красильную кисточку – итого столько. Все до единой копейки налицо. Мне это казалось очень странным, правда, я деньги у себя не держал, получу зарплату, сейчас же отдаю жене, но если куда израсходовал, то возражений не было. Если нужно кого угостить, спрошу на «пузырек», жена никогда не возразит, считает, что это тоже нужно. Один раз мне случайно пришлось быть свидетелем при отчете Лени перед Лидой. И когда он стал перечислять расход на спички, папиросы и прочие копеечные расходы, я не выдержал и сказал: «Зачем вы занимаетесь такими мелочами, копейки считаете?» Лида на это обиделась.
В 1957 году мы перешли в свой новый дом. Старый дом продали, отдали долг 2 тысячи в Меловатку Саблиной, у нее мы брали в начале строительства. Расплатились с другими долгами, уплатили часть ссуды, купили кое-что для дома, диван, буфет, ковер. Любочке, дочке Лениной, теплое одеяло, пальто, гитару. Живем все по-хорошему, уплатил я за свою половину дома страховку за 1957г. В 1958 г. пошел в поселковый совет платить страховку, мне секретарь совета говорит: «Нас предупредила ваша сноха Лидия Ивановна, чтоб мы с вас страховку не брали, будет платить она, дом принадлежит ей, строила она его». Меня как громом оглушило, в голове все помутилось, я обезумел, не пойму, сон ли это или наяву. Опомнившись, побрел домой, размышляю: как же так, за мое жито та мене и бито. Это что же – благодарность за то, что я последнее здоровье расходовал, кормил ее два года, и потом дом оказался ее, несмотря на то, что я свою половину достраивал на свои средства. Да и на ее половину моих средств израсходовано больше чем ее. А труда физического она ни капельки не вложила. Очень обидно было. Жене я пока не решался сказать об этом до объяснений с Леней и Лидой. Первому я сказал Лене, он удивился и не поверил, говорит: «Не может этого быть, она этого не позволит, она же понимает, кто строил дом, без вас мы никогда не построили бы. Это вы не поняли, или что-нибудь напутали в совете, я зайду узнаю, это чепуха какая-то».
На другой день он зашел к секретарю поселкового совета, она подтвердила, что, действительно, Лида сказала – дом она строила, дом ее. Он возмутился этим поступком жены и вечером между ними произошел сильный скандал. Он задал ей вопрос: «Лида, ты в совете говорила, что дом твой?» Она отвечает: «Говорила». «На каком основании?» - «На том, что юридически дом мой, ссуда оформлена на меня, и дом мой». «Как тебе не стыдно, старики нас кормили два года, построили нам дом, и у тебя поворачивается язык говорить такое, как же после этого с тобой жить и какое отношение будет родителей к нам после этого?» Она ему говорит: «Можешь не жить, а родителей я не выгоняю пока, пусть живут». - «Что значит пока? Значит, придет время, и ты их выгонишь из их собственного дома?» Дальше больше, между ними завязался раздор. После этого он зашел к нам, рассказал о скандале, задумались, мать начала плакать, дошла до истерики. Продали дом, деньги израсходовали, положили сколько труда и можем остаться без дома. Что предпринять? Подать в суд, свидетелей много, которые подтвердят, что практически строил я дом, деньги за материал и рабочим уплачивал я. «Помощь» собирал тоже я. Но никак не укладывается в голове, как это можно предъявить иск, чтоб суд присудил тебе твой же собственный дом, чепуха какая-то. Но юридически так.
Потом приехал Ваня из Лемешкина, стал уговаривать Лиду без суда оформить принадлежность половины дома родителям. В конце концов, она согласилась. Поехали мы с ней в Рудню к нотариусу и оформили дарственный протокол, где указано, что Маркелова Л.И. дарит половину дома и часть сарая (который был сделан мной при старом доме) Гончаренко Петру Сергеевичу, за это я уплатил еще 500 руб. Потом уплатил остаток ссуды 3 тысячи рублей. Но взаимоотношения между нами после этого стали отвратительными, мы не могли смириться с такой нахальностью Лиды. Да и у них семейные ссоры стали частым явлением. Леня стал грубее к жене, иногда позволял самовольные расходы получки на «пузырек», что особенно нарушало семейное спокойствие. И дошло дело до развода. Леня уплатил ей 50% стоимости дома, т.е. 6000 руб., и она уехала в Марганец к маме, оставив на память нам дарственный договор.
Внучек Сережа, как только отошел от груди, стал находиться у нас, он очень был привязан к дедушке, который катал его с горки на санках. А когда мальчик подрос, стал следить за работой дедушки и очень полюбил вбивать гвозди в рамки, которые дедушка делал. А один раз в отсутствие дедушки вбил в табуретку больше сорока штук гвоздей. Любил слушать сказки, стихи и легко запоминал их. И вот в возрасте 3 лет получилось у него ущемление паховой грыжи. Необходима срочная операция. Я вместе с Марусей повез его в Линевскую больницу с Широбокову. Всю дорогу он кричал от боли. Из больницы я позвонил Мише в Кленовку на буровую, сообщив ему о предстоящей операции Сереже, который в этот момент спал, и грыжа ушла из зажатого кольца. Вскоре приехал Миша и, посоветовавшись с Широбоковым, решили оперировать, боясь рецидива. Я отказался присутствовать при операции, несмотря на то, что сам медик и неоднократно присутствовал при тяжелых операциях, но в данном случае я не мог устоять перед страданием ребенка. Миша согласился быть при операции, успокаивать ребенка, очутившегося между чужими людьми в белых халатах, со шприцами, ножами и щипцами в руках. Сама обстановка действовала на ребенка.
Операция проводилась под местным наркозом. Миша держал ребенку руки, сестры держали ноги, а Широбоков резал. Сережа с раскрасневшимся от боли и страха лицом, весь в поту, неимоверно кричал: «Мама! Мамочка! Колька! Колька! Колька!» Этого слова мы никогда не слышали от него, не понимали, к чему это относится. Видимо, это означало – больно. Маруся, к которой взывал ежесекундно Сережа, вместе со мной в коридоре зажимала уши, чтоб не слышать этих душу раздирающих криков, и обливалась горячими слезами. Я тоже не мог выносить этих мучительных криков, ломая руки, ходил по коридору взад и вперед, повторяя: скоро ли кончится это мученье? Операция длилась 30 минут, но нам показалось – вечность. Наконец Миша на руках вынес сына, он вздрагивал, всхлипывал, озирался по сторонам, расширенными глазами искал кого-то, потом закричал: «Я к дедушке хочу!» Услышав этот крик, я бросился к нему, стал успокаивать, прошел в палату вслед за ним.
Первую ночь мы все трое остались возле больного. Он просил, чтоб возле него был дедушка, несмотря на то, что здесь отец и мать, подавали ему пить, он говорил – я хочу с дедушки, т.е. от дедушки. Я подносил ему пить, осторожно с ложечки поил его, уговаривал не шевелиться. Когда он засыпал, мы сидели тихо, наслаждаясь его блаженным сном. Вдруг он вскрикивал, открывал широко глаза и не узнавал нас, кричал, метался, отбиваясь от невидимых врагов. Боясь лишних движений, которые могли разорвать швы, мы старались успокоить его. Через несколько минут он засыпал и опять вскрикивал, воображая операционный стол, окруженный его «врагами» - спасителями, и так всю ночь.
Утром вошел Григорий Ильич Широбоков, при виде его он закричал, простирая ко мне руки, призывая на помощь. Я стал успокаивать, заверяя, что он не будет ничего делать, у него нет ничего в руках. На следующую ночь я остался один дежурить, родители уехали на работу. Читал ему книжки, рассказывал сказки. И так я провел с ним 8 суток, пока стали снимать швы. Он никого не допускал, не доверяя ни врачу, ни сестре, неистово кричал. Уговорив, успокоив его, я снял швы. Наложил повязку.
Потом Миша приехал, дежурил сутки, а я ездил домой. После приехал и был с ним до конца лечения. Когда ему разрешили вставать, мы с ним стали ходить кушать в столовую. Придя в столовую, он здоровался с больными, потом проходил за свободный стол, садился на стул, ожидая обеда, заводил разговоры с больными, особенно он сдружился с безногим, которому поездом отрезало ноги и он ходил на обрубках, такой же маленький, как и Сережа. Он спрашивает безногого – почему у него такие маленькие ноги? Тот отвечал, что отморозил. И следовал вопрос за вопросом, как отморозил? и когда? и почему? А потом кто-то из больных сказал, что этот дяденька был пьяный и упал из вагона под колеса, ему и отрезало ноги. Тогда он мне таинственно тихо передает: «Дедушка, а тот дяденька, у которого маленькие ноги, меня обманул, что отморозил ноги, он был пьяный и упал с вагона под колеса, и ему отрезало». Я спрашиваю: «А ты откуда знаешь?» - «Мне один дяденька говорил». После больницы мы с ним не разлучались до ноября месяца 1960 года. Я к 5-6 годам выучил его читать, играть в домино, шашки, шахматы. У него были отличные способности и память.