Однажды я встретился с вдовой Ольгой Прокофьевной, это было в октябре месяце 1960 г. У нее умер муж Иван Петрович Шевченко в 1959 году, в том же году, что и моя жена. С семьей Шевченко мы были знакомы с 1926 года, будучи еще в Лемешкине, в то время Иван Петрович работал в Волисполкоме. Были часто в компании. В последующие годы встречались в Рудне, он работал зам. председателя райисполкома, зав. райфо, зав. районо, зав. райпланом.
При встрече с Ольгой Прокофьевной мы взаимно осведомились о жизни друг друга, ибо у нас участь была одинакова. Она мне рассказала о сестре Ивана Петровича Ксении, вдове, которая живет в Осичках, вышла замуж за старика и очень хвалится своей жизнью после одиночества. Я осторожно дал намек на то, чтоб нам с ней дожить остаток нашей жизни совместно. Она на это ответила: «Я не думала о замужестве, но зная вас много лет, не возражаю, только при одном условии: жить в моем доме, так как в вашем доме живет дочь и зять, мы можем не поладить, а нам нужен покой. Я к своим детям не хочу идти жить, они меня приглашают, но я знаю, мне там покоя не будет, я буду нянькой, уборщицей, это меня будет тяготить. А выживать вашу дочь и зятя из дома я не хочу, чтоб меня потом проклинали. Если вы не против, то идите в мой дом, будем жить, мне ваш дом не нужен, и думаю, вам мой тоже не нужен. Если я вперед умру, вы пойдете в свой дом. А если вы раньше покинете меня, я останусь в своем доме. Никакими кабальными сделками мы себя связывать не будем». Но мне из дому уходить не хотелось, а следовательно, женитьба отпадала.
После этого мне пришлось быть в Ильмене в гостях у родственников жены, там была и сестра покойницы Мария Ивановна. Все они мне стали советовать жениться. Я им высказал свое мнение о том, что в свой дом я брать не хочу никого, этим я лишаю наследства своих детей. И передал им разговор с Ольгой Прокофьевной, ее предложение идти к ней в дом, что мне тоже не желательно. Тогда они мне посоветовали идти на этот компромисс. Главное, никаких сделок, по совести. Они предложение Ольги Прокофьевны одобрили, тем заставили меня задуматься над этим вопросом. После этого я посоветовался с детьми, Миша при этом не участвовал. Дети сказали так: «Папа, делайте, как вам удобно, мы не будем возражать ни в том, ни в другом случае. Можете пойти к Ольге Прокофьевне, если не уживетесь, для вас у нас дверь открыта». Правда, Маруся была против моей женитьбы, хотя она открыто не высказывалась, но я это понимал. И понимал то, что этим я сделаю для нее облегчение, у нее и так забот много без меня.
Но здесь было для меня еще труднопреодолимое препятствие – разлука с Сережей, который был постоянным моим спутником и самым близким. Как ему дать понять, что мне необходимо пойти в чужой дом? Да кроме того у меня не хватало силы воли расстаться с ним, мне было очень тяжело. Но через год он пойдет в школу, все равно станет отвыкать, уходить дальше от меня. В конце октября мы с ним пошли на кладбище посетить могилу бабушки. При входе на кладбище, вблизи ворот могила Шевченко Ивана Петровича. Сережа прочитал (он умел читать с 5 лет) на памятнике надпись вслух: «Шевченко Иван Петрович, рожд. 1901г., умер 1959г. 29 декабря». Я задержал его внимание на этом памятнике, поясняя ему, что его бабушка осталась одна, мы отсюда зайдем к ней, узнаем, как она живет. Потом прошли на могилу своей бабушки, почистили могилу, потосковали и отправились обратно. По пути он меня спрашивает: «А где живет Шевченкова бабушка?» Я ему сказал: «Она живет на Чапаевской улице, мы к ней зайдем».
Зашли в дом к Ольге Прокофьевне. Она занималась каким-то рукодельем. Поздоровавшись, мы сели на стулья. Начинаю разговор: «Бабушка, мы зашли узнать, как вы живете без дедушки». Она отвечает: «Без дедушки плохо жить». Сережа с большим вниманием выслушал эти слова и, ожидая дальнейших жалоб одиночества, смотрит на Ольгу Прокофьевну. Она замолчала. Он задает вопрос: «А кто вам теперь дрова рубит?» Она отвечает: «У меня газ, дров не надо, а воду я ношу сама, все равно плохо без дедушки». Тогда я говорю: «Бабушка, пойдемте к нам жить, у вас нет дедушки, а у нас нет бабушки, будем жить вместе». На это она отвечает: «Нет, я к вам не пойду, оттуда мне далеко ходить в магазин, пусть дедушка идет ко мне жить, а Сережа будет ходить к нам каждый день. Как, Сережа, ты согласен?» - «Да, согласен». Кажется, разрядка мучительной предстоящей разлуки произошла. Он понимает, как бабушке плохо жить одной, ибо он подмечал одиночество дедушки.
Потом мы отправились домой, рассказали Марусе о нашем разговоре с Ольгой Прокофьевной, она ничего на это не сказала, но на глазах появились слезы. Сердце у меня сжалось. Я подумал: доченька, ты поймешь мое положение и свое после. Тебе без меня будет легче, часть твоей заботы я унесу в чужой дом. Тебя за меня никто упрекать не будет. Кто знает, сколько я проживу, и как сложится ваша жизнь с Мишей, может быть, я стану на пути вашей семейной жизни и буду причиной вашего раздора. С Мишей мне было совестно говорить о моем решении, но объясниться необходимо. Поэтому я решил написать ему письмо и утром при его отъезде в Кленовку вручил. Дня три он мне не отвечал, я понял, что он, видимо, против. Потом отдает мне письмо, в котором пишет, что он не возражает, могу поступать так, как мне желательно, но в сдержанных выражениях скрывалось недовольство.
Природа со своими вечными уловками, хитростями впутывает человека в сеть общественных и семейных отношений, иногда не зависящих от него. Взять в дом чужую женщину, она будет твоей женой, но не будет матерью твоих детей, которые ей чужие. Она, встретив готовую семью, детей, находится в неловком положении. Она должна натянуть свои чувства, которых не может иметь, но должна уверить себя и других, что и чужих детей ей так же жаль, как и своих. Окончательно решил вопрос о женитьбе, конечно, это слово не совсем гармонирует возрасту, надо было назвать по-другому, например, так: решил уйти из своего дома в чужой для совместной жизни с вдовой Ольгой Прокофьевной.
3-го ноября, взяв с собой белье, подушку, я вошел в дом к ней. Первое время мне было не по себе, было как-то страшно! Уйти из своего дома в чужой. Когда выходил со двора, люди, знавшие меня лично, не могли понять в чем дело, и любопытные их вопросы меня смущали. Постепенно я стал привыкать.
Через несколько дней я обнаружил, как резко изменился характер Ольги Прокофьевны, сравнивая с прошлым. Я знал ее как одну из жизнерадостных, веселых, всегда улыбающихся женщин, казалось, ее в жизни ничто не огорчает. Теперь передо мной была женщина с сильно выраженным неврастеническим синдромом, с наличием болезни сердца, стенокардией, о которой она меня предупреждала при первом разговоре с ней о совместной жизни. Перемена в ее характере меня весьма интересовала. И я был уверен, что ее жизнь прошла с большими психическими травмами, это подтверждала ее внешность, признаки преждевременной старости, не по годам морщины на лице.
Она рождения 1902 года. Мать умерла, оставив ее в 2-3-летнем возрасте. Отец женился на женщине, у которой было 3 детей, и два у отца. Жили бедно, вскоре умер отец. Мачеха ее и сестру невзлюбила, сестра была старше, ее взяли чужие люди нянькой, а она осталась одна у чужих людей. Ее обижали и дома, и на улице. Однажды после очередной потасовки и обиды она вышла на улицу, обливаясь слезами, в это время подошел к ней незнакомый дядя и стал утешать. Спросил, где ее папа или мама, а когда узнал, что она сирота, стал уговаривать поехать с ним, он будет ее отцом. Маленькая обиженная Оля согласилась, тогда они вошли в дом. Когда незнакомец назвал себя и, ознакомившись с условиями жизни вдовы, попросил эту маленькую девочку к себе на воспитание, мачеха с радостью согласилась.
С этого дня у нее появился второй папа Николай Забазлаев «Тархан». Жил он в Лемешкине, а по селам ездил, собирал кожи, овчины, щетину, кости и проч. У него была родная дочка таких же лет, с ней она играла, спала, называла сестренкой. Прожив год в этом доме, судьба перебрасывает ее в другую семью в дер. Осички к Буткову Петру Дмитриевичу. Он случайно попал к Забазлаеву в дом, по-приятельски стали выпивать. Петра Дмитриевича заинтересовали две девочки одного возраста, он спросил: «Это у вас близнецы?» А когда узнал историю Оли, то стал просить Николая отдать ему девочку, так как у Петра Дмитриевича три сына и ни одной дочки, за услугу пообещав поставить «магарыч». Николай согласился, и Бутков привез к себе домой дочку. Попала в незнакомую семью, где были три мальчика, старшему было 12 лет, среднему 10, а младшему 7 лет, ей было 5 лет. Новые родители относились к ней хорошо, особенно мать, она была как родной матерью. «Мне казалось, - рассказывает Ольга Прокофьевна -, что я нашла родной дом. Все в доме казалось родным, как будто оно принадлежало мне. Я охотно выполняла все поручения старших, была на побегушках, я обрела жизнерадостность». Новая семья жила в достатке, был полон двор скота: три пары быков, 2 лошади, 2 коровы, несколько голов молодняка, 12-15 шт. овец, несколько голов свиней. Вдоволь было хлеба, мяса, сала, масла, молока. В питании нужды не было. Стала подрастать и полностью вросла в эту семью. Активно участвовала в домашней и полевой работе. «Научилась ездить верхом на лошади, и мне нравилось промчаться галопом по чистому жаркому полю. За что чуть не поплатилась жизнью. Во время галопа лошадь споткнулась, и я полетела через ее голову и с размаху ударилась головой об землю. Я, видимо, несколько времени была в бессознательном состоянии, потому что, очнувшись, я увидела перед собой стоявшего на коленях старшего брата Прокофия. Помню, он меня спросил: «Оля, ты жива?» - Потом помог мне встать, у меня кружилась голова.
Между собой братья ссорились и часто дрались. Самый младший из них Иван был очень ленив, заносчив, самолюбив, поэтому ему часто попадали подзатыльники, а то и палками, граблями или кнутом били его, особенно в поле. Он часто притворялся больным и уходил с поля домой. Я была трудолюбива и послушна, я была обязана такой быть, потому что мне дали нормальную жизнь, сытую, довольную, я работы не боялась. Ко мне все относились хорошо, за исключением младшего брата Ивана. Он часто придирался ко мне, издевался. Бывало, почищу ему сапоги, помою галоши, он придерется: не так почистила, помыла. Постелю ему постель, он утром встает, жалуется, что шея болит, постель была приготовлена плохо. Потом я стала проверять, после того как приготовлю постель, сама ложусь, убедившись в том, что все хорошо, успокаиваюсь, но тщетно, утром получаю очередные упреки. Услышав эти упреки, Прокофий или Николай всегда меня защищали, а ему давали нотации: «Вот когда женишься, тогда придирайся к жене, а к Оле не смей, иначе мы запретим ей услуживать тебе, делай все сам, не будь барчонком».
Началась империалистическая война, отца взяли в армию, в мае 1915 мобилизовали и Прокофия, который без отца был главой семьи. Остался дома Николай, Иван да жена Прокофия с двумя детьми. Хозяйство вести было некому, ребята мать не слушали, вся работа легла на мои плечи. Зимой, бывало, поедем на гумно за кормом, Николай станет драться с Иваном, а я стою на возу, мерзну, потом Иван уйдет домой, а мы с Николаем вдвоем работаем. А потом они уйдут гулять, особенно в воскресенье или праздник. А я должна кормить и поить скот, с утра до вечера на морозе. Но на это не жаловалась, я видела ласку матери, которая болела душой за меня. Видя непосильную работу, мать мне и говорит: «Дочка, Оленька, езжай ты в город, пусть они сами работают, а то ты замерзнешь или заболеешь». По ее совету я уехала в Баку. Там были у нас знакомые, помогли устроиться на работу. Прожила я там один год, окончилась война. Отец и Прокофий вернулись домой. Я получила письмо от Прокофия, он мне пишет, чтоб я ехала немедленно домой, нам стыдно за тебя, такое хозяйство дома, а ты живешь у чужих людей, мы должны тебя довести до самостоятельной жизни. Я обрадовалась, ибо была привязана очень к матери, как к родной, и уехала домой без промедления.
Дома встретили меня хорошо, потому что возлагали на меня надежду помощника в домашней и полевой работе. Но долго не пришлось жить в этом доме. Вскоре женился Николай, в доме оказалось две снохи, стали заговаривать о моем замужестве, тем более что женихи находились из богатых семей, но мне они не нравились. Пришлось выйти за паренька из очень бедной семьи. Прожили год, мужа взяли в армию, была гражданская война, свирепствовал тиф. Почти все село поголовно лежало в тифу. Получили известие из Камышина, умер в госпитале Прокофий. Мать с отцом уехали хоронить, а жена его была при нем. Я в это время стала только выздоравливать от тифа.
Окончилась гражданская война. Вернулся муж из армии. Принялись за хозяйство, в котором была задрипанная лошаденка и корова. Наступил 1921 год, знаменательный своей голодовкой, корову променяли за два пуда пшеницы да за ведро картошки. Этих продуктов хватило не надолго для семьи, состоящей из 5 взрослых душ. Питались травой, лебедой, колючкой. Варили кожи с дохлых животных (коров, телят). Работала на людей за кружку молока или несколько штук мелкой картошки за день. Вся семья дошла до полного истощения.
Следующий год был более благоприятным. Собрали урожай хлеба, картофеля, овощей. Муж поступил работать секретарем сельсовета, зарплату получал натурой – два пуда ржи в месяц. В 1922 году родился у меня сын Саша, в 1924 году родился Володя. В 1926 году мы с мужем и детьми переехали в Лемешкино, муж работал в волисполкоме. Казалось бы, жизнь началась лучше, работы тяжелой для меня не было, кроме ухода за детьми да на кухне. Но жизнь стала для меня невыносимой. Муж, когда был Ванькой, он считал меня своей женой. А когда стал Иваном Петровичем, то уже я для него как жена не существовала. Положение его испортило. Денег он мне не давал, всегда были скандалы, упреки, что я ему не пара. Он занимает должность зав. волостным финансовым отделом, а я была простая крестьянка, домработница, неграмотная. По происхождению – сирота. Дело доходило до развода, он меня прогонял с квартиры. А куда я могла уйти с двумя малыми детьми. Потом он смирился с положением, но отношения ко мне были всю жизнь надменные, и он всегда считал меня ничтожеством. Он был член партии, по работе его ценили, и его это портило, приобреталась гордость, высокомерность. Работал всю жизнь на ответственных постах: зам. пред. райисполкома, зав. райфо, зав. районо.
Перед Отечественной войной мы жили в Рудне, ребята учились в школе на отлично. В 1940 г. Саша окончил десятилетку и поступил в Московский физико-математический институт. В 1941 году началась Отечественная война. Володя заявил, что намерен идти добровольцем в армию. В это время он работал секретарем комсомола. Я его стала уговаривать подождать еще идти в армию, время придет, мобилизуют. Он говорит, не могу смотреть, как крохоборы делят сахар в райкоме партии. В то время как родина истекает кровью, люди жертвуют жизнью, а здесь в райкоме занимаются такими махинациями, заботятся лишь о своем благополучии. Володя говорит: «Ты, мама, не обижайся на меня, но я не могу здесь больше оставаться, я должен идти на защиту родины, силы этой защиты складываются из единиц, которых наберется миллионы. А шкурников гораздо меньше». Никакие уговоры на него не действовали, он подал заявление в райвоенкомат о добровольном вступлении в армию. И его направили в танковое училище. После окончания училища он был назначен командиром танка и был направлен под Курск, где шли ожесточенные бои.
Прошло несколько времени, и мы получили извещение и письмо от товарища Володи, что Володя сгорел вместе со своим экипажем в танке во время жестоких боев. Я не могла перенести это жестокое событие. Я представляла себе танк, кругом объятый пламенем огня, отчаянные крики горевших людей и слышала голос своего любимого сына, кричавшего: «Мама, прощай». Это жестокая смерть в одном лишь представлении, а каково это испытывать физически! Каково это было переносить матери! Я лишилась сна, еды, меня не покидал отчаянный крик людей, доносившийся из пламени огня, представлялся последний стон и вздох Володи, его обуглившийся обезображенный труп. У меня болезненно сжималось сердце, я слегла в постель, вызывали врача, который оказывал мне помощь, а что можно было помочь, когда тяжелая психическая травма меня не покидала ни на минуту. Начались частые мучительные приступы стенокардии, не покидающие до сих пор. Постепенно я стала сознавать, что помочь горю ничем невозможно и такое горе постигло не одну меня, многие матери переживают эти чудовищные мучения, пытки душевные, а миллионы их сыновей, мужей, братьев испытывают это физически, умирая в тяжких муках. Но эта психическая травма наложила на меня отпечаток на всю жизнь. Малейшее недоразумение, ничтожная причина меня нервирует, и сразу болезненно сжимается сердце.
Кончилась война, началось восстановление разрушенных городов, сел, мирное строительство развивалось в большом масштабе. Началось строительство канала Волго-Дон. От Руднянского райисполкома был направлен уполномоченным на строительство мой муж Иван Петрович Шевченко, а от райкома Кузенков. Они руководили одной из групп рабочих, выделенных из нашего района на вырубку и вывозку леса из будущего водохранилища. От рабочих поступило письмо прокурору Руднянского района о том, что уполномоченные раздают населению лес, за это получают «магарыч», короче говоря, «пропивают». Прокурор написал письмо Ивану Петровичу, упрекая его в пьянстве и предупреждая прекратить безобразия. Тот, получив такое письмо, вспылил – тебе, мол, хорошо сидеть на месте, читать нравоучения. А здесь надо работать с людьми, для которых нет ни обуви, ни одежды, а также продовольствия, и, естественно, возникают недовольства со стороны рабочих. А если они увидели, что я выпил за свои деньги стакан вина, и это отнесли за счет расхищения леса, то нужно доказать. И написал ответное письмо прокурору, которое в свою очередь задело самолюбие блюстителя общественного порядка. Тем более между ними были личные счеты. Иван Петрович в свое время в газету писал фельетон «Сыр воруем «Маслопром», в котором изобличал прокурора в том, что он тащил сыр и масло из «Маслопрома», в котором работала его жена. Он решил отомстить Ивану Петровичу. Повел следствие по злоупотреблениям на Волго-Доне.
Иван Петрович вернулся уже домой. Меня беспокоила мысль об этом расследовании, и я ему высказала, он заверил меня, что злоупотреблений там не было никаких, поэтому можешь быть спокойна, и меня голыми руками не возьмешь, я член бюро райкома, так он говорил, особенно выпимши. В течение года шло следствие, и потом прокурор прислал на дом записку об аресте Ивана Петровича, обязывающую его немедленно прибыть в прокуратуру, в противном случае будет приведен под охраной. Объясняться было поздно, дело состряпано. И его взяли голыми руками, была санкция областного прокурора. Еще один удар на мое больное сердце. Произвели опись имущества, состоялся суд, Ивану Петровичу дали 12 лет с конфискацией имущества. Продали дом, забрали все имущество, осталась я на произвол судьбы, без крова и средств к существованию. Предъявленный мной иск на право получения своей доли имущества был отвергнут прокурором, так как я не могла подтвердить документами законный брак с Иваном Петровичем. Я подала в суд, и свидетельскими показаниями, а также подтверждением двух членов суда меня восстановили законной женой и вернули половину суммы за проданное имущество. Иван Петрович, будучи в заключении, писал в Верховный суд, просил пересмотреть его судебное дело, так как он считал себя не виновным.
Через год Ивана Петровича освободили, сняли судимость и возвратили деньги за имущество. Но это же была пытка для него и для семьи. Здоровье его подорвалось, он страдал болезнью желудка, здоровье ухудшалось. Поступил на работу бухгалтером в Жирновский колхоз. Квартировали в 12-квартирном бараке, что Ивану Петровичу не нравилось, и он решил построить свой дом. Я его уговаривала, доказывая, что здоровье его плохое, работы много будет в связи с постройкой. Но он принципиально настоял на своем. Он сказал: «Мы лишились дома через меня, поэтому я должен построить, пойду на пенсию, буду в своем доме». Пока построили дом, здоровье еще больше пошатнулось. В декабре месяце 1958 г. в Саратове ему сделали операцию по поводу рака желудка. А ровно через год в декабре 1959 года он умер. Оставшись одна в дому, я вынуждена была взять квартирантов, девушек».
Когда я ознакомился с прожитой жизнью Ольги Прокофьевны, а жизнь ее была тяжелая, с тяжелыми переживаниями, то понял причину перемены ее характера, я ее знал совсем другой. Стал приспосабливаться к новой жизни, к новому человеку, с которым связал остаток своей жизни. Порой было трудно избежать причин, огорчающих новую жену, но надо было поступать так, чтобы ее не расстраивать. Стала она очень мнительной, преувеличивающей все факты радости и огорчений. По натуре она добрая, умная, но слишком чувствительна к противоречиям. Нервная система ее стала расшатана, отсутствие силы воли, страдала бессонницей, малейшее волнение вызывало боли в сердце. Отношение ко мне было хорошее с ее стороны, а также со стороны ее детей Саши и дочери Нелли.
Когда жил я с покойницей женой, за долгий период нашей жизни мы детально изучили друг друга. Она знала мои шутки, несмотря на то, что они говорились в серьезном тоне. А поэтому я по старой привычке употреблял такие же выражения, и на Ольгу Прокофьевну они действовали раздражающе, она их принимала всерьез, в обиду. Она огорчалась, расстраивалась, а когда я пытался объяснить ей смысл сказанных мною слов, она еще больше нервничала и тут же стонала от боли в сердце. Иной раз я думал уйти, чтоб дать ей покой, потому что трудно предусмотреть все причины, ее раздражающие. Как-то я сказал ей: «Не лучше ли мне уйти, чтоб не было причин к нервному расстройству?» Она очень обиделась и сказала: «Я такого позора не перенесу». Тогда я стал ей указывать на необоснованные обиды и раздражения. Она говорит: «Я сама знаю, что не права, но не могу удержаться от расстройства».
Но куда я могу уйти? Везде я буду лишний, а одному жить в доме невозможно. Летом я могу прожить на пасеке, а зимой что буду делать? А потом, поразмыслив, приходишь к выводу, что жить с Ольгой Прокофьевной можно. Хозяйка она хорошая, заботливая, вся уходит в домашнюю работу. Хорошо готовит пищу. Чувствуется, что в доме имеется хозяйка, и кто-то о тебе заботится, никому ты не мешаешь. Начинаю успокаиваться, и мало-помалу забываешь то тяжелое горе, которое тебя постигло, вернее, притупляется острая боль сердца, но забыть человека, с которым прошла вся жизнь, невозможно. Порой начинаешь думать: недостаточно внимания уделяли болезни покойницы, нужно было курортное лечение применить, а может быть, и это не помогло бы. Все передумаешь. Были случаи скоропостижной смерти, причина которой инфаркт миокарда, с видными деятелями Советского Союза, как Щербаков и много других, в том числе профессора, которых лечили знаменитые доктора, применяя всевозможные методы лечения, в том числе и санаторно-курортное. И приходишь к заключению, что, видимо, чему быть, того не миновать. Рано или поздно кому-нибудь первому уходить в могилу. Несмотря на пережитые невзгоды, судьба и так благосклонна была к нам, ибо наших сверстников многих давно уже нет, даже моложе нас на много лет, люди, начинающие только жить, погибли.
Взять моих сверстников, с которыми я проводил детство, юношество, вместе были мобилизованы в 1915 г. в царскую армию, двоих убили в том же 1915 г. на войне. Трое умерли от тифа в гражданскую войну. А сколько погибло в Отечественную войну?! Видимо, на свете без горя и беды жить невозможно, оно так на самом деле и есть, только мы чужого горя не замечаем, а на свое реагируем очень болезненно.
Взять для примера семью Меркулова Павла Львовича. В 1937 году его арестовали как врага народа, жена осталась с малолетними детьми. Павел Львович пробыл в изгнании 17 лет. Семья разбрелась по разным местам, дети выросли, сыновья поженились, дочери повыходили замуж. Жена жила все время одиноко, уже смирилась с этой жизнью. Хотя изредка получала письма от мужа, знала, что он жив. Но она не верила, что он вернется к ней, считала, что он освобожден и где-то женился, имеет семью, а про нее забыл. А он терзался душой в заключении, переносил холод, голод, унижение, издевательство. Все писал в Верховный суд, просил пересмотреть его дело, и вместо освобождения ему все прибавляли лишение свободы, дойдя до 17 лет.
Только после смерти Сталина его освободили в 1954 году. Он, распрощавшись с лагерями в Кокчетавской обл., уехал домой, не веря этому счастью. И вот в одну из осенних ночей прибыл в Жирное, за долгие годы, проведенные на чужбине, на его родине много изменилось. Много прибавилось домов, старые перестроились, и он не мог ночью узнать свой дом. Как ни стыдно было, но пришлось спрашивать, где живет его жена. На счастье, ему встретилась женщина, он спросил: «Скажите, пожалуйста, где живет Меркулова Евдокия Федоровна?» Ему указали на дом, где он несколько времени ходил, но не решался постучать, так как не был уверен в этом. Женщина полюбопытствовала: «А вы откуда?» Ему стыдно было назвать свое имя и он ответил: «Я их далекий родственник, но был у них очень давно и забыл, где живут». Потом он вошел во двор, постучался в дверь, стук повторил, через несколько минут слышно – скрипнула дверь комнаты, и оттуда послышался вопрошающий женский голос: «Кто там?» Он узнал голос Дуни, своей жены, и с тревогой попросил: «Дуня, открой, пожалуйста!» Дуня, вместо того чтоб открыть, стукнула дверью и полезла на печь, ворча что-то про себя. Дочь Лена спрашивает: «Мама, кто это там стучал?» - «А черт его знает, пьяный кто-нибудь, называет меня Дуней, постучит и уйдет».
Павел в раздумье, не знает, что делать, повторить стук или же идти в другой дом, может быть, здесь живет уже другой муж, иначе почему же не открывают. И решил проситься переночевать. Стал настойчиво стучать, наконец, Дуня посылает Лену: «Выйди, узнай, что ему нужно, пусть к черту убирается». Лена выходит в сени, спрашивает: «Кто там?» - «Откройте, пожалуйста!» - «А что вам надо здесь?» - «Пустите переночевать, я весь промок от дождя». – «Сейчас я спрошу маму», - и Лена вернулась в комнату. Говорит: «Мама, мужчина просится переночевать, видимо, промок, там идет дождь». – «Ну ладно, зажги свет, иди впусти, черт с ним, пусть переночует». Лена накинула на себя платье и вышла открыть дверь. В комнату вошел высокого роста мужчина с длинной бородой, поздоровался и говорит, разрешите переночевать, а у самого слезы на глазах, сердце чуть не выскочит из груди. Лена почувствовала что-то знакомое в голосе мужчины, не могла узнать отца. Когда он заплакал и сказал: «Что, не узнали?», тогда Лена бросилась с криком: «Папа!» - и крепко обвила мокрую шею отца своими крепкими руками. Это была не 10-летняя Леночка, которую он оставил в 1937 году, а перед ним стояла 27-летняя дородная высокая женщина. Дуня, услышав возглас Лены – «Папа!» - стремглав скатилась с печки в одной ночной рубашке и бросилась в объятия мужа, который рыдал от радости как ребенок, неоднократно повторяя: «Наконец-то я дома, среди родных».
Потом стал расспрашивать, где живет Митя, Ваня, Надя. Лена бросилась из комнаты и через несколько минут прибежала вместе с Надей, которая жила недалеко, она вышла замуж. Посыпались взаимные вопросы. Они просили Павла Львовича рассказать, где он был, как жил все эти годы. Он им сказал: «Что о том вспоминать? Все страшное осталось там… Я теперь дома, расскажите вы о себе». И они, опережая друг друга, стали рассказывать, а Дуня принялась накрывать стол, покормить долгожданного гостя-скитальца. Рассказы затянулись до рассвета.
На другой день утром я узнал о возвращении товарища, и после работы с женой пошли проведать. Он уже был без бороды, сбрил ее, остались небольшие следы усов. Много рассказал нам Павел Львович о лагерной жизни, где разрешалось посылать на родину одно письмо в год, при строгой цензуре. Много перенес голода, холода, тяжелой работы, унижений и проч. бед и горя. Выжил за счет здорового организма, но здоровье подорвано, чувствует одышку, одолевает кашель, но внешний вид удовлетворительный. Через два месяца поступил на работу плотником. Проработав года два, ушел на пенсию, ему зачислили в стаж работы все годы заключения. Казалось бы, теперь надо пожить в родной семье спокойно, но коварная болезнь все больше и больше обременяла его. И в конце сентября 1959 г. он слег постель, потом положили в больницу, и в начале ноября 1960 года скончался от рака легкого. Как несправедлива судьба! Человек незаслуженно 17 лет пробыл в изгнании, и в награду за это получил страшную болезнь рак.
В 1962 году в конце марта я получил сообщение о плохом состоянии мамы, которая была у Даши в Тарапатине. Мы с братом Иваном Сергеевичем поехали с вахтой до вышки у Земского оврага, в 3-4 километрах от села. Была распутица, дождь, прошедший ночью, погнал весенние ручьи в овраги. Через Земский овраг пошли вброд, сняв сапоги. Дорога была грязная, но мы торопились, чтоб запечатлеть ее последний материнский взгляд. В душе я чувствовал вину перед мамой, сколько она раз просилась ко мне, когда слегла в постель в беспомощном состоянии, но что я мог сделать? Взять ее, жена уйдет, так она заявила мне, от ухода за ней она отказывалась. Зная болезнь жены, я не решался травмировать ее психику и отдал мать на попечение сестры Даши, которой было очень обременительно.
Пришли мы, усталые, с мокрыми ногами, по уши в грязи. Мать была в плохом состоянии, но нас узнала, потом временами теряла сознание и смотрела на нас невидящими глазами. Может быть, она молча в душе проклинала нас, а может быть, ей не хотелось умирать, обильные слезы застилали ее потускневшие глаза. Я сидел около кровати и смотрел на бледное лицо матери, на ее безжизненные глаза, она была моим судьей, я был в этот момент подсудимый преступник. Я не находил себе оправданий, несмотря на то, что материальную помощь я оказывал все годы ее болезни. Но этого для родной матери мало. Надо было за ней ухаживать, как она ухаживала за мной, пока меня вырастила, воспитала. Мысленно я просил у нее прощения, ибо она уже не реагировала на наши слова и вопросы, она была без сознания. Так мы просидели у постели мамы весь день и ночь, не услышав из ее уст ни единого слова. Она лежала с неподвижными глазами, из которых лились слезы разлуки или, может быть, проклятия за нашу вину перед ней. И перед рассветом 30 марта 1962 г. глаза ее вздрогнули, закатились, тело и лицо судорожно сжалось, голова запрокинулась назад, тяжелый вздох - и кончена жизнь…
День и ночь проходили традиционные причитания 4 дочерей, племянниц и внучек, религиозные похоронные песнопения, а на второй день прах с гробом отнесли на кладбище, где покоится отец, умерший в 1924 году, но его могилу нельзя найти, все могилы без крестов и оград и все одинаковы. Тут я твердо решил соорудить железную ограду, может быть, придется навестить родную мать и просить прощения за принесенную ей обиду.
В 1965 году в октябре месяце мне Жирновская больница дала путевку на санаторное лечение в Сочи. И 15 октября мы вместе с Ольгой Прокофьевной выехали в надежде приобрести ей путевку на месте. На Северном Кавказе я был во время Отечественной войны, но тогда ничто не интересовало и ничего не замечалось. Сейчас же, сидя в вагоне, проезжая кубанские равнины с богатыми станицами и садами, вспоминались дни войны, проведенные на Кубани. Приближаясь к Кавказу, кубанские равнины сменяются сначала небольшими перевалами и впадинами, постепенно переходя в высокие горы с небольшими долинами, на которых расположены селения с однотипными маленькими домиками, плотно сидящими друг к другу.
Домики поднимаются по склону горы все выше и выше, почти до вершины ее. Издали кажется, что домик прилеплен сбоку скалы, подобно гнезду ласточки. И представляется, что вот-вот он сорвется и полетит в бездонную пропасть. Горы сплошь покрыты деревьями разной породы. Здесь можно увидеть северную сосну и ель, наш русский дуб, вяз и много таких, которые мы в первый раз встречаем. Вот на отвесной скале сбоку ее, уцепившись корнями за камни, стоит дерево, склонив верхушку над пропастью. С каждым километром продвижения горы появляются все выше, очертания их причудливее. Издали кажется, что это высоко над горами стоят неподвижно облака. Но по мере приближения они вырисовываются все отчетливее, а вдали опять виднеются мнимые облака.
Вдруг показался знакомый мне силуэт высочайшей кавказской горы, раздвоенной на две части. Я обращаю внимание Ольги Прокофьевны: «Смотри, вот гора «Индюк». Она смеется: «Откуда ты знаешь?» - «Я здесь уже проходил в 1943 году и запомнил ее название». Она возвышается над соседними горами и кажется недалеко, но едем час, другой, а она на одном расстоянии. Смотрим в окно вагона, впереди гора, дальше, кажется, ехать некуда. Вдруг паровоз исчез, и вагоны поглотила тьма. Мы очутились в тоннеле. Через несколько минут появляется дневной свет и видно, как поезд ползет между гор, извиваясь змеей, делая большие зигзаги. То виден паровоз с двумя вагонами, то виден хвост поезда, а паровоз исчез. Доехали до Туапсе. Город на берегу моря, расположен в гористой местности. От Туапсе едем вдоль берега Черного моря. С правой стороны ласкает взор необозримый водный массив. Слева отвесные каменистые скалы. На берегу моря множество людей разного возраста. Одни плещутся у берега, как утки, другие плавают недалеко от берега. Некоторые смелые пловцы, заплыв далеко, чуть заметно темнеют движущимися точками, то высоко поднимаясь на гребне волны, то пропадая бесследно. Берег усеян полуголыми людьми разноцветной окраски кожи. Кто успел загореть, выделяется среди новичков коже цвета индейца или негра. Многие спят, греясь на солнце. Другие сидят на камнях, играют в карты или забивают «козла». Внешне кажется, все довольны, жизнерадостны.
Вдали от берега белеют паруса, это рыбаки едут на промысел. Недалеко от берега мчатся глиссеры (быстроходные лодки) со скоростью 60-70 километров в час. За ним на буксире скользит по воде лыжник в трусах. Руками держится за веревку, привязанную к глиссеру. Вдруг на повороте, потеряв равновесие, падает в морскую пучину, бросает веревку и плавает, пока глиссер его подберет. По прибытии в Сочи на вокзале курортников встречают агенты санаториев.