Внешность Н. К. Михайловского и его сходство с Г. А. Лопатиным. — Д. А. Клеменц о Михайловском. — Совещание у Таганцева. — «Земля и воля». — Гроньяр. — «Литература и жизнь» и Н. К. Михайловский. Его отношение к писателям, молодежи, жизни. Последнее свидание. Кончина и похороны
Начал я читать Михайловского лет четырнадцати. Когда хоронили Некрасова, я с интересом рассматривал литераторов и между ними Н. К. Михайловского в барашковой круглой шапке и пальто с барашковым воротником... Все это заиндевело, как и его небольшая борода. Тогда он показался мне седым. До этой встречи я думал, что Михайловский высокий, а на похоронах я увидел человека даже, скорее, ниже среднего роста. Потом, спустя несколько лет, уже в учительском институте, я встретил Михайловского на каком-то литературном вечере, и вся фигура его мне показалась миниатюрной; он был, скорее, худой, чем полный: не плечистый, пышные волосы, борода веером, большие усы, ясные, довольно пронзительные глаза, смотревшие через золотое пенсне, придавали всей фигуре Н. К. значительность. Гром аплодисментов и криков, которыми был встречен Н. К., сразу подняли его в моих глазах, и я забыл об его маленьком росте. Заочно я никогда не мог представить себе Михайловского таким. Но когда я смотрел на портрет Михайловского, писанный Ярошенко, то он снова казался мне небольшого роста.
В литературе я никогда не встречал указания на сходство Н. К. Михайловского с Г. А. Лопатиным. Между тем оно, несомненно, существовало. Начать хотя бы с того, что люди, не знавшие ни Лопатина, ни Михайловского, обоих представляли себе людьми высокого роста. Лопатин был ростом не выше среднего, но выше и плотнее Николая Константиновича. Вся фигура Германа Александровича была массивнее фигуры Николая Константиновича. Я познакомился с Лопатиным в 1884 г.
[201]
Он был в серой мягкой шляпе, такой же, какую носил и Михайловский. Мне сразу бросилось в глаза сходство между ними — такие же поразительно похожие одна на другую бороды, пенсне, через которые смотрели внимательно, острым и в то же время мягким взглядом серые глаза. Михайловский был спокойнее, Лопатин живее... Сходство между ними для меня было ясно. Я передал свое впечатление Якубовичу.
— А вы, пожалуй, правы... В них есть что-то общее,— согласился со мной Петр Филиппович.
Помню, П. Л. Лавров, говоря о Лопатине и Михайловском, спросил как-то:
— А не находите ли, что они похожи друг на друга?
Михайловский был кумиром молодежи конца 70— 80-х гг. и позднее. Мы превозносили его, и он был для нас непогрешимый авторитет. Но и современники его, одни — ровесники ему, другие немного моложе его, считали Н. К. своим учителем или руководителем. Так отзывались о нем Н. А. Чарушин, Д. А. Клеменц, М. А. Натансон и другие. Портрет Натансона стоял у Михайловского на камине. Чарушин и Клеменц были с Михайловским на совещании у профессора Н. С. Таганцева. Об этом совещании я уже писал в книге «Сибирь и эмиграция». Писал в своих «Воспоминаниях» о заседании и Н. А. Чарушин. Но в письме ко мне Чарушин дал такие детали, которых нет ни у него, ни у меня в «Воспоминаниях», почему считаю не лишним еще раз остановиться на совещании у Таганцева. Это интересное и многолюдное совещание в квартире Таганцева и под его председательством имело место в декабре 1871 г. Были на нем представители радикальной интеллигенции и почти все чайковцы. В числе первых — Н. К. Михайловский, В. В. Водовозов, В. П. Воронцов и другие. Клеменц говорил мне о В. Д. Спасовиче. Из чайковцев же были почти все находящиеся тогда в Петербурге — Н. В. Чайковский, Д. А. Клеменц, Ф. В. Волховский, С. Л. Перовская, А. Я. Ободовская, Любовь Корнилова, А. И. Сердюков, М. В. Куприянов, Н. А. Чарушин и, кажется, Ф. Н. Лермантов. Натансон в это время уже был выслан. Всего было человек 40—45. Читался реферат С. Е. Шевича «О сущности конституции» (по Лассалю). В открывшихся оживленных прениях принимали участие главным образом Воронцов, Клеменц и Волховский. Вопрос был переведен на русскую почву. Пришли к еди-
[202]
нодушному решению, что в России некому бороться за конституцию: дворянство и буржуазия слабы, да они и без конституции с заднего крыльца прекрасно защищают свои классовые интересы. Остается одна интеллигенция, действительно заинтересованная в политических свободах, но она тоже слаба, да к тому же в большинстве настроена социалистически, а потому за чистую конституцию бороться не будет. Остается один выход — развернуть знамя, выставив на нем социалистические требования, а вместе с тем вовлечь в борьбу широкие народные массы, к организации которых и надлежит приступить. Вопрос об этом должен был послужить предметом второго совещания, но оно так и не состоялось. Таганцев, пишет Н. А. Чарушин, прекрасно вел собрание.
На этом собрании тогда еще молодой Н. К. Михайловский присматривался и прислушивался к публике и не участвовал в прениях. Клеменц говорил мне, что тогда, в 1871 г., он с Михайловским мыслил одинаково, «а потом у нас были разногласия, однако не нарушавшие наших дружеско-братских отношений». Д. А. Клеменц не прерывал этих отношений во все время своей революционной деятельности. Он считал Михайловского последователем и продолжателем П. Л. Лаврова. Позднее Клеменц довольно резко расходился с Михайловским по принципиальным и программным вопросам. Он считал политические формы не имеющими значения для счастья народа, стремился к социальному перевороту, был склонен думать, что политическая свобода может даже укрепить положение буржуазии. Один из многих разговоров по поводу значения конституции происходил у Клеменца с Михайловским, когда выходил журнал «Земля и воля». Михайловский взял заголовок журнала и, показывая его Клеменцу, спросил:
— Что это такое?
— «Земля и воля»!
— Оба понятия вы считали благом для народа?
— Оба...
— Нет, по-вашему, благо — земля, а воля может быть и вредна народу, потому что укрепит буржуазию... А по-моему, оба понятия — благо, и раз приложится в жизни воля, будет выполнена половина программы.
Продолжая защиту воли, Н. К. добавил соображение, позднее приведенное им в его статье: «Земля выделяет
[203]
вас из либерального хора, а волей вы примыкаете к уважающим себя людям».
— Я,— передавал мне Клеменц,— был даже ошеломлен простотой и яркостью этой мотивировки...
Движение 70-х гг. шло под могущественным влиянием Михайловского. В 1875 г. у Н. К. состоялось свидание с революционерами, между прочим с Д. А. Клеменцом. Н. К. начал писать в нелегальной печати; по поводу процесса В. И. Засулич издал «Летучий листок» и в то же время брошюрку о конституции, которую приписывали земцам. Д. А. Клеменц говорил мне, что Михайловского он видел почти накануне своего ареста и они опять долго говорили о сотрудничестве Николая Константиновича в «Земле и воле» и других нелегальных изданиях. Связь Михайловского с революционерами стала теснее тогда, когда образовалась «Народная воля». Под псевдонимом Гроньяр Михайловский писал «Политические письма социалиста». Он редактировал после 1 марта составленное Л. Тихомировым письмо к Александру III, ездил в конце 1882 г. в Харьков к В. Н. Фигнер. В 1883—1884 гг. П. Ф. Якубович, как член партии «Народной воли», вел сношения с Н. К.
В 1884 г. в Любани я виделся с Михайловским и Г. А. Лопатиным. Свидание происходило у Г. И. Успенского. Здесь они обсуждали фабулу романа из революционной жизни, который, как убеждал Михайловский, должен был написать Г. И. Успенский. После ареста Якубовича пришлось поддерживать связь с Н. К. мне. Незадолго до своего ареста, вероятно в январе 1885 г., я заходил к Михайловскому, и мы с ним говорили о необходимости выпустить № 11-й «Народной воли», в который он обещал статью. После нашего ареста сношения с Н. К. вел А. Л. Гаусман.
В январе 1904 г., когда умер Н. К. Михайловский, приведенные сейчас факты, особенно о совещании у Н. С. Таганцева и об отношениях Михайловского к революционному движению, не могли быть напечатаны по цензурным условиям и, может быть, были бы неудобны для многих участников совещания у Таганцева и для самого Н. С. «Русское богатство» известило нас телеграммой о смерти Н. К. Я немедленно напечатал статью, которую теперь и перепечатываю из «Восточного обозрения» с некоторыми дополнениями того, что раньше не могло пройти через цензуру. В статье несомненно отра-
[204]
зилось и мое настроение, вызванное смертью писателя.
«Какое странное, мучительное ощущение! Месяц с небольшим тому назад я беседовал с этим прекрасным человеком; передо мною лежит его последнее письмо. Я смотрю на небрежно брошенные на бумагу буквы письма и не могу примириться с мыслью, что и это письмо, и «Литература и жизнь» написаны человеком, уста которого, учившие правде, замкнулись навсегда.
Не стало того, кого в течение 25 лет я привык читать каждый месяц. Осиротевший журнал потерял самую крупную силу, своего вдохновителя, а русское общество— благороднейшего из людей, замечательного мыслителя и вождя, в течение 40 лет стоявшего «на славном посту».
Тяжело терять родного человека, отца, который оставил неизгладимый след на вашем миросозерцании, учителя, который в минуты колебаний, умственных сомнений, указывал вам путь к истине и у которого вы привыкли находить ответы на мучившие вас вопросы!
Не хочется верить жестокой действительности, и я напрасно смотрю на косые буквы письма дорогого человека, на его портрет, с которого смотрят эти чудные глаза мягким, несколько ироническим взглядом...
Передо мною встает ряд воспоминаний, связанных с жизнью покойного, с встречами с ним. Я не пишу воспоминаний о Н. К Михайловском, и для них еще не настало время. Я взялся за перо, прочитавши его последнюю «Литературу и жизнь», напечатанную в январской книжке «Русского богатства», и по поводу этой статьи хочу высказать несколько мыслей, связанных с воспоминаниями о покойном.
«Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает». Да, аккорд еще рыдает, и этот аккорд вылился в последней статье «Литература и жизнь», которую я прочел с особым чувством, с особенным вниманием, с каким, быть может, не читал ни одной статьи своего учителя. Январская «Литература и жизнь» — лебединая песня писателя, его духовное завещание оставшимся живым, последнее слово ушедшего в вечность человека!
Странная случайность, удивительное совпадение! 12 января 1904 г. я беседовал с Николаем Константиновичем главным образом о покойном Г. И. Успенском и Н. М. Ядринцеве. Последнее письмо от 18 января все посвящено покойному А. П. Щапову, статьи которого со-
[205]
хранились у Н. К., а теперь передо мною лежит январская книжка «Русского богатства» — и здесь писатель, над которым уже реяла смерть черными крыльями, выступает на защиту покойных писателей против нападок покойного писателя. Статья Н. К. Михайловского посвящена защите доброго имени Н. Г. Чернышевского и Г. 3. Елисеева, которых хотел очернить Лесков, между прочим, указавший, что первые двое искали сотрудничества у Каткова.
В статье мы встречаемся с Некрасовым, с Герценом, Курочкиным, Щедриным, Г. Успенским и другими. Перед нами почти все писатели, которые прошли перед глазами Н. К., когда он стоял «на славном посту», все дорогие покойники, заветы которых он хранил.
В той же статье, где помещена защита умерших «стариков», Н. К. горячо заступается за молодежь, на которую обрушился г. Гегидзе. Стоя на краю могилы, Н. К. не верит общему падению духа студенчества; он донес до могилы веру в чистоту идейных порывов молодежи. Эта вера в творческие силы жизни, в прогресс служит и лучшей характеристикой всей литературной деятельности вождя, который до 62 лет стоял на страже лучших заветов литературы, ушел от нас с бодрым словом, застывшим на устах, и этим завещал и нам, и молодому поколению верить в светлое будущее и грядущие радостные дни.
Статья начинается письмом священника, который обратился к Н. К. за разъяснением сомнений, возбужденных книгой Лескова. Сам по себе незначительный факт для меня имеет особый смысл, особенное значение.
Это было во времена существования журнала «Отечественные записки», появление каждой книжки которых составляло событие. Салтыков, Успенский, Михайловский были нашими любимыми писателями, а с последним у нас создались отечески-приятельские отношения. Если нам казалось, что писатель не прав, мы шли к нему и встречали самое приветливое внимание; мы с юношеским задором спорили с ним, он добродушно выслушивал нас, мягко отстаивал свои положения, и мы уходили с сознанием, что между молодежью и нашим учителем существует тесная связь, связь, какой не было между той же молодежью и другими писателями. И вот теперь, читая посмертную записку о современной моло-
[206]
дежи, мне невольно пришли на память факты прошлого, характеризующие покойного писателя как лучшего друга юного поколения, друга, который унес с собой в могилу и любовь, и веру в молодежь, и эта вера и любовь красной нитью прошли через всю многотрудную жизнь писателя.
Прежде всего как писатель Михайловский с большой бережностью и вниманием относился к начинающим и молодым писателям, угадывая во многих из них талант. Об этом рассказывал моему брату Илье Ивановичу его однокашник по реальной гимназии и друг В. М. Гаршин. П. Ф. Якубович не раз вспоминал и говорил в Петербурге и потом в Сибири, как много он был обязан Н. К. Михайловскому. Об этом писал уже в «Восточном обозрении» и Аквилон (псевдоним Якубовича). С учащейся молодежью у Михайловского были искренние, приятельские отношения, и молодежь высоко ценила эти отношения и дорожила ими. «Кумир лохматого студенчества» — так прозвала Михайловского реакционная печать. Но Михайловский был кумиром не только «лохматого студенчества», а вообще всей учащейся молодежи. Правда, тогда еще не было белоподкладочников... На студенческих вечерах и вечеринках Н. К. был самым дорогим гостем; почет, уважение, самое трогательное внимание со стороны молодежи окружало его. А он при каждой встрече напоминал этой молодежи о долге русскому народу.
Помню я шумный многолюдный бал медиков в гостинице «Демут» и то впечатление, когда поздно вечером, в самый разгар бала, появились Михайловский и Шелгунов. Все стихло, танцы остановились, и публика тесным кольцом окружила любимого писателя, слушая его слово. В этом слове была глубокая вера в светлое будущее и творческие силы начинающего жить поколения.
Помню я и наше паломничество в Любань, где временно жил Николай Константинович. То же сознание обязанностей по отношению к народу, то же убеждение хранить заветы своих предшественников, та же вера в молодость и грядущее. Как вчера, встает передо мной теплый осенний вечер на станции Любань, как живые стоят передо мной Михайловский, Успенский, Шелгунов... Те же обязанности, те же заветы, та же вера слышатся в горячем споре, протянувшемся до рассвета. А позднее,
[207]
в 1884 г., я снова увиделся с Михайловским в его квартире в Саперном переулке. В кабинете, уставленном книгами, с большим портретом П. Л. Лаврова и других писателей я застал Н. К. в кругу молодежи — товарищей его сына и племянника. Я опять услышал знакомую речь о заветах лучших русских людей, о задачах молодежи и ее обязанностях. Я заметил Н. К., что восьмидесятые и девятидесятые годы понизили интеллект студенчества, которое теперь стоит во всех отношениях ниже, чем в наше время. Н. К. не согласился со мной и горячо доказывал, что «есть еще порох в пороховницах, еще не иссякла казацкая доблесть».
Время шло, и я каждую поездку в Петербург встречался с Н. К. то в союзе писателей, то у него в кабинете, то на вечерах «Русского богатства», а в 1896 г.— в Нижнем Новгороде на выставке.
И в Петербурге, и в Нижнем Новгороде он был все тот же, каким знал его 15 лет, с ясным пониманием историософии и явлений русской жизни. Он не утратил ни душевного равновесия, ни спокойствия и не увлекался горячностью, несмотря на то, что и «враги», и «друзья» в это время сильно нападали на Н. К. за то, что он «застыл» в своем миросозерцании и не хочет ни одной йоты уступить из формулы этого миропонимания, цент-ром которого является критически мыслящая человеческая личность, живущая в обществе и вырабатывающая идеал коллективной солидарности, могущей примирить индивидуальный интерес с потребностью общежития.
Но и во время страстной полемики, уверений «врагов», что для Михайловского наступил «закат», его имя среди интеллигенции вообще и молодежи в частности стояло высоко. Появление Н. К. в собраниях, литературных вечерах встречалось с энтузиазмом. Я помню в Нижнем Новгороде во время выставки такую трогательную сцену. В небольшой компании, в которой был и Н. К., мы обедали в одном из выставочных ресторанов. Вошла группа студентов; увидев Н. К., студенты остановились и начали совещаться, после чего к нам подошел один из них и обратился к Н. К. приблизительно с следующими словами:
— Дорогой Николай Константинович! Хотя теоретически мы и расходимся с вами во взглядах по некоторым вопросам, но мы глубоко уважаем и ценим вас,
[208]
считаем нашим другом. Увидя вас, мои товарищи поручили выразить это уважение и любовь к вам как лучшему из русских людей, как испытанному другу молодежи, как писателю-гражданину».
Эта маленькая демонстрация наилучшим образом характеризует отношение «учеников» к тому, кто первый в России истолковал и осветил философию Карла Маркса.
В XX столетии имя Михайловского стояло в зените его славы, 40-летний юбилей его литературной деятельности был грандиозным признанием его заслуг перед русским обществом и печатью, был торжественным признанием духовной связи между маститым писателем и его молодыми читателями.
Два-три месяца тому назад любовь молодежи и интеллигенции к Михайловскому проявилась снова в ярких формах. Это было на юбилее другого любимого писателя — В. Г. Короленко. На этом празднике после юбиляра центром всеобщих симпатий был Михайловский...
В последний раз я видел Н. К. за две недели до смерти. Удары судьбы и шлепки жизни в достаточной степени помяли вождя на тернистом пути литературы. Но он твердой рукой нес знамя, под которым работал более сорока лет.
Являясь после Л. Н. Толстого наиболее крупной и популярной личностью, он был тем же, каким я знал его в 1879 г. Он остался верен своему мировоззрению, в то время как другие меняли свои. Он был бодр, весел и полон веры в грядущие дни несмотря на то, что на-двигавшиеся на Дальнем Востоке события вызывали тревогу и у него.
Помню обычный четверг «Русского богатства» после нового года. Этот четверг был особенно многолюден. В обществе чувствовалось дыхание новой жизни 1. Пироговский съезд прошел с подъемом. Клеменц и Анненский блистали остроумием. Клеменц шутя говорил:
— Я переживаю вторую, не думайте, молодость; я ни в кого не влюблен,— разве что в Михайловского... Но это моя постоянная и старая любовь... Нет, я вступаю во вторую весну русской жизни...
---------
1. Эту фразу и дальше в нескольких местах цензура почеркала. Я, думаю, восстановил близко к первой редакции.
[209]
Н. К. показался мне на этот раз как бы утомленным, но после шутки Клеменца и он оживился. Заговорили о войне. Н. К. Михайловский не желал войны и опасался, что она па некоторое время может отодвинуть интерес к внутренним вопросам, но лишь на короткое время. А там что бы то ни было,— Россия обновленная пойдет по дороге к светлому будущему,— и снова знакомые слова о Чернышевском, Добролюбове, Салтыкове, Елисееве и других, и снова отцовская вера и надежда на молодое поколение, вера в его творческие силы и ряд блестящих доказательств, что ни молодежь, ни наша литература еще не оскудели и не могут оскудеть.
Я ясно вспоминаю его подытоживавшую разговор о войне тираду:
— Это последняя ставка... это героическое средство, чтобы, подняв патриотизм, отвлечь внимание общества от внутренних дел. Но заранее можно предсказать, что ставка будет проиграна. Каков бы ни был исход воины, Россия выходит из полосы безвременья, и мы накануне событий, которые должны преобразовать страну...
Через несколько дней я зашел на квартиру к Н. К. Я не предчувствовал, что вижу Н. К. в последний раз. Мы говорили о Н. М. Ядрннцеве, и я просил у него воспоминания о И. М. к десятилетию его смерти. Говорили о Щапове, издание которого я устроил у М. В. Пирожкова. Провожая меня, Н. К. сказал:
— Передайте же Лемке, чтобы он зашел ко мне, и я подберу статьи о Щапове, переданные мне Елисеевым. Раскачаюсь и, вероятно, напишу вам к 7 июня о Ядрннцеве,— очень интересная личность и какая богатая натура. У меня давно бродит мысль заняться всеми этими стариками и познакомить с ними современное поколение. Да вот все времени не хватает. Слишком много на каждом из нас лежит работы, которую, пожалуй, и не закончишь... Ведь нам, старикам, и умирать пора. А вот вы зовете проехаться в Сибирь; где тут такая роскошь — выбросить из жизни на одну дорогу полмесяца, когда жить-то осталось пустяки.
— Вот и Плеве говорит, что мне давно надлежало поехать в Сибирь,— пошутил Н. К.— Пожалуй, он и прав — там много у меня друзей... Нет, по доброй воле не поеду туда, нужно работать, много задумано, много
[210]
нужно еще сделать и, пожалуй, не успею,— здоровье уже не то... Кажется, получаю повесточки!
— Полно вам, Николай Константинович, нас пугать, вам нужно жить. Ведь время-то какое интересное.
— Ну, вы-то доживете до лучших времен, а я вот уже нет. И шутя добавил: «Пора, батюшка, и честь знать: поколобродил — и ступай на покой. Ну, да чего мы с вами о ладане заговорили,— осенью увидимся».
Но судьба судила иначе. В Москве я получил от него открытку, что статьи о Щапове он нашел и передает их Лемке, а в Иркутск пришла роковая телеграмма о внезапной кончине Н. К., а затем и его последняя «Литература и жизнь».
Вскоре после напечатания статьи по поводу кончины Н. К. Михайловского приехал в Иркутск И. А. Горяинов, возвращавшийся в Кяхту, с которым я был в ссылке. Это он был тот ремесленник, прибывший за семь тысяч верст, который на могиле Михайловского сказал речь и об этой речи печатали газеты. И. А. рассказывал нам о похоронах. По своей наблюдательности Горяинов обратил внимание на одно явление и провел параллель. Когда хоронили Михайловского, «вешние лучи» уже стали растоплять ледяную корку; в воздухе почувствовалось веяние весны. В последний момент, когда гроб опустили уже в могилу, налетела вьюга... Но эта вьюга не осилила действия «вешних лучей». Весна брала свое, и солнце проникало в потемки тайников зимы... Для русской общественной весны одним из таких вешних лучей, несомненно, был Н. К. Михайловский...
Так закончил свой рассказ о похоронах Н. К. ссыльный рабочий, ремесленник И. А. Горяинов, и при этом прибавил: «Михайловский умер от разрыва сердца... Так обыкновенно умирают те, сердца которых, откликаясь на радости и печали страны, усиленно бьются для счастья народа!!»
В Иркутске хотели устроить вечер, посвященный Михайловскому, но власти не разрешили. Зато в «Восточном обозрении» напечатали ряд статей и воспоминаний об Н. К. Михайловском. Среди этих статей особенное внимание столичной и провинциальной печати обратила на себя статья И. И. Майнова. Это, кажется, была его последняя статья в «Восточном обозрении»; Майновы вскоре переехали в Москву.
[211]