Пироговский съезд. — Рост революционного настроения. — В. И. Семевский. — Е. Н. Водовозова. — Биография Н. М. Ядринцева и М. К. Лете. — М. В. Пирожков.— И. М. Сибиряков. — Ф. И. Шаляпин в «Демоне». — Юбилей А. П. Чехова и мое выступление. — Предвестники войны. — В «Русских ведомостях». — В. М. Соболевский. — В. А. Морозова и И. П. Белоконский. — Сибирский экспресс перед войной. — В Иркутске. — Военная цензура,— В. И. и Н. А. Немирович, Данченки
В Петербурге настроение было приподнятое. Пироговский съезд проходил в атмосфере явной и резкой оппозиции к правительству. Медицинские и терапевтические вопросы, не говоря уже о санитарии и гигиене, оказались тесно связанными с политическими. Во время дискуссий выяснилось, что и «хинин при самодержавном режиме не действует»... Съезд проходил для правительства неблагополучно. Резолюции принимались политического характера с осуждением самодержавного режима. Я часто бывал у Елпатьевских, и мы встречали Сергея Яковлевича, возвращавшегося со съезда:
— Ну что, еще не закрыли?
— Нет еще... Думаю, секции успеют закончить свою работу, а вот заключительное пленарное заседание, пожалуй, и не состоится,— говорил С. Я.
Оно состоялось и нет... Плеве запретил оглашение резолюций. Когда председатель объявил об этом распоряжении министра, поднялся шум, крики... Приготовленный для торжественности военный оркестр покрыл бравурным маршем этот шум. Тогда с хор стали бросать стулья и прочее; ввели полицию и казаков, и публика вынуждена была разойтись. Потом, кажется, были и аресты.
В «Русском богатстве» ожидали событий и говорили, что Плеве принимает ряд мер для обезврежения интеллигенции и считает полезной войну, которая отвлечет внимание общества от внутренних дел. Меня расспра-
[190]
шивали о положении дел на Дальнем Востоке, причем С. Н. Южаков отрицал возможность войны, а Н. Ф. Анненский и В. А. Мякотин считали ее более чем вероятной.
В этот приезд я часто бывал у В. И. Семевского, по воскресеньям обедал у него и оставался на вечер. Еще летом 1903 г. я обратился к Семевскому как к другу сибиряков вообще и покойного Ядринцева в частности с просьбой подыскать литератора, который согласился бы к 10-летию кончины Н. М. Ядринцева составить обстоятельную биографию его. Редакция «Восточного обозрения» намерена была издать ее отдельной книгой. В. И. вошел в переговоры с М. К. Лемке и рекомендовал мне его. Когда же я просил В. И. совместно с Д. А. Клеменцом взять на себя окончательную редакцию очерка, то В. И. написал мне следующие строки: «Я ничего не имею против того, чтобы в печатном заявлении было упомянуто, если на это согласится М. К. Лемке, что составленная им биография Н. М. Ядринцева будет просмотрена мною и Д. А. Клеменцом, но никогда не могу согласиться, чтобы было заявлено, что она исправлена мною. Хозяином работы должен остаться ее автор. Я и Клеменц можем предложить свои замечания, но Лемке имеет право согласиться или нет с нашими замечаниями».
Как раз к моему приезду М. К. Лемке кончал работу об Ядринцеве (до 15 печатных листов). Пользуясь моим пребыванием в Петербурге, мы (Семевский, Клеменц, Лемке и я) просматривали и обсуждали биографию и в конце концов одобрили ее, а я написал «Введение» к этой работе.
Лемке служил заведующим издательским делом М. В. Пирожкова. Пирожков был идейным издателем, и из знакомства с ним я вынес только приятное впечатление. Мне удалось передать Пирожкову печатанье сочинения А. П. Щапова, которое просил меня устроить наш сотрудник по газете В. Т. Талалаев, женатый на близкой родственнице покойного историка. Пирожков выпустил 1-й том сочинений Щапова.
Я навестил и познакомился с И. М. Сибиряковым, который произвел на меня тяжелое впечатление человека ненормального. Он говорил много о религии, Боге, спасении души. Свое впечатление я передал В. И. Семевскому, который был близок с И. М. и назвал Сиби-
[191]
рякова ненормальным человеком. На это Е. Н. Водово зова-Семевская категорически заметила:
— Чего ненормальный? Совсем сошел с ума!..
— Ну, ты уж слишком... Конечно, ненормален, но, быть может, еще поправится,— перебил жену В. И.
Несомненно, частые освидетельствования И. М. полицией для становления над ним опеки за его якобы расточительность, а на самом деле только пожертвования, пожалуй, и щедрые, помогли умопомешательству Сибирякова. И. М. не поправился. Он уехал на Афон, постригся в монахи и там скончался.
Я беседовал с Е. Н. о сибирских инородцах, монголах, тибетцах и других. Рассказывал ей их легенды и подробности ритуала ламаистского богослужения и шаманского камлания.
— Как все это интересно! Вот что нужно было писать. О том, как живут европейские народы, все знают, а вот как у вас в Азии живут и что делают, так этого я не знаю,— резюмировала свои впечатления Е, Н.
Но разговоры на этнографические темы, то и дело отходили далеко назад благодаря известиям политического характера и съездам — пироговскому и учительскому.
В Москве политическая атмосфера была менее сгущена, чем в Петербурге. Здесь жили отголосками петербургских съездов и разгромом тверского земства. Плеве назначил на предстоящее трехлетие председателей, членов тверского губернского земства и некоторых уездных, отменил чрезвычайные земские собрания и воспретил пребывание в Тверской губернии лицам, вредно влияющим на земство и земцев.
В Москве по этому поводу было много разговоров и шума. Но это не мешало Москве по обыкновению интересоваться и театрами. Ф. И. Шаляпин в свой бенефис поставил «Демона». Заплатив за амфитеатр 20 рублей, о чем не жалею, я попал на «Демона». Вся опера была транспонирована на полтона ниже, но от этого образ страдающего Демона ни в вокальном, ни в драматическом отношении не пострадал. Демон трактовался артистом изумительно художественно — это был настоящий лермонтовский Демон. Костюм был не шаблонен, а сделан по Врубелю, причем предусмотрены мелочи до панциря падшего архангела включительно. На сцене был не только талантливый певец, не только гениаль-
[192]
ный артист, но и толкователь поэмы Лермонтова. Публика устроила артисту овации. В первый и последний раз я видел, что сцена перед монастырем была по требованию публики повторена. Шаляпин спел Демона только два раза, а потом отказался — партия была для него высока.
Во время моего пребывания в Москве в Художественном театре справляли двадцатипятилетний юбилей литературной деятельности А. П. Чехова. В первый раз шел «Вишневый сад». Литературная, музыкальная, театральная, промышленная Москва «tout Moscou» была налицо. В антракте, перед самым чествованием А. П. Чехова, В. А. Гольцев и В. М. Дорошевич уговорили меня сказать приветственное слово юбиляру от Сибири. Темой своей речи я взял реплику из «Вишневого сада» — «Прощай, старая жизнь!». Речь была политического характера, в то время как остальные речи были литературные. Быть может, потому она и была встречена горячо. Мне долго аплодировали, а потом многие даже незнакомые мне люди подходили и жали руку. Много лет спустя Н. Д. Телешов говорил мне, что и он (я тогда не был знаком с ним) и публика заинтересовались оратором. После юбилея в одном из своих интервью с каким-то корреспондентом А. П. Чехов передал в юмористических тонах об юбилее и, между прочим, говорил приблизительно следующее обо мне:
— Он об инородцах, бурятах, тунгусах и напирает на меня... Я от него, а он наседает на меня... Я шаг назад— а он два вперед... Так незаметно для себя мы ушли за кулисы, а потом и дальше... А публика вопит — бис, бис!! Очень понравился ей оратор...
После чеховского юбилея поспешил домой. Международный политический горизонт покрылся тучами, и нужно было ожидать грозы. Не раз я беседовал с редактором «Русский ведомостей» В. М. Соболевским о положении дел на Дальнем Востоке... В «Русских ведомостях» слабо верили в возможность войны. Но на случай я информировал их: из писем тещи, сына и В. С. Ефремова я узнал, что все японцы — папиросники, прачки и прочие — уже поспешили уехать из Иркутска. Уехал и тот, который делал папиросы мне; я называл его в шутку капитаном генерального штаба, а он отнекивался, лукаво улыбаясь. Я не сомневаюсь, что этот культурный и развитой японец был военный осведомитель.
[193]
Уехал из Иркутского юнкерского училища японец, преподаватель японского языка, который, вращаясь среди военных, при русской халатности, вероятно, почерпнул немало полезных сведений для японского генерального штаба. Из других мест Сибири также писали, что японцы отовсюду скрылись. Эти объективные признаки говорили если и не о неизбежности войны, то во всяком случае об ее вероятности. В «Русских ведомостях» В. А. Розенберг доказывал, что войны не будет; заводить ее при нынешнем беспокойном настроении умов было бы безумием для русского правительства. Война должна привести к самым неожиданным для правительства результатам. Н. В. Сперанский склонялся к мнению В. А. Розенберга, но В. М. Соболевский колебался...
— Будет или не будет война, но редакции следует подготовиться и озаботиться о корреспонденте с театра военных действий. Отсюда послать его будет нелегко. Нужно просить Ивана Ивановича, чтобы он подыскал для «Русских ведомостей» корреспондента и договорился бы с ним.
Я предложил обсудить вопрос о том, чтобы корреспондент был общий и для «Русских ведомостей», и для «Восточного обозрения». Эти газеты издаются друг от друга на расстоянии 5000 верст, и общая фамилия корреспондента для читателей газеты уже теряет значение. Корреспонденции же в газеты будут разные.
В. М. Соболевский согласился со мной и просил меня договориться об условиях с Д. Н. Анучиным и И. Н. Игнатовым, а о содержании корреспонденций с Н. В. Сперанским. Я договорился: расходы по содержанию корреспондента, кроме построчной оплаты, делили пополам. Решили установить построчную плату — по телеграфу.
Перед отъездом в Иркутск я обедал у В. А. Морозовой и В. М. Соболевского. У них гостил приехавший из Харькова И. П. Белоконский, женатый на В. Н. Левандовской, сестре моей приятельницы Ф. Н. Лянды. Разговор шел о войне, о Сибири, хорошо знакомой и Ивану Петровичу. Белоконский также побывал в ссылке в Енисейской губернии. Я попенял И. П., что он мало пишет в «Восточное обозрение», где его свояк С. А. Лянды вел иностранный отдел, а Ф. Н. состоял в числе ближайших сотрудников газеты.
— Разве поехать мне корреспондентом на войну,— полушутя, полусерьезно заметил И. П.
[194]
— И не думайте, куда это вам, с вашим здоровьем ехать в этакую даль и на такое рискованное дело... — напустилась на него Варвара Алексеевна.
— А я был бы очень доволен, если бы поехал Иван Петрович. Он нам хорошо известен и человек с именем,— поддержал я.
— Нет, это никак нельзя, и не сбивайте Ивана Петровича,— обратилась ко мне В. А.— Иван Петрович увлекающийся человек, и его нетрудно сбить...
В. М. Соболевский добродушно усмехался и только прибавил, что И. П., как неблагонадежного, вышлют из полосы военных действий и Д. Н. (Анучин) будет против командировки И. П., потому что она вызовет совершенно непроизводительные расходы.
— Д. Н. будет говорить с вами,— обратился ко мне В. М.,— чтобы на войну вы выбрали корреспондента поблагонадежней в политическом отношении, а то опять излишне израсходуемся.
— Мы пошлем корреспондента, когда получим разрешение из штаба,— ответил я.
В половине января я выехал в Иркутск, откуда уже получил несколько телеграмм, в которых торопили меня выездом «ввиду серьезного общего положения»...
Сибирский экспресс был переполнен. На Курском вокзале, как и в поезде, преимущественно военные врачи. Мелькал и крест сестры милосердия. В поезде места все заняты. Второй звонок... Прощанье, слезы... Осеняют друг друга крестом. Третий звонок... Крики «ура!», играет военная музыка... Мы медленно отходим от перрона... Впечатление — настоящих проводов на войну. Молодой врач, с которым мы ехали в купе, пригорюнился. Я не стал мешать ему и ушел в ресторан. Его провожала, как я узнал потом, жена. Они были молодожены.
В вагоне-ресторане публики почти не было. Уже немолодой полковник играл на пианино, то грустные, то бравурные мелодии. Наконец он решительно встал и сказал вслух:
— Разбабился! К черту ипохондрию...— и, обращаясь ко мне, заметил: — Третью кампанию, пожалуй, отбарабаню! Нет. Война посерьезнее двух первых...
Этот полковник представлял исключение среди военных пассажиров поезда. Большинство едущих военных отзывалось об японцах пренебрежительно, называя их
[195]
«япошками», «макаками». Полковник же говорил об них, как о серьезном враге.
— Я видел их под Пекином, отличные войска. Быть может, не так выносливы, как наши солдаты, но зато интеллигентнее и смышленее нашего серяка...
Среди военных было несколько моряков и между ними два мичмана, мечтавших понюхать пороха. Один из них, Добролюбов, был интеллигентный, начитанный молодой человек, а другой мичман, еще моложе Добролюбова, был влюблен в русский флот и верил в его непобедимость. Моряки говорили о русском флоте с уважением и доказывали, что он стоит на высоте последних требований военной науки. Военные также были высокого мнения о подготовке сухопутной армии. Разговоры вращались около войны, и военные были уверены в победе. Мы, штатские, пытались возражать, но потом замолчали: могли быть неприятности...
Мы обгоняли военные поезда, откуда неслись песни, обгоняли поезда с орудиями и провиантом, подолгу стояли на полустанках и станциях, где экспресс не должен был останавливаться. Начальники станций и телеграфисты жаловались на усталость, а некоторые говорили о бестолковости распоряжений. Ехавший с нами инженер- путеец высказал соображения, что при таком усиленном движении на Востоке и при невозможности развития такого же движения на Запад неизбежны кладбища вагонов; вагоны придется сбрасывать с полотна, чтобы пропустить поезда и уничтожить закупорку станций. Чтобы предупредить эту закупорку, уже приступили к постройке разъездов между станциями и полустанками. В японскую войну Сибирская железная дорога была одноколейная. Ехавший со мной в купе молодой врач чуть ли не с каждой станции посылал открытки и письма жене, часто и телеграфировал. Он утешал себя, что войны не будет и он скоро вернется к молодой жене; я не разочаровывал его. С военными я избегал разговаривать на военные темы. Большинство военных с их самоуверенностью и презрением к японцам не нравилось мне. Полковник пытался разубедить офицеров в неправильности их отношения к японцу, но они считали возражения его чуть ли не изменой. В этом отношении особенно отличался какой-то камер-юнкер (фамилию не помню), ехавший в «Красный Крест». Но скоро эти «шапками закидаем» люди потускнели и присмирели. В Краснояр-
[196]
ске прошли смутные слухи о взорванных японцами наших судах. Говорили, что в Петербург прошла такая телеграмма. Мичманы не хотели верить этому, возмущались и горячились. Так доехали до Нижнеудинска. В Нижнеудинске купили экстренное прибавление к «Восточному обозрению». Принес его мичман. Дрожащим голосом он прочел телеграмму о «подшибленных наших судах», упал на диван и разрыдался. Добролюбов стал утешать его, но также заплакал. Пассажиры старались утешить юношей, а полковник стал стыдить:
— Не будьте бабами... Перед вами Порт-Артур... Судов там достаточно, и там вы накажете японцев за их вероломное нападение и за взорванные суда...
Полковник по долгу службы спокойно относился к будущему. За прощальным обедом, уже перед Иркутском, я пожелал, чтобы все присутствовавшие на обеде благополучно вернулись с войны. Полковник внес в этот тост поправку, добавив, чтобы все честно исполнили свой долг перед родиной, «а будем ли мы убиты, или останемся здоровыми — воля божья!»
Мичманы с юношеским пылом возражали полковнику, указав ему, что его тост, пожалуй, и нетактичен, так как они не сомневаются, что все горят желанием выполнить свой долг, не думая о последствиях.
— Эх, юноши, я не сомневаюсь, что вы выполните этот долг, быть может, сложите и головы, но сказать это о других я,— заметил с горечью полковник,— не могу.
Потом, обращаясь ко всем, он продолжал:
— Господа, мы едем не на праздник, а на тяжкое испытание. Японец серьезный враг, с которым справиться будет нелегко... Потому глубже и внимательнее проанализируйте свою совесть, свое настроение. Я пре-дупреждаю мечтающих о легкой славе, что в Маньчжурии они встретят опасного врага. Им лучше устраиваться в тылу...
Против такой речи полковника, кроме мичманов, никто не возражал. Быть может, «Георгий» в петлице удерживал оппонентов, а очень вероятно — слова полковника попали в цель и люди предпочли молчать.
Перед Иркутском я сердечно простился с полковником и мичманами, из которых через год я случайно встретил на иркутском вокзале Добролюбова. Он ехал от наместника Алексеева с поручением в Петербург.
[197]
Добролюбов сообщил, что второй мичман, с которым мы ехали в экспрессе, погиб с адмиралом Макаровым на «Петропавловске».
Во время моей поездки за границу газету в качестве «за редактора» подписывал И. С. Фатеев. У него еще не было никаких отношений с военной цензурой, которая была введена буквально в день моего приезда. Но военная цензура уже потребовала на просмотр агентские телеграммы, несмотря на то, что они просматривались цензурой в Петербурге. Прямо из поезда пришлось поехать к военному цензору и заявить ему, чтобы он не усердствовал чрезмерно; агентских телеграмм я никогда не пошлю ему на просмотр. С телеграммами дело уладилось. Труднее было с корреспонденциями с театра войны, просмотренными уже цензурой при штабе армии. Иркутский цензор нередко черкал то, что было пропущено на театре военных действий; приходилось с ним спорить.
В первые же дни по приезде в Иркутск, несмотря на то, что в Финляндии я заказал бумагу и у меня на складе был почти годовой запас ее, мы собрали всю газетную бумагу в городе. Благодаря этой предусмотрительности «Восточное обозрение» печаталось во время войны на газетной бумаге, а не на цветной, альбомной или оберточной, как многие сибирские газеты, в том числе и «Иркутские губернские ведомости».
Пришлось хлопотать по телеграфу в штабе наместника Алексеева о разрешении послать на театр военных действий корреспондента. Согласился ехать бывший политический ссыльный В. Т. Талалаев (Dieudonnet). Получили от генерала Флуга телеграмму с разрешением, и Талалаев немедленно отправился на войну. По прибытии в Маньчжурию его, как бывшего политического ссыльного, арестовали и выслали. Пришлось искать новое лицо и делать это спешно. «Русские ведомости» также торопили меня.
В это время в Иркутск проездом на войну приехал писатель Василий Иванович Немирович-Данченко, еще бодрый и энергичный мужчина, с живыми черными глазами, белыми, коротко остриженными волосами, черными нафабренными усами. Вместе с ним ехал его племянник Н. А. Немирович-Данченко, бывший артиллерийский офицер, человек с литературным пером. Они оба, особенно Николай Андреевич, постоянно бывали
[198]
у нас. Его убеждения и порядочность расположили редакцию к нему. Я предложил Н. А. ехать на войну не «при Василии Ивановиче», а самостоятельно — корреспондентом «Русских ведомостей» и «Восточного обозрения». Он вначале отнекивался и по своей скромности не надеялся, что оправдает наше доверие, а также стеснялся поставить дядюшку в затруднительное положение, оставив его без помощника. Я взялся уладить дело с В. И., который сразу же согласился и сам стал уговаривать Н. А. ехать нашим корреспондентом:
— Обо мне не беспокойся. Я найду в Маньчжурии помощника или выпишу его из Москвы. Для тебя же сразу карьера: подумай, ведь будешь военным корреспондентом «Русских ведомостей» и «Восточного обозрения». Старые журналисты с радостью поехали бы под этой фирмой и считали бы себе за честь работать в этих газетах.
Н. А. согласился. В выборе его мы не ошиблись. В. М. Соболевский не раз выражал мне в письмах и при свидании полное удовлетворение выбранным мною корреспондентом. Читатели «Русских ведомостей» и «Восточного обозрения» помнят прекрасные, без всякого военного задора, но с большой критикой, вдумчивые корреспонденции Нанда (псевдоним Н. А., составленный из начальных букв его имени, отчества и фамилии). Военное образование давало возможность Н. А. быстро ориентироваться в обстановке и открыло перед ним двери там, куда гражданскому человеку было проникнуть трудно. В то же время это был отважный человек. Вот что В. И. Немирович-Данченко писал мне, а потом в «Русском слове» о Н. А.:
«Оглядываюсь — на противоположном скате Николай Немирович. Лошадь у него кто-то угнал — он пешком. Про него и про таких, как он, теперь говорят: «Ну и корреспондент завелся: ничего не боится». Вчера Николай на батарее № 4 просидел в самом пекле, там, где людей косило как траву... Где стоит, там и спит. Грязь и дождь — ему все равно. Нам жутко, а он только в книжку записывает да зорко по сторонам смотрит, чего бы не пропустить... Только его хватишься, а он уж на противоположной позиции... Проскакал под пулями».
Так дядюшка Немирович писал о племяннике Немировиче. У нас были и другие корреспонденты, преимущественно офицеры и врачи. Писал и М. Ф. Чернихов-
[199]
ский, писал и бывший цензор Т. 3. Чепурный и другие. Из моряков писали — капитан Nemo, капитан II ранга (фамилию забыл) и мичман С. А. Гарфельд (С. Гарин). Много печатали мы из частных писем. В общем, информация «Восточного обозрения» с войны была значительно богаче информации других газет, не исключая столичных. Война заняла много места в газете. Нужно было временами экономить бумагу. Благодаря всему этому пришлось сократить общий отдел. Но важные события не военного характера мы освещали с той же полнотой, как и в мирное время.
Положение газеты было не из легких, особенно в начале войны, среди военного шума и хвастовства, бестолковости военной цензуры, патриотических манифестаций из школьников, неприличного бахвальства всякого рода лубочных картинок, за которые авторам доставалось от нас. Потом, когда мы стали терпеть поражения, военная цензура смягчила свое отношение. На общую цензуру жаловаться не приходилось: при графе Кутайсове для газеты наступил либеральный период.
В Петербурге я виделся с Н. К. Михайловским, а в Иркутске пришлось писать некрологи о нем. Телеграмма о его внезапной кончине потрясла меня, и я под свежим впечатлением написал статью-воспоминания, которую дополнил и использовал в следующей главе.
[200]