A. Н. Варенцов (П. Золин), В. С. Ефремов (В. С. Е.). — В. Г. Богораз (Тан), Я. В. Стефанович. — «Восточное обозрение» и «Революционная Россия». — А. С. Белевский. — Ф. Ю. Рехневский. — Ф. Я. Кон. — «Восхваление» А. А. Карелиным «преступника» П. А. Кропоткина, а Н. А. Кудрявым — референдума. — Социал-демократы B. Е. Мандельберг, О. О. Шиллингер, доктор М. В. Ромм и М. А. Цукасова. — Ссылка, газеты и местные вопросы, — Цензура и циркуляры об изъятии тем из обсуждения.— Путешественники. — Экспедиция барона Э. Толя.— К. Л. Волосович.— М. Бруснев. — А. 10. Фейт. — В. А. Вознесенский.— П. В. Козлов. — Г. И. Потанин. — Ганс Ледер, П. Лаббе, И. В. Палибин. — Древонасаждение и Пушкинские дни
Александр Николаевич Варенцов родился в России. В Сибирь приехал по приглашению своего дяди доктора Брауна, который служил на ленских приисках и желал пристроить племянника. А. Н. устроился в конторе приисков. Условия приисковой жизни были растлевающие, особенно для молодого человека: карты, пьянство и женщины — вот главные развлечения. А. Н. довольно благополучно прошел искус «приискателя», хотя и приобрел склонность к выпивке, но склонность эта не доходила до излишества. Старый приисковый рабочий, который прокучивал в приисковых лавках и кабаках заработанные тяжелым трудом деньги, сошел со сцены и совершенно исчез из приисковой жизни. Теперь уже не расстилали по грязным улицам штуки плиса, по которым с гармошкой в руках шел приисковый «моему нраву не препятствуй». Не стало и прежнего безобразного пьянства, приискатель пошел более степенный, желающий зашибить копейку.
Кажется, с 1896 г. А. Н. начал писать корреспонденции с приисков, в которых было немало блесток юмора и чувствовался беллетристический талант. Первые корреспонденции по своей скромности А. Н. посылал от лица Петра Золина, своего приискового приятеля —
[90]
рабочего. По этому адресу и мы писали ему. Корреспонденции он подписывал: «Таежный». С приисков он писал более года. Присылал он и беллетристические очерки. Убедившись что у автора очерков несомненный талант, редакция пригласила А. Н. в Иркутск, гарантируя ему заработок приисков. Сдался он не сразу. Приехал в Иркутск со своей женой М. И., дочерью знакомого мне через Лушниковых инженера. Мы и М. Н. убеждали Варенцова больше читать и учиться. Он прекрасно владел пером, обладал большой наблюдательностью и художественным чутьем, и писание давалось ему легко.
A. И. стал заведывать городским отделом. Многие заметки и даже отчеты о заседаниях он излагал в юмористическом тоне, а затем попробовал вести фельетоны. Опыт удался вполне. Он избрал для фельетона шаблонную форму «Письма к тетеньке», подписывая их: «П. Золин». Но в этот шаблон он сумел вложить столько содержания, остроумия, часто сарказма и метких характеристик, что об его фельетонах заговорили, стали ждать их. Его «bons mots» ходили по городу. Во время городских выборов он назвал кулацко-реакционную партию избирателей «хапистами», а вожака ее, молодого «литератора» из «Губернских ведомостей» — «молодым лакеем Марком Олуховым». Очень вероятно, что фельетоны П. Золина немало способствовали поражению «хапистов» на выборах.
Он писал фельетоны и на общие политические темы, на которые не раз реагировало Главное управление по делам печати, и генерал-губернатору приходилось отписываться. Фельетоны А. Н. Варенцова заинтересовали и B. В. Лесевича, который в письме просил меня передать П. Золину привет и восхищение. О. К. Нотович и князь Э. Э. Ухтомский переманивали П. Золина к себе в Петербург — один — в газету «Новости», другой— в «СПб. ведомости». Только в 1904 г. А. Н. уехал в Петербург, уступив настойчивым просьбам матери, которая жила в Москве. Он стал с большим успехом писать фельетоны в «Новостях», не прерывая сотрудничества в «Восточном обозрении», куда продолжал писать «Письма к тетеньке». Питер не понравился ему, и в 1905 г. он вернулся в Иркутск, где опять стал работать вплотную в газете. После закрытия «Восточного обозрения» он работал в заменяющих его газетах и скончался в 1915 г. Вся сибирская печать, даже враждебная нам,
[91]
отозвалась на эту кончину, сожалея, что ушел из жизни талантливый писатель.
Подбирая сотрудников, я стремился найти такого работника, который бы мог всецело отдаться газете и был бы не только секретарем редакции, а если нужно, то и фактическим редактором. Из прежних сотрудников — одни, как Перфильев, Корнилов и другие, состояли на службе и не могли посвятить себя всецело газете. Другие— Ковалик, Зайчневский и вообще ссыльные — жили мыслью скорее возвратиться в Россию; многие из них, подобно старым областникам, были узко партийными людьми и могли легко оттолкнуть от газеты несколько инакомыслящих... Третьи, например А. Н. Варенцов, не обладали достаточно широким развитием, необходимым для руководства политической газетой. Но затруднение скоро было устранено. Ссылка дала мне такого нужного и незаменимого человека. Это был Василий Степанович Ефремов, уже отбывший каторгу и поселение. Он был сыном дьякона в Харькове, слушал лекции в ветеринарном институте в Харькове и занимался революционными делами. Однажды у него попросили комнату с тем, чтобы он ушел из нее на несколько часов. В. С. согласился. В его комнате переоделись в жандармское платье лица, пытавшиеся освободить из тюрьмы осужденного на каторгу А. Ф. Медведева (осужден под фамилией П. Н. Фомина). Освобождение не удалось, участники скрылись, а у Ефремова был произведен обыск, во время которого один из жандармов прочел на сгоревшей, ко еще не рассыпавшейся бумажке фамилию прокурора, которой было подписано распоряжение о выдаче Фомина приехавшим жандармам. Переодевавшиеся упражнялись в подделке подписи, прежде чем подписать бумагу. Ефремова арестовали, судили. О Фомине он ничего не знал, но у жандармов не было в руках самих организаторов и участников освобождения, почему они и решили отыграться на В. С. Ефремове, и суд приговорил его к смертной казни. Приговор явился неожиданным даже для прокурора, который, к слову сказать, не требовал смертной казни. Но после приговора и прокурор, и председатель суда убеждали Ефремова послать прошение на высочайшее имя о смягчении приговора. В. С. отказался. Тогда товарищи стали убеждать его подать прошение, и даже состоялось какое-то постановление харьковской революционной организации, но и
[92]
это не помогло. Только когда другие сопроцессники Ефремова, желая спасти В. С., подали прошение каждый о смягчении своей участи, Ефремов уступил и написал прошение. Смертная казнь была заменена каторгой. Этот факт лежал всю жизнь тяжелым камнем на сердце В. С. На каторге он не разговаривал с Яцевичем, считая его главным виновником произведенного на него давления. В 1898 г. в Иркутске помирили их. В 1916 г., умирая, В. С. с горечью вспоминал свою «слабость», и опять пришлось успокаивать его. Во время пути на каторгу, во время каторги, а потом в Сибири и в России никто — ни товарищи, ни посторонние — никогда не говорили В. С. о факте подачи прошения — так было условлено. Все относились к нему как к своему любимому и уважаемому товарищу. От многих каторжан, в том числе Н. А. Чарушина, С. Ф. Ковалика, М. И. Фундаминского, М. И. Дрея, П. Ф. Якубовича и других, я слыхал самые лестные отзывы о В. С. Иных отношений к нему и не могло быть.
Я остановился на трагическом факте в жизни В. С., который был моим близким другом, только потому, что несколько лет тому назад без всяких комментариев напомнили этот факт, потом же в связи со своими воспоминаниями в примечании от редакции опять был сообщен голый факт о подаче прошения. Очевидно, люди, сделавшие эти справки, не знали всех обстоятельств дела и бросили тень на память идейно стойкого, принципиального, морально чистого, детски ясного и правдивого человека, каким был всегда, и до суда, и во время суда, и после суда, всю свою жизнь В. С. Ефремов. В своих воспоминаниях «Маленькое дело», напечатанных в «Былом», В. С. не только не смягчает, а даже сгущает неблагоприятные для себя краски условий, при которых было подано прошение.
На каторге В. С. пробыл максимальный срок— 20 лет. Каторгу он отбывал на Каре, где снискал среди товарищей всеобщую любовь и уважение. Вначале он замкнулся в свою раковину, откуда не легко было заставить его выйти, как об этом говорили мне Рехневский, Якубович и другие. На Каре В. С. изучил французский и немецкий языки и читал на них свободно, но говорить стеснялся. По отбытии каторги В. С. выслали в Якутскую область, откуда он стал писать в «Восточное обозрение» свои письма и корреспонденции, обна-
[93]
ружив блестящий публицистический и полемический талант. Письма он подписывал своими инициалами — «В. С. Е.». Я приглашал его в газету, но его сразу не пустили в Иркутск, и ему пришлось пожить в Верхоленске и дождаться, когда он получит право разъезда по Сибири. Наконец он приехал.
С удивлением смотрел я на добродушное лицо, на бесконечно добрые, детские, открытые глаза этого старика и удивлялся, как при такой доброте можно было писать такие резкие, иногда даже злые корреспонденции. Стариком его делали седые волосы и большая седая борода. Ему было лет 46—47,— седина у него явилась в результате его юношеской трагедии.
В. С. весь отдался газете. Вся почта поступала к нему, и через него шли сношения с корреспондентами, которым он аккуратно отвечал на каждый их запрос. С утра В. С. приходил в редакцию, помещавшуюся у меня в квартире. Здесь же он завтракал и обедал и уходил только вечером. В. С. создал в газете особые отделы «Сибирских очерков» и «Случайных заметок», написанных по большей части с большим блеском. Он смотрел и на газету, и на типографию как на собственные, заботился обо всем, часто журил меня якобы за расточительность. Его смущали долги, которые лежали на типографии и на газете. С большим трудом приходилось убеждать его, чтобы он согласился на увеличение ему самому жалованья.
Был у него и один большой недостаток — он как-то не замечал резкой, даже иногда грубой формы изложения. Эти грубости приходилось сглаживать и смотреть за В. С. Быть может, это было влияние бурсы. С. А. Лянды всегда беспокоился, когда я уезжал и газету фактически редактировал В. С., Лянды опасался, что В. С. не почувствует резкостей и грубостей в статьях. Но стоило мне уехать, как Ефремов делался строг, требователен и даже придирчив не только к другим, но и к себе самому.
В одну из поездок я побывал в Харькове у его матери-старушки, о которой В. С. всегда заботился и ждал, когда получит право въезда в Россию, чтобы навестить ее. Старушка вспоминала «Васю» и горевала, что Вася испортил себе карьеру...
— Какой у него чудный голос был! Из него бы вышел
[94]
соборный протодьякон...— говорила мне старушка, не понимая, как можно любить писательство и предпочитать его протодьяконской карьере.
В. С. любил газету и газетное дело, работал с увлечением и говорил мне, что в газете он нашел себя. Знакомых у него в Иркутске было немало, но бывал он почти только у меня и у И. И. Майнова, со всей семьей которого был дружен. Когда В. С. получил разрешение на въезд в Россию, он поехал в Харьков и в Москву, как говорил он, месяца на три-четыре. Но через месяц он заскучал. В России все ему не нравилось, и месяца через полтора он опять стоял за конторкой в секретарском кабинете «Восточного обозрения».
— Нет, я больше не ездок в Россию! Скучно, неприветливо, нет простора, да и люди не такие,— оправдывал он свое скорое возвращение в Иркутск.
В. С. дорожил газетой и берег ее. В 1905 году он убеждал меня не принимать участия в движении.
— Теперь газета особенно нужна. Газета важнее ваших выступлений на митингах или даже на съездах. Берегите ее!..
Но мы не уберегли газету. Уберечь ее от произвола человека, боявшегося свободного слова, было нельзя. Меллер-Закомельский закрыл ее, я вынужден был уехать из Иркутска. У нас в запасе было несколько разрешений, и В. С. создавал одну за другой газеты, заменявшие «Восточное обозрение», пока генерал-губернатор Селиванов в 1907 г. не выслал В. С. из Иркутска за «вредное влияние» на газету.
В. С. приехал в Москву. Здесь он продолжал писать в сибирские газеты. В 1910 г. он был приглашен старыми народовольцами фактическим редактором в петербургскую газету, кажется «Народную правду», основанную шлиссельбуржцами. Газету скоро закрыли, и В. С. вернулся в Москву. Из Москвы он писал в газету «Сибирь» передовые статьи и «Сибирские очерки». В 1916 г. он заболел воспалением легких; его удалось поместить в лечебницу Н. М. Кишкнна. Здесь В. С. всех обворожил своею деликатностью. Он стеснялся тем, что причиняет окружающим много хлопот. Уход за больным был самый внимательный, но надорванный организм не выдержал. В. С. скончался 17 июля 1915 г. Мы похоронили его на Ваганьковском кладбище, рядом с Клеменцом. «Восточное обозрение» и газеты, выходив-
[95]
шие в Иркутске после «Восточного обозрения», много обязаны своим успехом В. С. Ефремову. Вся сибирская пресса и многие столичные газеты поместили его некролог. Проводить В. С. собрались бывшие в Москве ссыльные и сибиряки.
В 1898 г. в Иркутск приехал из Якутской области и задержался на всю зиму В. Г. Богораз (Тан), который много писал нам из Колымска и других мест Крайнего Севера. Он близок стал к «Восточному обозрению», также приходил на целый день в редакцию. Каждый день после завтрака мы втроем — Богораз, Ефремов и я — отправлялись в типографию Витковского, до которой от редакции было около версты. В Иркутске нас прозвали «Три мушкетера». В типографии просматривали цензурные пометки, ругали цензора. Я ездил к нему объясняться и кое-что отстаивал. Часть статей была испорчена настолько, что набор немедленно разбирался, другая шла в очередной номер и в запас в ближайшие номера, третьи же отправлялись в «могилу» к метранпажу Томашеву. Когда цензура беспощадно уничтожала статьи и материала не хватало для номера, мы отправлялись раскапывать томашевскую «могилу» и извлекали из нее нужный материал. Об этой «могиле» и о цензуре Тан писал как-то в «Речи».
Богораз был великолепный газетный работник. Писал он и серьезные статьи, и фельетоны, и рассказы, и стихи. Составлял судебные и иные отчеты, писал театральные рецензии,— одним словом, был мастер на все руки. Он проработал у нас месяцев восемь и уехал в Петербург. Проводили мы его с большим сожалением. Работой в «Восточном обозрении» он остался доволен и вспоминает о ней с удовольствием.
В конце 90-х гг. в «Восточное обозрение» стал писать Я. В. Стефанович, вначале с Аянского тракта, который он исследовал, принимая участие в экспедиции своего старого приятеля инженера Сикорского, а потом из Бодайбо, где он был учителем. Перед Бодайбо он заезжал в Иркутск, подолгу просиживал в библиотеке Географического общества и обрабатывал материалы, собранные им на Аянском тракте. Среднего роста, плечистый, «неладно скроенный, да крепко сшитый», он производил впечатление силы и решимости, хотя в нем и была заметна нервная разбитость. О прошлом этого известного в России и даже в Европе революционера, созда-
[96]
теля знаменитого Чигиринского дела, я считаю говорить излишним — жизнь его известна. Отмечу только, что В. С. Ефремов, со слов И. В. Калюжного, передавал мне, что Я. В. вошел в партию «Народной воли» для того, чтобы, влияя изнутри, изменить ее программу в направлении программы «Черного передела», желая взорвать партию изнутри. Сам же он отрицал это намерение у Я. В., но в то же время признавал, что в характере чрезвычайно умного Стефановича было много макиавеллизма. Так думали о нем некоторые ссыльные, а многие товарищи, знавшие его, относились отрицательно к нему. История революционного движения, написанная им для Плеве, ставила стену между Стефановичем и его товарищами. Некоторые признавали, что Я. В. писал эту историю не из-за выгод, не из-за желания смягчить свою участь, а просто умный человек попал в ловушку, расставленную Плеве. Другие утверждали, что «История» написана в целях, чтобы выгородить себя. На Каре между строками «Юридического вестника» Я. В. записывал крахмалом все события карийской жизни. Об этом дневнике никто, кроме Л. Г. Дейча, не знал. В 1906 г. «Дневник карийца» был отпечатан, и тотчас же, еще в типографии, его конфисковали и уничтожили. По отзывам успевших познакомиться с этим дневником, он был чрезвычайно интересен. С Бодайбо Я. В. часто писал в «Восточное обозрение» корреспонденции. Раз он здорово поддел газету,— только случай спас ее от закрытия. Он прислал статью, в которой фактами иллюстрировал мысль, что взятка для русского человека своего рода «Habeas Corpus». Статья была остроумно составлена и прекрасно написана. Мы ее приняли, но к цензору не послали, а ждали, когда Равич куда-нибудь временно командируется, что часто бывало, и его заменит Т. 3. Чепурный. Равич действительно уехал, а Чепурный пропустил статью. Через несколько времени ссыльный доктор В. Е. Мандельберг обратился к Ефремову со следующими словами:
— Вот как вы одерзели, что стали перепечатывать в «Восточном обозрении» статьи из революционных изданий...
Оказалось, что Стефанович ждал, ждал, когда будет напечатана статья в «Восточном обозрении», и, думая, что цензура ее не пропустила, переделал ее и послал в
[97]
«Революционную Россию». Ефремов просил Мандельберга не распространять номера «Революционной России» в Иркутске, не говорить мне о статье и сам долгое время молчал, пока не миновала опасность для газеты. На наше счастье, жандармы и цензура в Петербурге не читали «Восточного обозрения», а иркутским жандармам был неизвестен номер «Революционной России» — иначе они не только закрыли бы газету, но стали бы добиваться автора статьи, который, насколько я помню, подписал статью своими инициалами, как обыкновенно подписывался под корреспонденциями с Бодайбо. При этих условиях установить личность автора для жандармов не составило бы труда. Чаша бед миновала газету и прошла мимо автора.
В газете продолжали работать и старые сотрудники— С. Ф. Ковалик, С. А. Лянды, А. А. Корнилов, И. И. Майнов, Ф. Я. Кон и другие. С. А. Лянды, занятый делами в конторе А. И. Громовой, передал ведение иностранного отдела своей жене Ф. Н, урожденной Левандовской, которая была старшей сестрой В. Н. Бело- конской, И. П. Белоконскнй также изредка писал в газете.
Во второй половине 98-го г. «Восточное обозрение» стало выходить ежедневно. Я взял на себя ведение «обзора русской жизни» в виде связных статей. Перед переходом на ежедневное издание мы привлекли новых корреспондентов, усилили и состав репортеров. Стал у нас работать ученик учительской семинарии К. В. Кац, писавший потом под псевдонимом Дубровский. Из него выработался недурной поэт и вдумчивый критик. Писал у нас и А. С. Белевский (Белорусов из «Русских ведомостей»), Он был ученым агрономом и попал в Сибирь вместе с женой Е. Прейс по делу лахтинской типографии. Он ехал на свой счет до Иркутска, а в Иркутске должен был сесть в тюрьму и уже дальше идти этапом. Он ссылался на 8 лет в Верхоянск, Якутской области, самое холодное место на материке. Это смущало его, так как двухлетнее сиденье в тюрьме подорвало его здоровье. Но наши колымчане, верхоянцы, особенно Ковалик, В. Е. Горинович и другие, успокаивали Белевского. Мы «сделали» А. С. больным, и нам удалось избавить его от иркутской тюрьмы до момента отправки партии р Жигалово, на ленские пароходы. Хлопоты же об оставлении Белевского в Иркутске не уладились — А. Д.
[98]
Горемыкин не поддержал ходатайства.
Белевский напечатал у нас несколько рассказов и статей и потом писал из Якутской области. В ссылке он пробыл до министерства Святополк-Мирского, когда ему сократили срок ссылки, и он вернулся в Россию. Я не видел его на обратном пути — он, кажется, проехал с Якутского тракта прямо на железную дорогу через Николаевский завод.
Все перечисленные ссыльные, а также и многие другие, работавшие в газете, не говоря уже о сибиряках и служащих, были представителями поколения 70-х и 80-х гг. и примыкали к народническому и народовольческому течениям. Пролетариатцы Ф. Ю. Рехневский, А. Г. Лури, Ф. Я. Кон, Эдмунд Плосский и другие по своей идеологии также были близки к нам. Старые и молодые сибиряки, к которым по идеологии примыкал я, Лянды, Рехневский, со своим областничеством не вносили диссонанса в газету. Ссылка же была, можно сказать, однотонна. Л. Б. Красин и несколько позднее его приехавший социал-демократ Соломон занялись организацией кружков из молодежи, но эти кружки также не внесли расслоений в жизнь ссылки. Наша же полемика с Красиным в Иркутске рассматривалась как дружеская дискуссия. С 1899 г. социал-демократическое движение и организация кружков в Иркутске начинают быстро расти. Организация социалистов-революционеров не могла угнаться за ними. В 1899 г. в Иркутск прибыли социал-демократы — доктор В. Е. Мандельберг (потом был членом 2-й Государственной думы), инженер О. О. Шиллингер и доктор М. И. Ромм. Они изредка пописывали в газете, а Мандельберг стал одним из деятельных ее сотрудников. Они — все трое — были молодые и энергичные люди, а вместе с Л. Б. Красиным, Соломоном и М. А. Цукасовой составили довольно сплоченную группу, которая проявила в Иркутске большую деятельность. Жили они дружно и с другими ссыльными, Красин же кроме Натансона и Гедеоновского близко сошелся с пролетариатцами — Цнонглинским и Фальским.
Очень много делала для ссылки и особенно для социал-демократов М. А. Цукасова (урожденная Новомей- ская из Баргузина), не раз ссыльные находили приют у нее, или она устраивала их на квартирах знакомых. Ее квартира была явочной, беглецы из провинции иног-
[99]
да являлись к Марье Абрамовне в то время, когда у нее бывали гости. Помню, как-то раз, по случаю ли рожденья ее сына или по другому поводу, собралось у Цукасовых много народа. Были здесь и судейские, и, между прочим, товарищ прокурора судебной палаты Тунгусов, в самый разгар собрания приехал ссыльный, бежавший из Якутска (фамилию не помню). Он заявился к Цукасовым. Марья Абрамовна выдала его за своего двоюродного брата, приехавшего из Баргузина. Так он сошел за кузена, и я поддерживал эту мистификацию, приходя на помощь, когда приезжего расспрашивали о Баргузине.
Марья Абрамовна позднее была и арестована, когда у нее ночевали двое бежавших из ссылки, считая, что после обыска, который только что был произведен у Цукасовой, квартира ее была застрахована от повторного обыска. Но жандармы проследили беглецов. Муж ее, Моисей Минеевич, успел отобрать у ночевавших револьверы и снес их к прокурору Тунгусову, который жил во втором этаже того же дома, где жили и Цукасовы. На квартире и в амбарах у Цукасовых постоянно хранились вещи для беглецов и ссылки, а когда бежали из александровской тюрьмы «романовцы», то тулупы, одежда, упряжь и другие вещи были свезены к Цукасовым.
На страницах газеты мы избегали полемики с социал-демократами. Тактика редакции «Восточного обозрения» была такая же, как и тактика редакции «Русских ведомостей», где могли работать люди всевозможных прогрессивных направлений, не делая компромиссов со своими убеждениями. Но стоило мне уехать из Иркутска, как В. С. Ефремов начинал полемизировать с социал-демократами, а для ответа не давал им места в газете. Возвращался я, и отношения снова налаживались. В. С. жил в большой дружбе с В. Е. Мандельбергом, что не мешало бы ему быть нетерпимым по отношению к социал-демократам.
В 1902 или в 1.903 г. мы приобрели еженедельную газету «Байкал», издаваемую в Кяхте И. В. Багашевым, человеком без особенного образования и развития. Номинальным хозяином и редактором «Байкала» остался Багашев. Газета должна была выходить в Иркутске. Я предполагал передать газету Мандельбергу, но В. С. и другие сотрудники в редакции запротестовали. В Ир-
[100]
кутске тогда находился Я. В. Стефанович, у которого был уклон к социал-демократам. С общего согласия, я передал «Байкал» ему, и Стефанович выпустил прекрасный номер, содержание которого так напугало Багашева, что он телеграммой приостановил издание. Предполагая передать «Байкал» Мандельбергу, я хотел помочь иркутским социал-демократам иметь орган и считал, что это будет полезно и для «Восточного обозрения»,— полемика только оживит газету.
Приходилось «обтесывать» статьи В. С. и по адресу старого областничества, когда кто-нибудь из стариков упрекал нас в том, что мы не так ярко выдвигаем сибирские вопросы, как это делал Н. М. Ядринцев. Обви-нители забывали, что той разницы в равноправии между Сибирью и Европейской Россией, какая была при Ядринцеве, уже не было. Сибирь кое-что и получила, но, в общем, обе были бесправны и страдали от одного и того же деспотизма. Когда «Восточное обозрение» стало ежедневной газетой, мы, конечно, развили отделы — внешней политики и общих вопросов, так что отношение между местным отделом и общим изменилось не в пользу первого. Но это было бы и при Ядринцеве, если бы он имел ежедневную газету.
Вопросу областничества мы придавали большое значение и в то же время настойчиво говорили о необходимости введения в Сибири тех форм, которых она еще не имела. Думаю, что не без влияния «Восточного обозрения» генерал-губернатор Горемыкин в своем всеподданнейшем докладе за 1898 г. указывал на необходимость скорейшего введения в Сибири земства. Правда, при Горемыкине этот вопрос не разрешился.
В 1899 г. Горемыкина перевели в Государственный Совет. Его преемник А. И. Пантелеев за кратковременное свое генерал-губернаторство не успел проникнуться местными широкими интересами и был равнодушен к земству. Зато граф П. И. Кутайсов снова поднял вопрос о земстве, и на этот раз не только под влиянием газеты, но и всего сибирского общества.
Вообще «Восточное обозрение» выдвигало местные вопросы на первый план и всегда было органом не только областников, но и органом федерализма. Это прекрасно понимали поляки, что ясно проявилось в ответной телеграмме на наше приветствие в 1899 г. по поводу от-
[101]
крытия в Варшаве памятника А. Мицкевичу.
Поляки всегда охотно работали в «Восточном обозрении» и ценили его. Рехневский, Лури, Плосский, Лянды, Болеслав Онуфрович и другие были деятельными сотрудниками газеты. В конце 90-х гг. и в начале этого столетия жил ли он в Иркутске, в Минусинске или других местах, много писал по разным вопросам вышедший с каторги Ф. Я. Кон, подписываясь «К. О. Н.». Мягкий, деликатный, корректный, Феликс Яковлевич был близким приятелем редакции «Восточного обозрения», судьба газеты и ему, как и большинству ссыльных, была дорога. Ф. Я. Кон начал свое сотрудничество в «Восточном обозрении» печатаньем «Иамских писем», а потом писал из Минусинска и вошел в состав редакции, когда жил в Иркутске, где он и его жена X. Г. сошлись со ссыльной компанией. Жена его, также политическая ссыльная Гринберг, была двоюродной сестрой Ф. А. и М. А. Морейнис. Коны повенчались в Якутской области. В Иркутске Ф. Я. ближе стоял к старым ссыльным, чем к молодежи. Среди старых были его товарищи по процессу партии «Пролетариат», как Ф. Ю. Рехневский, капитан А. Г. Лури и другие.
Литературное крещение многие ссыльные получили в «Восточном обозрении», где начали свою деятельность и многие русские, польские, грузинские и иные писатели. Из-за некоторых статей приходилось немало воевать с местной цензурой. Но Главное управление по делам печати почему-то не обращало на них внимания, между тем как более невинные по содержанию статьи не раз вызывали усиленную переписку этого учреждения с генерал-губернатором. В 1899 г. была такая усиленная переписка по поводу статей возвращавшегося из ссылки анархиста А. А. Карелина и мирового судьи Н. А. Кудрявого, брата известного общественного деятеля и члена 1-й Государственной думы от Вологодской губернии.
Карелии написал статью общего характера, в кото-рой было несколько одобрительных слов о П. А. Кропоткине, а Н. А. Кудрявый, как мировой судья, близко стоявший к народу, доказывал, что сибиряк, не исключая инородца, вполне подготовлен к восприятию реформ и не хуже швейцарца мог бы разрешить государственные вопросы, если бы у него было право референдума. Цензура пропустила статьи, Главное же управле-
[102]
ние усмотрело в первой восхваление лица с преступным прошлым и настоящим, а во второй статье — подрыв основ. Лично мне по этому поводу пришлось иметь один из многих неприятных разговоров с Горемыкиным на тему — «вы подводите меня!..»
Аполлона Андреевича Карелина я знал еще по Петербургу. Тогда, в 1882 г, он бежал из ссылки и был уже нелегальным, несмотря на то, что по виду он был совсем мальчиком да по годам имел менее 20 лет. Он с большой любовью занимался с рабочими, считал себя народовольцем, хотя и примкнул к нашей Флеровской группе, тогда еще не слившейся с «Народной волей». Он плохо воспринимал террор, и у меня не раз происходил разговор с ним по этому поводу. Карелин придавал большое значение этическому моменту, и его любимым положением было, что «без счастья других не может быть личного счастья». Весной 1883 г. его снова арестовали и выслали. Я вновь встретился с ним в 1900 г. в Иркутске уже после того, как он побывал в ссылках. В Иркутск он приехал с женой, бывшей медичкой, Вериго, которую я знал в Петербурге. В Иркутске он занялся адвокатурой и брался почти исключительно за уголовные дела, в большинстве случаев отказываясь от гонорара. Он близко стал к газете «Восточное обозрение» и много писал. Тогда он уже был анархистом и серьезно изучал общественные вопросы и экономию. В революции 1905 г. он принял активное участие, выступал на митингах, был арестован и в октябре амнистирован. В 1905 г. эмигрировал за границу. Всесторонне образованный, с хорошим литературным пером, он много писал и в русских, и в заграничных изданиях. В 1917 г. Карелин вернулся в Россию, поселился в Москве и принял участие в организации группы анархистов. Карелин был близок с П. А. Кропоткиным. Он умер и похоронен в Москве в 1927 г.
С конца 90-х гг. в газете стал писать Н. Я. Новомбергский. Он был председателем съезда крестьянских начальников и вначале писал в «Губернских ведомостях», а потом статьи по общественным вопросам и критического характера стал давать нам. Конечно, когда он стал печататься у нас, то бросил сотрудничество в «Губернских ведомостях». Он принимал участие и в некоторых обществах Иркутска, любил поговорить, пустить крылатое словечко. В 1901 г. он уехал мировым судьей на
[103]
Сахалин, был знаком с Л. А. Волкенштейн, М. Н. Тригони и другими ссыльными на Сахалине. После Сахалина жил в Германии, подготовился к профессуре и занял в Томском университете кафедру полицейского, а потом государственного права.
В 1899 г. студенческое движение охватило почти все высшие учебные заведения столиц и провинциальных городов. В Петербурге студенты после сходки выразили недоверие комиссии Банковского и были избиты жандармами около Румянцевского сквера. Все это волновало ссылку, хотя движение протекало в академических рамках.
Нам кое-что удалось написать по поводу этого движения, но в марте появился циркуляр, запрещающий печати затрагивать вопрос о студенческих волнениях. Вскоре после этого циркуляра была прислана из Главного управления «господам редакторам» сводка всех (37) циркуляров, которые изъяли из передачи всевозможные вопросы. Циркуляром 1876 г. запрещалось печатать всеподданнейшие адреса или слухи о них, а дальше шло запрещение печатать: отчеты по делам государственных преступлений, политических арестов и преступлений вообще, сведения о палачах, сыскной полиции, суждениях в Государственном совете, о беспорядках на фабриках, о заседаниях петербургской думы, высочайших особах, о преобразовании Вольноэкономического общества, чумных заболеваниях, студенческих беспорядках, о приветствиях воспитанников учебных заведений, жизни учебных заведений, о заседаниях комитета Сибирской железной дороги, о самоубийствах и покушениях на них, аптекарской таксе, биржевой котировке до окончания Биржи, о неблагоприятных сведениях по поводу кредитоспособности торгово-промышленных лиц и учреждений и так далее, а также все, что касалось армии и флота. Каждый год к этим изъятым вопросам прибавлялись все новые и новые. Так было запрещено писать о поездке министра финансов и с кем он будет иметь свидание, о расколе, об отлучении Л. Н. Толстого.
Запрещение писать об охране Восточно-китайской железной дороги было вызвано «Сибирскими очерками» В. С. Ефремова, циркуляр о запрещении печатать о заседаниях сибирского комитета — моей передовой статьей. Циркуляры распространялись на периодические из-
[104]
дания всей России. Конечно, иногда не только мы, но и цензура промаргивали эти циркуляры, а об самоубийствах писали постоянно. Если Главное управление замечало невыполнение циркуляра, то оно присылало нагоняй, часто с угрозами кары.
Весной 1899 г. в Иркутск приехали Г. Н. Потанин и Ганс Ледер, отправлявшиеся в Монголию, и П. К. Коз-лов, ехавший во главе большой полувоенной экспедиции, как было и у Н. М. Пржевальского, в Тибет и Сычуан.
П. К. Козлов ехал во второе свое самостоятельное путешествие в Тибет; в первом в 1893—1895 гг. он принял начальство над экспедицией вместо заболевшего Роборовского. Козлов остановился у С. Н. Родионова и вращался в нашей компании. Я предлагал ему взять с собой кого-нибудь из ссыльных, но он уклонился, мотивируя свой отказ тем, что в отряде есть нижние чины.
Он сделал доклад в Географическом обществе, в котором высказал надежду пробраться в Лхасу, но это не удалось ему, хотя его экспедиция и проникла на юг Тибета так далеко, как ни одна из европейских экспедиций до него. Козлов снаряжался в экспедицию в Кяхте, где помог ему в этом деле служащий Лушниковых М. А. Бардашев.
Г. И. Потанина я не видел с 1893 г. Тогда он отправился из Кяхты в экспедицию в Сычуан и Тибет, кото-рая кончилась для него трагически, смертью его жены Александры Викторовны. Г. И. мало изменился внешностью, но, в общем, имел несколько растерянный вид. Он жаловался на свою беспомощность и высказывал опасения, что Монголия вызовет у него воспоминания о покойной А. В. и он не знает, как это отразится на нем.
Я советовал Г. И. не заезжать в Кяхту, где была похоронена А. В., а ехать в Восточную Монголию через Читу. Г. И. так и сделал. В Монголии он пробыл недолго. «Слишком тяжело было мне там»,— говорил Г. Н. В сентябре он уже был в Иркутске, который ему так понравился, что он обещал скоро вернуться к нам из Петербурга.
Вместе с Потаниным на Восток выехал известный немецкий путешественник Ганс Ледер. Его командировал в Монголию Венский музей для собирания естественно-исторических и археологических коллекций. Ледер, живой, веселый, чрезвычайно здоровый немец, не хотел даже брать переводчика.
[105]
— Одного переводчика мне мало,— нужны переводчики и с монгольского, и с китайского, и с русского языков, а это будет стоить дорого,— говорил он мне.
Но все-таки в Забайкалье пришлось ему взять в переводчики какого-то реалиста, знавшего немецкий язык и болтавшего по-бурятски. С Потаниным он расстался в Монголии. Возвращения Ледера не помню.
Г. Н. Потанин принял деятельное участие в организации праздника древонасаждения, который я, как председатель училищной комиссии, впервые устроил в Иркутске. В празднике приняли участие все учебные заведения Иркутска и посторонние дети. За Амурскими воротами под звуки оркестра, среди костров, где кипели котлы для чая и готовился завтрак, дети засадили деревьями большую площадь. Праздник древонасаждения предшествовал Пушкинским дням. Я уговаривал Г. Н. Потанина остаться в Иркутске на празднование 100-летнего юбилея А. С. Пушкина. Но он торопился в Монголию.
В Пушкинских днях приняли участие все учебные заведения и общества Иркутска. На Тихвинской площади была отслужена панихида по поэту, после которой с балкона городской думы я произнес речь о значении Пушкина. Потом в течение нескольких дней в театре и Общественном Собрании давались юбилейные спектакли и вечера не только для учеников, из которых каждый получил полное собрание сочинений А. С. Пушкина, но и для народа. Празднества удались, и меня благодарили городская дума, учебные заведения и сам А. Д. Горемыкин как попечитель округа, а В. С. Ефремов ворчал на меня за то, что за праздниками и путешественниками я забыл газету.
По части путешественников 1899 г. был урожайный. Только что проводили Потанина, Г. Ледера, П. К. Коз-лова, как пришлось помогать молодому, но уже известному ботанику, заведующему ботаническим садом в Петербурге И. В. Палибину: Палибин отправлялся от петербургского ботанического сада за сбором растений в Монголию. При нем же в Иркутск приехал с рекомендательными письмами от Ж. Легра Поль Лаббе. Лаббе был командирован французским министерством народного просвещения и колоний на Сахалин. Он прекрасно, лучше, чем Легра, говорил по-русски, отличался отменным здоровьем и весельем. И Палибин, и Лаббе стали дру-
[106]
зьями «Восточного обозрения», писали в газету, а Лаббе писал нам и из Парижа. Даже В. С. Ефремов, когда Палибин и Лаббе стали писать в газету, признал их стоящими людьми. Зато он негодовал на Волосовича, не давшего нам ни строчки, и жалел свое и мое потраченное на этого ученого время. Весною 1900 г. на Новосибирские острова должна была отправиться (и отправилась) полярная экспедиция известного зоолога, геолога и путешественника, барона Э. Толля. Осенью в Иркутск прибыл один из участников экспедиции — геолог К. А. Волосович. Подготовительные работы, отправку грузов, заготовку продовольствия и тому подобные работы должен был произвести Восточно-Сибирский отдел Географического общества.
Отказаться было нельзя, так как экспедиция снаряжалась Академией наук. Положим, все хлопоты по доставке грузов, заготовке провианта взяла на себя фирма A. И. Громовой совершенно безвозмездно, как она не раз это делала при экспедициях Норденшельда, экипажа «Жаннеты», А. М. Сибирякова и других. Волосович прожил в Иркутске всю осень и часть зимы. С ним из Иркутска должен был выехать и присоединиться к экспедиции высланный административно в Киренск по делу последних народовольцев (лахтинская типография), по которому привлекались и А. С. Белевский, Е. Прейс и другие, врач Академии наук А. Ю. Фейт. Он только что приехал в Иркутск из Киренска со своей женой А. Н., сестрой моего знакомого по Нижнему Н. Н. Фрелиха, которого, к слову сказать, Плеве вскоре сослал в Иркутск. Вместе с Фейтом хотел ехать в экспедицию и его друг, уже известный геолог, горный инженер В. А. Вознесенский, ссылаемый в Якутскую область. При помощи П. П. Семенова-Тяншанского удалось для Вознесенского получить разрешение присоединиться к экспедиции. Но Волосович почему-то не согласился взять Вознесенского. В Иркутске говорили, что он не желал иметь конкурента, да еще такого опытного. Фейт без Вознесенского отказался ехать, и Волосович уехал одни в Якутск, откуда с ним к Ледовитому океану поехал ссыльный социал-демократ, товарищ Л. Б. Красина, студент М. И. Бруснев. Фейт поехал в Читу врачом на Забайкальскую железную дорогу, куда его пригласил начальник ее B. В. Оглоблин, Вознесенский же остался в Иркутске и стал работать как геолог-практик в Иркутском горном
[107]
управлении. Фейт был прекрасный пианист и часто услаждал нас музыкой. Он был душой наших вечеров. Среди ссыльных являлся наиболее музыкальнообразо- ванным человеком. Жизнерадостность была основной чертой его характера, и унывающим его, кажется, никто не видел. Фейт, вернувшись из Сибири, вступил в пар-тию эсеров, был арестован, жил в эмиграции и умер ь Москве в 1928 г.
В Иркутске Вознесенского поселили вместе с А. М. Лежавой и А. В. Эповым на Зверевской улице, и мы звали их «зверями». В то время Лежава увлекался фотографией и сделал немало фотографических снимков ссыльных и отдельно, и группами.
Эту главу я хотел закончить раскрытием псевдонимов, под которыми разные лица писали в «Восточном обозрении», но под руками не оказалось номеров «Восточного обозрения». Полного комплекта этой газеты нет даже в публичной библиотеке, а главное, за 20 лет, протекших после закрытия «Восточного обозрения», многие псевдонимы я уже не могу раскрыть — забыл, и нет тех лиц, которые помогли бы мне. Вот почему я отказался от мысли разобраться в псевдонимах.
Некоторые псевдонимы, над которыми я ломал голову, раскрывались случайно, как, например, Саакон. Как-то встретился я на улице с известным в свое время в Москве адвокатом и общественным деятелем И. С. Урисоном. Я и забыл, что он был в ссылке в Тунке вместе с Церетели, который также писал в «Восточное обозрение» и также под псевдонимом. Ни я, ни Урисон не могли вспомнить псевдоним Церетели. И. С. напомнил мне, что в 1902 г. он напечатал в «Восточном обозрении» по случаю 25-летия смерти Н. А. Некрасова ряд статей, которые подписал псевдонимом Саакон (составил его из окончаний имени и фамилии Исаак Урисон). Этим псевдонимом подписывал и другие статьи. Я же над этим псевдонимом сидел и старался разгадать его.
Трудность расшифрования псевдонимов «Восточного обозрения» заключается еще в том, что нередко два-три лица писали под одним псевдонимом. С. Ф. Ковалик и П. И. Войнаральский имели общий псевдоним Старик. В газете было два, а может быть, и больше Оекских, два Ангарских (первым взял этот псевдоним В. В. Леонович, за ним, позднее, писал под этим псевдонимом Карпинский, а еще позже, кажется в Москве, подписывался
[108]
Н. Клестов). Дмитрий Даурский — Д. П. Першин, несколько Забайкальцев, Иркутян, Знаменских и других. В. В. Леонович начал писать еще до меня под псевдонимом Знаменский, а уже потом стал Ангарским. Забыл псевдоним ссыльного В. С. Арефьева, писавшего из села Казачинского в «Восточное обозрение» и еще больше в томскую «Сибирскую жизнь».
Арефьев был всесторонне образованный человек, сын крестьянина Саратовской губернии. Один из его братьев потом стал профессором. Отец, сестры и братья почти все перебывали под надзором полиции и в ссылке. Сам Арефьев был сослан как народоволец в Енисейскую губернию, где занялся научными работами по этнографии и археологии, Географическое общество обратило внимание на его труды. В газетах он писал рассказы, а также статьи литературного и публицистического характера. Из ссылки вернулся в свою Саратовскую губернию еще до первой революции и вскоре скончался.
[109]