Оставшись без руководителя, Дмитрий Каракорич-Рус становится на несколько недель неофициальным хранителем Государственной печати. И тут с новой силой, пользуясь отсутствием крутого господаря, раздаются голоса недоброжелателей, напоминая о его неудачах. Дескать, изгубил два острова в Шкодренском озере, потерял целый отряд обученных солдат у Подгорицы, а хлебную долину стране так и не вернул.
Наперснику Негоша больно это слышать. Он был свидетелем кровавого сражения за остров Лесандру. Накануне туда прибыл господарь с личной охраной, секретарём и младшим братом. Албанские турки, накопив превосходящие силы на своём берегу озера, высадились с лодок перед песчанным редутом, наспех возведённым небольшим отрядом солдат Его Высокопреосвященства. Атаке предшествовал обстрел защитников укрепления с десантных лодок из карронад. Один из новобранцев, узнав возвышающего над всеми митрополита, который только в церкви надевал ризы, бросился к нему за благословением и попал под турецкое ядро. Другое ядро взрывает песок у ног Негоша. Митрополит и его секретарь легко ранены, брат владыки сражён наповал Осколки чугуна и свинцовая картечь из жеверданов осыпали черногорцев. Никого из них не пощадил горячий металл. Когда убитых оказалось больше, чем раненых, последние оставили остров. Не клочок каменистой земли, а рыбные ловли жалко было оставлять врагам. Но уходили, зная что вернутся…
Недруги не вспоминают дипломатическую победу господаря, когда он убедил визиря, во избежание лишних проблем для Стамбула, отказаться от захвата земель, остающихся под контролем правительства Черногории.
Но обнадёживает очевидное: при беззаветной любви простых людей к своему политическому лидеру и барду, оппозиция начинаниям великого преобразователя не имеет в стране простора и достаточно сторонников.
Все годы правления Петра IIНегоша Дмитрий Каракорич-Рус находился или при своём господине и друге или покидал его, выполняя государственные поручения. Знающий, энергичный секретарь, способный один заменить ведомство иностранных дел, часто выезжал для официальных и личных встреч то в Белград, то в Загреб, то в Любляну. Не раз тайная австрийская полиция отмечала его появление в далматинском Задаре. Официальная хроника отмечала его появление в Стамбуле, Вене и Санкт-Петербурге. Для патриотов Црной Горы будущее вырисовывалось оптимистическим.
Но не всё поддаётся учёту. Как-то не думалось, что жизнь, в отличие от вина в бурдюке, расход которого можно контролировать, имеет свойство вдруг закончиться. Холодная часовня на гряде Ловчен, ловля рифмы на осеннем ветру, упорная работа над бумагой, с забвением сна и еды, вызвали у затворника кашель. Доктор, обследовав простуженного по возвращении его в Цетинье, озабоченно проворчал: «Вам надо беречься, мой господарь».
Из всех дельных советов это самый неисполняемый совет. А ведь врач отдавал себе отчёт, кому он советует. Негош тут же забыл о предостережении. Заболевание, обидевшись на такое невнимание, мстительно притаилось: погоди, ужо тебе! Долгое время оно не давало о себе знать, лишь время от времени проявлялось покашливанием.
В один из тех редких дней, когда на границах Черногории и внутри её установилась тишина, господарь принял решение объехать страну – своими глазами увидеть, как выполняются новыми чиновниками и старостами решения митрополита и Сената, всмотреться в лица подданных. Что в их глазах? Каракоричу-Русу было велено следовать за хозяином. В столице, сторожить всё и всех, остался старый сенатор Црноевич, обладавший всевидящими глазами, верный как нянька.
Слух о той поездке мгновенно облетел страну, но сама поездка затянулась. Кавалькаде не давали проезда. В каждом селении разодетый по случаю народ высыпал к дороге. Под копыта не лезли, чтобы поцеловать руку главы местной православной церкви; целовали свою, кланяясь; таков обычай. Голосовых связок и пороха не жалели. Вскинутые над головами стволы ружей, огонь, дым, грохот, эхо. Каждый норовит затащить митрополита, причт и свитских в хижину, как правило нищую, но хлебосольную. Многие с гуслями, терзают струну смычком, поют – слов не разобрать. Лошадь под Петаром под стать всаднику – выше других скакунов в холке. Владыка одет как все: капа, куртка, короткие шаровары, чулки, опанки, но без оружия. На приветственные крики толпы, на поклоны митрополит отвечает «Помага Бог», время от времени широким жестом совершает крестное знамение, звучно произнося «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Могло показаться, что врагов у правителя больше нет. Они были, только прятались в укромных местах и здесь, под живыми масками. Когда останавливались на дневной отдых или ночлег, первым делом шли в церковь. Её глава надевал ризу поверх дорожного платья, служил молебен. Трапезничали на окрытом месте всем миром, чтобы вдоволь наговориться до короткого сна. Одинаковым народным языком митрополит разговаривал со всяким. Для Дмитрия Каракорича-Руса это было не в новинку, поэтому в его дневнике мы не найдём отзыва на речи его господина. Но в то время путешествовал по Черногории русский этнограф Измаил Срезневский. Понаблюдав за митрополитом со стороны, он записал: «Удивляешься ему как человеку и как правителю черногорцев. Говорит хорошо, умно, с чувством, с достоинством и без натяжки, и во всех словах видна любовь к народу так же, как и в обращении черногорская простота».
Вот в эти дни и проявила своё коварство вила, которую поэт Пётр Негош назвал своей музой на Ловченской гряде. По завершении объезда державной территории, митрополит посетил принадлежащий ему в Которе дом. Чтобы не нанести истине вреда сочинительством, давайте раскроем дневник Дмитрия на том месте, где в чернильных строках осталась история тех дней. Вот что написано рукой секретаря:
«Владыка, по обычаю своему, сидя в комнате у раскрытого окна, читал или писал что-нибудь; а в доме напротив, через узкую улицу, жила девушка, которая из любопытства заглядывалась на владыку из-за занавески. По всем вероятиям, владыка ей нравился; да и было поистине на что заглядеться, потому что владыка был красивейший из людей. И так она часто бросала свой взгляд на него, а он – ещё в молодых годах и в полной силе - не пренебрегал этими умильными взглядами. В такие сладкие минуты, когда природа берёт верх надо всем, когда человеком овладевает чувство, а поэтическое вдохновение летит по высотам, владыка, наш поэт, написал песню любви. Эту песню он постоянно носил за поясом и, когда мы воротились в Цетинье, прочитал её однажды мне. Песня эта отличалась от всех его песен; она представляла живую силу любви; в ней были все прелести и очарования, и она должна быть названа венцом его поэзии. Я стал просить, чтобы он позволил мне переписать. А он улыбнулся и говорит: «Зачем она тебе?». – «Она заслуживает быть напечатанною», – ответил я.– «А что скажут, владыка пишет песни любви? Не дам». Я горячо настаивал на своём. Владыка шутя прекратил мои просьбы: «Нетьешь да дьяволю!» Смеясь, свернул песню и опять засунул её за пояс. Неизвестно, что он сделал с нею после, а по всем вероятиям, сжег».
То ли ловченская вила пожалела о своём поступке, то ли Бог простил своё возлюбленное чадо - единственный образец любовной лирики поэта-чернеца спустя много лет нашёлся среди бумаг секретаря. Возможно, Дмитрий выпросил-таки греховное стихотворение, дав слово не публиковать его при жизни своего господина. А возможно, сам автор тайно подкинул заветный листок в стол Дмитрия, когда почувствовал грозное приближение смерти.
Она уже была рядом. Последние месяцы приступы кашля стали следовать один за другим. На осунувшимся лице митрополита проступил румянец. Однажды, за игрой в бильярд, на глазах секретаря, его Петар выхаркнул на платок сгусток крови. Главный лекарь двора воспользовался своим правом в определённых обстоятельствах приказывать: «Немедленно поезжайте в Италию, государь! У вас все признаки чахотки».
Правитель подчинился не сразу. Он не просто жил и работал, он служил Черногории. И всё-таки пришлось ехать в признанную страну-курорт. Однако пресловутый «лечебный климат» не помог. Правда, любознательный черногорец не столько посещал модные клиники, сколько античные развалины, музеи и картинные галереи разных итальянских городов, от Венеции и Турина до Неаполя. Каракорич-Рус, сопровождавший его, отметил в дневнике, что больной государь целый час провёл перед полотном Рафаэля «Преображение». С трудом уговорили его нанести визит папе (а вдруг, - надеялись православные, растерявшиеся от страха перед неминуемым, - произойдёт чудо). Негош вдребезги разбил надежды приближённых. Повидаться с папой он был не прочь, но не мог согласиться на унизительную для православного человека процедуру –приложиться губами к веригам апостола Петра. В присутствии папского нунция он сказал: «Черногорцы цепи не целуют, мы рождены, чтобы рвать их». И повернувшись к своим произнёс тоном, не допускающим возражений: «Домой! Пора!»
Проезжая через Равенну, поэт Пётр Негош пожелал поклониться могиле Данте. Экипаж остановился возле часовни с треугольным фронтоном. Велев адъютанту ждать у входа, государь вошёл в гробницу и оказался возле роскошного мраморного саркофага. И вдруг его охватило неприятное чувство, будто он стал соучастником какого-то пошлого, оскорбительного для него обмана. И в это время за спиной послышалось дыхание. Обернулся. На него снизу вверх смотрел иссушенный внутренним огнём юноша с сумасшедшими глазами, какие бывают у поэтов, измученных постоянным звучанием рифмы в себе. «Не верьте им, синьор, - умоляюще произнёс незнакомец. – Здесь нет великого Данте». И Негош сразу поверил. «Так где же он?» - «Идёмте, покажу». Незнакомец вывел черногорца к дороге, у которой высилась церковь святого Франциска, показал жестом в её сторону: «Там, за алтарём – и вдруг разволновался. - Идите туда, я спешу, мне надо записать… Вы поэт, синьор. Я сразу понял». С этими словами юноша бросился бежать, вызвав подозрение адъютанта.
За апсидой церкви, среди кустов и остатков немых каменных надгробий, Негош обнаружил ушедшую в землю серую трещиноватую плиту. С трудом разобрал пять букв – Dante.
- Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья, - с чувством произнёс черногорский поэт.
- Что… Простите, что вы сказали, ваше высокопреосвященство? – спросил адъютант.
- Это не вам, это ему – из моей поэмы «Горный венец».
Митрополит, прожив без малого тридцать восемь лет, как и светоч его, Пушкин, скончался (починал, напишет местный хронист) 19 октября 1851 года. В России в тот день выпускники Царскосельского лицея отмечали сороковую годовщину этой уникальной университетского типа школы. Преобразователь Черногории считал её образцом для высших учебных заведений своей страны.
Пётр завещал похоронить себя на Ловченской гряде, в часовне над пещерой, где встретил свою вилу-музу. Накопленные при монашеской жизни пятьдесят тысяч рублей он передал на нужды своего народа.
Когда гроб выносили за ворота обители, разыгралась непогода, какую в этих краях не помнили. Будто повторился Всемирный потоп: затяжной ливень, беспрерывное полыхание молний, раскаты грома, от которых содрогались горы и сыпалась чепепица с крыш, как в майские дни. А ведь заканчивалась осень. Не было никакой возможности поднять скорбную ношу на гору.
Преемник покойного митрополита Данило Петрович-Негош распорядился вернуть гроб подземелью монастырской церкви. Потом зачастили холодные дожди и распространился слух, будто турки, пользуясь моментом, готовят нападение на столицу. Теперь-то они могли выместить свою злобу на христианах, не покорившихся их силе. И на останках самого непокорного из всех черногорцев. К счастью, слухи не подтвердились.
Только через четыре года будет исполнена предсмертная воля митрополита в уже совсем иной стране – в княжестве Черногория. Теократические правители останутся в анналах истории на страницах между 1697 и 1852 годами. Данило Петрович-Негош объявит себя князем и станет править своим народом не как монах, а как монарх. Но в пешей траурной процессии на гребень гряды Ловчен князь посчитает достойным для себя занять место в тени гроба своего предшественника.
Перед выносом гроба за ворота его установили на постамент посреди монастырского двора, с вечера накануне наполненного людом. Стояли молча (только шелестели молитвы), неподвижно, тесно. И словно по команде расступились, дали проход столетнему старцу, прибывшему верхом на коне из селения Негуши. При появлении отца последнего из правящих митрополитов крышку гроба приоткрыли. Показалась жёлтая мумифицированная кисть руки. Старец приблизился и долгим поцелуем припал к руке сына, которого он называл святым отцом. К счастью для матери, она не пережила своего Раде, её солнца.
Крышку опустили. Уже навсегда. Патриарх рода Негошей Томо Марков Петрович отошёл с опущенной головой к группе провожающих, где стоял Каракорич-Рус. «Дмитрий, - тихо обратился к нему черногорский долгожитель, - забывать стал, старею… Напомни, из «Горного венца»… Те строки». Бывший секретарь и советник, не задумываясь отозвался, и стоявшие близко услышали: «Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья».