После отъезда Лиды из Жирного у нас с женой появилась жажда к жизни, стали ухаживать за садом, за пчелами, успокоились немного после психической травмы, и вот в конце августа 1959 года жена заболела, стала жаловаться на боль в области сердца. Стенокардические боли были и раньше у нее, но они были кратковременны. На этот раз они не покидали ее в течение нескольких дней. Она все говорила: «Петя, я скоро умру, чувствую это». Я старался, как мог, утешить, применял медикаментозное лечение. Приступ проходил, а через несколько времени повторялся. И она опять падала духом и возвращалась к теме о близкой смерти. Она мне говорила: «Если я умру, ты женись, тебе будет трудно самому жить, бери мою сестру Марию Ивановну, если она согласится. Сыновья тебя, может, и примут, но ты не нужен будешь ихним женам и будешь мешать их семейной жизни. Маруся тоже тебя не бросит, но я боюсь, что Миша по своему горячему темпераменту не поладит, и у них с Марусей будет разлад». Я старался ее отвлечь от этих страшных для меня разговоров. Успокаивал ее, говорил, что мы будешь еще долго жить, болезнь пройдет, работы у нас теперь тяжелой нет, только уход за собой.
15 сентября она меня стала уговаривать съездить в Разливку за терном, к племяннику Матвею, а оттуда заедем в Ильмень к родственникам, там были у нее двоюродные братья и сестры, с которыми она жила как с родными. После болезни я ей не советовал ехать, надо обождать, но она заверяет, что чувствует себя хорошо. Когда я стал настаивать обождать недели две, она стала обижаться, что не хочу ехать к ее родственникам. Чтоб не расстроить ее нервную систему, которая может вызвать приступ стенокардии, я согласился при условии, если она чувствует себя хорошо. Она меня заверила, что боли не чувствует, и настроение у нее хорошее. Мы с попутной машиной отправились в Рудню. Там уехали на попутной разливской машине.
У племянника заночевали, утром пошли поймали рыбки, которую жена с большим аппетитом ела. Потом купили терну 4 ведра, и нам подвернулась машина, которая на станцию везла из магазина тару. По ее же инициативе сели сверху на ящики, правда, ей было сидеть удобно, но все равно тряско. В Ильмень решили не ехать, отвезем терн, а потом через несколько дней поедем прямо в Ильмень. Со станции приехали на попутной машине, жена сидела в кабине. Поездкой она была довольна. На второй день начала стирать белье, пока белье кипит, стала перебирать терен. Я был во дворе около пчел, вдруг Сережа прибегает и говорит: «Дедушка, иди, бабушка заболела». Я побежал, она лежала на кровати, жалуется на боли в области сердца, дышать трудно. Я сделал ей инъекцию камфоры, кофеина. Улучшений нет, боли не утихают, тогда ввел пантопон, после этого боли немного стали легче, но совсем не проходят. Я вызвал врача-терапевта.
После осмотра врач сказала, что пока пусть полежит спокойно, если улучшений не будет, везите в больницу. Через 2-3 часа боли усилились, потом вдруг больная судорожно вытянулась, зубы крепко сжала и потеряла сознание. В этот момент я растерялся совсем, взял за пульс, сердце еще слабо билось. Быстро впрыснул под кожу камфору и кофеин, дал понюхать нашатырного спирта, жена через несколько секунд открыла глаза, начала дышать, в это время и я ожил. Когда наступило маленькое облегчение, стал уговаривать ее поехать в больницу, она категорически отказывается, говорит: «Я там умру, не поеду». После долгих убеждений она согласилась. Вызвав карету скорой помощи, я отвез в стационар, где работала молодая врач Лидия Яковлевна, жена все время плакала, не доверяя молодому врачу, просила вызвать хирурга Климова и Куделькина Юр. В. Последний в это время дежурил в новом корпусе больницы. Я по телефону вызвал его. Увидев Юрия Васильевича, она обрадовалась, заплакала и стала просить: «Юрий Васильевич! Спасите! Помогите, я умираю». Он стал уговаривать, убеждать, что все будет хорошо, она выздоровеет. Потом положили в палату, где находилась одна женщина с ребенком. Мне разрешили остаться в палате в ночь по уходу за тяжело больной женой. Лидия Яковлевна назначила лечение, диагностировала инфаркт миокарда, что соответствовало действительности. Больная провела ночь беспокойно, трудно было дышать, сильные боли в сердце, часто просила пить, к утру уснула, спала около часу. Проснувшись, попросила покушать, я покормил ее. После она мне говорит: «Иди теперь домой, мне лучше, а к вечеру придешь».
Я отправился, но меня тревожила мысль за жизнь жены и моей судьбы. До вечера я не дождался, часа в три дня пошел узнать о состоянии ее. Убедившись, что состояние удовлетворительное, пошел обратно домой, договорившись, что к вечеру я приду, ночью буду с ней. Ночь была тревожная, а к утру самочувствие улучшилось, боли почти не было. В 8 часов утра она мне дает наряд, думаю, значит, ей легче, есть интерес к жизни. Она мне говорит: «Петя, ты теперь иди домой, я себя чувствую хорошо, а ты сегодня сделаешь дело, поедешь на плантацию, возьмешь помидоров ведра 2-3 и для Маруси, сколько им надо. Леню спроси, сколько им нужно, а может, он вместе с тобой поедет, он сейчас в отпуску. Зайдешь сейчас к Марусе, скажи, пусть не беспокоится, сейчас пусть идет на работу, а с работы зайдет». Я обрадовался, что у нее такое хорошее самочувствие, но, зная характер болезни, я был в тревоге, ибо при этой болезни может наступить моментальная смерть. Но своей тревоги я не выдал, сказал, что все сделаю, а вечером приду за советом, что делать дальше с помидорами. Она мне сказала: «С ними ничего не делай, разложи их в коридоре или комнате и пусть лежат, а когда я выздоровею, все сделаю сама». Я ушел, сказал ей: «До свидания», - она чуть заметно улыбнулась и тихо дрожащим голосом произнесла: «До свиданья».
Зашел к Марусе за Сережей, она спрашивает: «Как мама? Я собираюсь в школу и думаю зайти к ней». – «Мама сказала, чтоб ты сейчас к ней не заходила, а после работы зайдешь к ней в палату. Состояние у нее, она говорит, неплохое, но надо быть ко всему готовым, болезнь очень серьезная». А Миша мне говорит: «Что вы, папа!» Я отвечаю: «Да, все может быть, но будем надеяться на хороший исход». Взял с собой Сережу, и пошли с ним домой. Леня был дома, мы с ним договорились, я и Сережа поедем с попутной машиной на плантацию, он соберет тару и привезет позже. Он пошел провожать нас до асфальта, стоим у дороги, прошло несколько груженых машин и кабины заняты. Было около 10 часов утра. Смотрим, вдоль дороги идет Маруся, поддерживаемая под руку Валей, женой Лени. Мне показалось, что Маруся поникла головой, но и не удивительно, потому что тяжело больна мать. Подошли поближе к нам, Маруся в слезах, закричала: «Папа! Мамы нет!» - «Как нет? Я недавно от нее, она себя чувствовала хорошо» - «Мама умерла!» Я был убит! Сердце разрывалось на части, но поздно.
Пошли с Леней в больницу, все не веря случившемуся. Вбежали в палату, женщины с ребенком не было, боясь покойника, она ушла в другую палату. Жена лежала с бледно-желтым лицом, с закрытыми глазами, как будто спала. Но нет, она уснула вечным сном, не сказав последних слов – навек прощай! С разрывающимся сердцем я вошел в кабинет Лидии Яковлевны. Она мне сказала: жена умерла на ее глазах, когда она вошла в палату, больная заплакала, я спросила ее, в чем дело? причина какая? Она молча замотала головой, дав понять, что причины нет, и тут же, вытянувшись, скончалась. А час назад Маруся заходила и через открытое окно разговаривала с ней, мама сказала, чтоб сейчас Маруся не заходила в палату, а после работы придет. Маруся ушла в школу и, не успев провести урок, ей по телефону сообщили – мама умерла.
Леня позвонил в автопарк, попросил машину, потом мы с ним положили безжизненное дорогое нам тело на носилки и вынесли, поставили в кузов машины, привезли домой, где уже собрались люди, знакомые, родственники, соседи, ожидая покойницу, все еще не веря слухам о смерти. Дали телеграммы Саше в Острогожск, в Ильмень, в Рудню сестре и племяннице покойницы, моим сестрам в Тарапатино, Осички, брату и племяннику в Александровку. Все собрались, за исключением моей младшей сестры Лизы, которая жила на Петровом-Вале, адрес ее я не знал, да и вообще в тот момент я был убит горем, не понимал, что вокруг делается. То я сидел неподвижно, то стоял как истукан с поникшей головой у изголовья покойницы, жадно всматриваясь в ее миловидное лицо. Несмотря на 63-летний возраст, оно не имело ни одной морщинки.
Весть о смерти жены в первые часы того рокового дня дошла до Меловатки, где мы жили пять лет. Многие женщины приехали проститься с Аграфеной Ивановной, совсем чужие оплакивали ее как родную. Это еще больше давало мне чувствовать, какое дорогое существо я потерял. Племянники, племянницы кричали, проливая искренние слезы горечи. Как я мог держаться, чтоб не терять рассудок в тот момент! Я дошел до высшей грани отчаяния и скорби. Вдруг я почувствовал сильный болезненный толчок в правом виске и сильную головную боль, пошатнулся, голова закружилась, и я грубо сел на стул. Валя заметила этот момент, подошла ко мне, спрашивает: «Папа, что с вами?» Я говорю: «Внезапный сильный болезненный удар в правый висок и сильная головная боль». Она меня взяла под руку и отвела на свою половину, уложила на диван и положила холод на висок. Я понимал, что это могло быть кровоизлияние, но для меня было безразлично, сознание было затемнено непоправимым горем. В это время зашел ко мне Яков Ильич, двоюродный брат покойницы, он только приехал из Ильменя. Он бросился ко мне со скорбными слезами, стал успокаивать, а сам все больше плачет.
Через несколько времени я пошел в залу, где на развернутом столе лежала неподвижно та, с которой я прожил 45 лет. Люди одни входили, другие выходили, во дворе, собравшись небольшими группами по 3-4 человека, женщины судили-рядили, перебирали по косточкам будущих моих невест. Они уже женили меня. Случайно услышав их суждение, я готов был выгнать их со двора. Шли группами школьники, медицинские работники больницы, врачи, медсестры, санитарки, несли венки, обкладывали ими покойницу. Выражали мне искреннее соболезнование. Шли друзья, приятели, знакомые. По завету покойницы пригласили женщину, которая читала традиционные похоронные псалмы. Хотя в душе я был против такого мероприятия, но жена была религиозной и просила меня в случае смерти сделать так.
Прошел тяжелый день, наступила тяжелейшая ночь, мы с Марусей провели всю ночь у тела нашей дорогой, навсегда утерянной труженицы. Собравшиеся женщины всю ночь проводили религиозные песнопения. Так прошли вторые сутки, Саши все не было, и ответа тоже. Мы были в недоумении, если его не было дома, находился в служебной командировке, то жена его, Лида, должна бы сообщить об этом. Наступило мрачное утро третьего дня, пошел осенний мелкий дождь, небо хмурое, покрыто сплошной темной пеленой, но на душе было еще темней, даже темней осенней ночи, ибо наступал момент выноса тела покойницы и навеки проститься с ней. К двум часам дня привезли оркестр, подошел автобус для перевозки стариков и вообще пожилых на кладбище и обратно. Внесли в комнату гроб, вечный дом покойницы, который заменит ей тот дом, с такой энергией строившийся ее трудами, унесший много здоровья физического и душевного. Она тогда не думала скоро умирать, а потому с таким одушевлением принимала участие в его строительстве, но так мало ей пришлось в нем жить.
Положили тело в гроб, с этого момента прекращается религиозная процедура, все сделано по желанию и просьбе покойницы, начинается гражданская процессия. Играет оркестр траурную мелодию, выносят гроб, ставят на машину, одекорированную ветками елки, живыми и искусственными цветами, коврами и венками, красиво! Но на душе смертельная тоска, ибо это не свадьба, где новый человек входит в чужой дом, а похороны, где человек уходит из родного дома во мрак пустой, и оттуда не будет ни весточки, ни отзыва на вопль наш роковой. Похоронная процессия тронулась, тихо поползла машина, увозя из родного крова человека-труженицу, оставившую столько следов своего труда. Маруся сидела на машине у гроба, я, поддерживаемый под руки сыновьями Леней и Ваней, следую за гробом, не воспринимая ни звуков траурной музыки, ни шума непрекращающегося дождя, лишь временами ощущаю холод скатывающейся с обнаженной головы за воротник и спину дождевой воды.
В дороге все больше и больше подходило людей и, присоединившись к процессии, шли вслед машины с гробом, невзирая на дождь. Пройдя по прямой улице до конца Жирного, промокшие от дождя, некоторые стали отставать и ушли домой. Многие же шли до самой могилы. Вот машина остановилась, не доезжая до кладбища, гроб взяли близкие друзья и на руках понесли в гору на кладбище. Потом поставили у свежевырытой глубокой ямы, которая открыла широкую ненасытную пасть, готовая проглотить все человечество в один миг.
Настал момент последний раз взглянуть на лицо подруги жизни и проститься навеки! Стали прощаться знакомые, друзья, родственники, сыновья, дочь, последним я подошел к гробу, последний отдал поцелуй, сказал: «Прощай, дорогая, жди и меня, приготовь местечко и прости за все». Как сквозь сон услышал стук молотка, забивавшего гвоздь в крышку гроба, потом невидящими глазами следил, как тихо спускался на веревке гроб в глубину черной ямы. Потом я взял горсть влажной земли и бросил на гроб, думал, что от стука кома земли она проснется… Но нет, она молчит, не слышит. Жил человек, работал, плакал, радовался, веселился – и не стало! С кладбища вернулись домой, людей было много, за столы садились в три смены, по 30-40 человек.
На второй день после похорон собрались только близкие, родные. После обеда провели совещание – как дальше мне жить? Одному и одного дня невозможно прожить. К Лене идти, у него живет теща, нас будет две семьи, у Вани тоже такое положение. К Саше ехать – у него тоже живет теща, я им всем могу внести семейный раздор. Единственный выход - жениться. Но я категорически отказывался от такого варианта. Во-первых, мой возраст был предмогильный. Во-вторых, взять в дом хозяйку, надо будет завещать ей дом, без этого жить она не будет. А этого сделать я ни в коем случае не сделаю. Мне было страшно думать об этом. Столько было положено трудов и здоровья покойницей, и это отдать чужому человеку ни за что ни про что, в то время как у меня есть наследники – дети.
Выход надо искать другой, я предложил Мише и Марусе перейти ко мне в дом и жить совместно, а там жизнь покажет свои законы. Может быть, и я скоро умру, а уживемся – будем жить. Они согласились, жалеючи меня. Я в первый день одиночества понял, как нужна в доме хозяйка! Женщине остаться одной трудно, но она может для себя сварить обед, постирать белье и проч. домашние работы выполнить. Мужчине одинокому в первые же минуты нужна «нянька». Надо приготовить покушать, постирать белье, убрать в комнате, да и вся домашняя работа за ней, огород и проч.
Отсутствие хозяйки в доме заметил даже Сережа, которому было 5 лет. Теперь он стал неизменным моим маленьким другом, он мне стал драгоценнейшим существом. И вот однажды Маруся ушла утром на работу, мы с Сережей еще лежали в постели. Маруся приготовила нам завтрак. Мы с Сережей встали, позавтракали, и я решил Марусе помочь, ибо у нее много заботы, я взялся помыть посуду, убрать со стола, навести порядок на кухне. Сережа стоит у порога, наблюдая за мной. Потом и говорит: «Да, дедушка, когда бабушка умрет, дедушке нужно посуду мыть, а если дедушка умрет, то бабушке надо воду носить, дрова рубить, ульи делать». Эти слова сжали мне сердце, слезы полились ручьем. Меня удивила наблюдательность малыша и правдивый вывод. Он знал, что при жизни бабушки я никогда не мыл посуду, и он считает, что это женская работа. Потом сопоставил: а если бы дедушка умер, тогда что бы пришлось делать бабушке? И дает вывод: бабушке пришлось бы воду носить, дрова рубить и ульи делать. Потому что эту работу выполнял дедушка.
В доме мне все напоминало о покойнице, во дворе я видел везде ее следы на земле: на молодых деревьях сада, на стенках сарая, дома видел следы ее рук, неустанных ее трудов. Меня терзала, грызла тоска, тяжелая, едкая, темная, как будто я сделал что-то, о чем забыл, а оно черной тенью следует за мной. Теперь я понял, как жестока и неумолима смерть. Безысходное отчаяние было тяжелым потому, что я не верил в загробную жизнь и не мог утешиться надеждой на будущее свидание с ней. Все было кончено навсегда!
Шли дни, недели, меня преследовал ее образ во сне и наяву. В своих душевных терзаниях я признавал и себя виновником ее смерти. Много в жизни и я поступал несправедливо по отношению к ней. Эти поступки могли отразиться тоже на ее здоровье. Человек не может сделать свою жизнь счастливой. Пока он идет скорым шагом вперед, не останавливаясь, не задумываясь, пока не пришел к обрыву или не сломал себе шею, он все думает, что жизнь еще впереди. Свысока он смотрит на прошедшее и не умеет ценить настоящее. Но когда опыт показал и он понял, что жизнь уже прошла, тогда он иначе возвращается к светлым, теплым, прекрасным воспоминаниям молодости.
С этого момента жизнь для меня стала бессмысленной и ненужной. Жена, с которой в течение сорока пяти лет я делился всеми своими помыслами и чувствами, умерла. Дети во мне не нуждались, ибо я для них являюсь обузой и могу мешать их нормальной семейной жизни, так как в семье две стороны, одна родная мне – сын, которому я, может быть, и нужен, и другая – чужая мне – жена сына, которой я совершенно не нужен, лишний человек, через которого могут быть ссоры и нарушение нормальных семейных взаимоотношений. Так же по отношению дочери, в ее семье тоже две стороны медали, одна светлая, другая темная, которая может затемнить и светлую. И я боялся омрачить их жизнь своей тоской и печалью. У меня не было ни надежд, ни стремлений. Я метался от тоски по знакомым, родным, товарищам, но, видя их счастливый, не разрушенный семейный очаг, я не выносил их почтительного соболезнования, завидовал им и терзался душой. Я не могу выразить то чувство, в котором проходили дни, недели бесцельных скитаний одиночества. Я отупел, было одно желание скорее умереть, но не хватило сил приблизить этот конец. Мне тяжело было огорчить этим поступком своих детей.
Подходил сороковой день после смерти жены, по традиции должны быть поминки, почтить память умершей. Я поехал во Франк за маслом. Оттуда возвращался пешком. Шел лесом по непролазной грязи. Одиночество навело на размышление о прожитой жизни. Вспомнил хорошо прожитое счастливое время семейной жизни. Всплыли кошмары тяжелых испытаний трех войн, в которых пришлось участвовать, и это время пришлось выбросить из книги бытия, а времени этого не мало – 12 лет. Ожили все ужасы войны, физических и душевных мук, и тогда показалось, что не так уж хороша жизнь, как ее представляешь. Сразу возникло страстное желание покончить с собой… Здесь в лесу никто не помешает… А завтра что? Дети будут искать, люди будут искать. Кто-либо случайно набредет на висячий безжизненный, искаженный, посиневший и окоченевший труп. Разнесется молва по всей окрестности, будут незаслуженно обвинять детей за небрежное отношение к отцу, а они будут проклинать меня за наложенное на них черное пятно, оскорбляющее их светлые чувства ко мне. Дети поддерживали меня, воскрешая во мне волю к жизни, которую убила эта гнетущая атмосфера одиночества. Но чувства к жизни были погребены под пеплом бесцельного существования. Когда-то писал Станкевич: «Серые тучи по небу бегут, мрачные думы душу гнетут! Тучи промчатся, солнце блеснет, горе не вечно, радость придет». Но этому я не верил, радости больше не будет для меня.
Прошла осень с проливными дождями, наступила зима с ее ветрами, морозами, метелями, постепенно пришло сознание той действительности, что всем людям приходится терять своих близких, рано или поздно. Мертвые имеют право на память своих близких, но к чему это болезненное самоуничтожение! Долг живых чтобы жить, а мертвых не воскресишь. Но я не мог смириться с этой правдой. Я страдал бессонницей, потерял аппетит. Старался отвлечь себя от мысли одиночества игрой с Сережей, рыбной ловлей, работой по хозяйству, но все это не помогало. Ночь для меня была страшным мучением, потому что домашние спали, спал и Сережа, один я не мог сомкнуть глаза. Тогда я брал книгу, газету и невидящими глазами смотрел в черные строчки, содержание которых не понимал. Так проходила ночь до 6-7 часов утра, когда веки непроизвольно закрывались и усталый мозг не реагировал на окружающее. И вдруг мне представлялся образ покойницы жены, я с радостью и ужасом вскрикивал, нарушая покой окружающих. Не было ни одной минуты спокойного сна.
У меня появилось головокружение, я не мог стоять на ногах, беспомощно падал, как чучело, а если ложился, то все кружилось, и я летел куда-то в пропасть. Стоило ночью мне подняться с постели, я моментально падал с грохотом на пол, нарушая покой окружающих. И тогда, проснувшись, Маруся с Мишей бежали ко мне на помощь, укладывая в постель. Несколько раз я летел с крыльца. На потолок, в небо мне смотреть нельзя было, сразу я падал. Не представлял я себе такого тяжкого переживания после разлуки, которая рано или поздно должна быть.
В один зимний вечер я отправился к Латышеву, приятелю, поделиться своим горем, а может, отвлечься от него. И, возвращаясь обратно в 12 часов ночи, слышу голос жены. Может быть, это разбушевавшийся ветер, кружа пушистый снег, издает такие звуки, а может быть, тот же ветер доносит с могилы ее голос. Я повернул навстречу пурге и пошел на кладбище, откуда доносился мне знакомый, дорогой мне голос. Кругом ни одного живого существа. Свернул в гору, утопая по колени в снегу, добрался до ворот кладбища. Между крестов и могил дошел до ограды, за которой спала вечным сном моя подруга, которую временами я мало ценил. Облокотившись на острые железные палки ограды, отчаянно рыдал. Излив горечь непоправимой утраты, я тихо побрел по спящему «городу» между могил. По дороге я встретил машину, видимо, везли рабочих в Линево на вахту, я старался быть неузнаваемым, закрыв лицо воротником пальто…
Наступила весна, выставили из омшаника пчел, острой болью в сердце отозвалось воспоминание о покойнице, она всегда принимала активное участие в первом осмотре после зимовки. Всегда мы с ней пересаживали пчел в чисто вымытые продезинфицированные ульи, а сейчас я остался один, некому помочь. Осмотрев состояние семей, наличие меда, немного почистил дно ульев, не заменяя их чистыми, что ведет к развитию гнильца в пчелиных семьях. Не стало той энергии и заботы к любимому занятию, пчеловодству, к которому было большое пристрастие. Все ушло вместе с женой в могилу. Ничто не интересовало, и ничего не жаль было. Бывало, дорожили каждой пчелкой, а теперь погибает целая семья и ни малейшего сожаления, после той тяжелой утраты все остальное мелочь.
В последних числах апреля вывезли пчел в лес. Сторожить преимущественно приходилось мне одному, так как товарищи мои находили себе домашние дела, а меня ничто не интересовало. Хотел даже забросить пчеловодства, но без дела быть – можно дойти до сумасшествия, ибо мысль одиночества и потери подруги жизни не покидала ни на минуту. В одну из ночей, проведенных в лесу, была галлюцинация. Лежа на раскладушке, одержимый гнетущими мыслями, воспоминаниями о прошлой семейной жизни, среди абсолютной тишины вдруг слышу голос, отчетливо-отчетливо выговоривший слова: «Петя, ты спишь?» Голос знакомый, тысячи раз я слышал его от покойницы. Я вздрогнул, не может быть! Может, сон? Нет, я не спал. Быстро зажег лампу и сел в раздумьи на койку. Я не верю в сверхъестесвенные силы и явления, но что это - призрак? Стал размышлять о случившемся. Откуда голос? Кто мог произнести знакомые мне слова? Приснилось? Но ведь я не спал. Значит, голоса никакого не было, были просто мысли, но они были весьма ощутимы, слишком далеки и болезненны были мечты.
Чтоб немного рассеять горькие думы, я вышел из будки. Ночь пасмурная, в лесу она еще темней и зловеще-угрюмая. Кругом темные лесные громады, только над головой высоко различается светло-темная полоса ночного беззвездного неба, ориентируясь им, я прошел несколько раз взад-вперед по полянке, где были расставлены ульи, из которых было слышно монотонное жужжание неугомонных пчел. Потом пришел, сел на койку и до рассвета не мог уснуть, разгадывая происшедшее. Стал перебирать всю свою жизнь, особенно семейную, вспоминал много хорошего, счастливого, приходили мысли недобросовестного моего отношения к жене, оскорбляющего ее чувства. Было чистое раскаяние в этом. И как бы я дорого заплатил, если бы можно было вернуть к жизни покойницу, прожить хотя бы один год по-новому, вымолить прощение за все обиды и огорчения. Но это невозможно. Успокаиваюсь тем, что последние 13 лет, т.е. после Отечественной войны, взаимоотношения наши с женой были, кажется, самыми хорошими и счастливыми из всей нашей жизни. Но можно было прожить всю жизнь хорошо.
После смерти жены чувства к жизненно-бытовым невзгодам настолько притупились, что на них я совершенно не реагировал. Пример этому таков: во время перевозки в одном улье удушились пчелы, рамки расплавились, мед вытек из улья, в прошлое время это была бы трагедия, ибо убыток исчисляется в одну тысячу рублей плюс недобор меда за период взятка с подсолнуха, 15-20 килограммов по 25 руб. = 375 – 500 р., было бы много душевных переживаний, но сейчас не было ни малейшего сочувствия и жалости к такому происшествию, ибо по сравнению с тем, что я потерял, это была мелочь.
Летом 1960г. приехал в отпуск Саша. В один из выходных дней все три брата, мои сыновья, сидели на квартире Вани, вели суждение обо мне. В тот момент я вошел в комнату, узнав, что они там. При моем появлении Ваня произнес: «Вот и папа! А мы перебираем ваши косточки». Я вдруг подумал, может быть, я сделал что-то недоброе. А потом спросил: «А в чем дело?» Они пригласили меня сесть за стол, где были налиты рюмки с вином, потом Ваня говорит: «Папа, мы говорили о вашей настоящей жизни. Пришли к выводу, что вам надо изменить обстановку, создать другие условия для себя». Что их побудило на такое размышление, мне неизвестно. Может быть, они заметили мое душевное переживание и физический упадок, замеченный в моей внешности, а может быть, что другое.
Главное то, что я им не жаловался на отношение ко мне Маруси и Миши. Ибо я ими не был обижен, отношения ко мне Миши и Маруси были самые хорошие за весь год, прожитый совместно. Меня угнетало одно лишь, Миша имеет очень горячий характер, при малейшей ничтожной причине он начинает сердиться, и с Марусей начинался у них раздор, на меня это очень действовало, и кажется, что причиной их скандала являюсь я. Мишу раздражал лай Марсика, собаки, которая чутко сторожила дом. И при малейшем шорохе у двора или уловив шаги прохожих мимо дома, она рвалась с цепи, издавая громкий лай. Миша выбегал из комнаты и безжалостно избивал ее чем попало. Но ведь лай собаки это ее обязанность. А днем Миша заботился о туалете Марсика, он водил его на речку купать, наслаждаясь его игривостью в прохладной воде. Проявлял к собаке большое сочувствие и привязанность. А ночью, заслышав лай, стремглав выбегал из комнаты и беспощадно избивал. Это меня тоже раздражало и удивляло. Собака была очень умная. Но я не осмеливался противоречить Мише в данном поступке, я боялся его огорчить. Внешне он был ко мне добр и внимателен.
На предложение сыновей изменить условия жизни я задал вопрос: «А что вы предлагаете? Как можно изменить условия к лучшему?» Тогда они мне говорят: «Вам нужно подыскать женщину и взять ее в дом, вам будет жить спокойнее. Мы понимаем, что маму вернуть невозможно, а чтоб вашу жизнь продлить, надо создать спокойные условия». Мне это предложение показалось странным, хотя я его слышал неоднократно от родственников и друзей. Но я не мог пойти на этот вариант лишь потому, что этим поступком я могу обидеть детей, ибо мой возраст был уже преклонный, может быть, мне придется пожить год-два, а потом оставить дом чужой женщине. Поэтому я сказал сыновьям, что на это я не расположен. Но слова сыновей не выходили из головы, и я в течение некоторого времени размышлял об этом.