После манифеста. — А. М. Станиловский и его убийство. — Амнистия. — Поездка на ноябрьский съезд. — Погромы. — Ужасы в Томске. — На съезде. — «Республика» в Иркутске. — Отношение к погромам. — Автономия. — Выразить ли доверие министерству С. Ю. Витте? — Учредительное собрание или Государственная дума с учредительными функциями? — Почтовая забастовка и генерал-губернатор — забастовщик. — Обратно в Иркутск. — Забастовщики ищут начальника Сибирской железной дороги. — Военная забастовка и демонстрации в Иркутске. — Покушение на губернатора и убийство полицмейстера. — Репрессии. — Губернатор Гондатти советует мне уехать из Иркутска
Манифест стал известен в Иркутске днем 22 октября, а поздно вечером был убит в Иркутске А. М. Станиловский. Уроженец Москвы, воспитанник Московского и Казанского университетов, А. М. принимал участие в студенческих волнениях, выселялся из Москвы и Казани, а в 1899 г. попал в Иркутск, где вскоре избрали его консерватором музея. Не раз исполнял он обязанности правителя дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества и был членом распорядительного комитета. В то же время он принял деятельное участие в работах Детской площадки, занялся уроками и составил себе репутацию прекрасного педагога. В 1902 г. он передал консерваторство И. Н. Соколову, кяхинскому уроженцу, а сам занялся Детской площадкой и педагогикой, но не бросал работы в распорядительном комитете отдела Географического общества. А. М. работал и в газете. Все мы любили его. Он мечтал весной поехать в университет и сдать кандидатский экзамен. Молодой, энергичный, дышащий здоровьем — ему жить бы да жить... А тут нелепый, трагический случай. После получения манифеста, в первом часу ночи, А. М. вместе с знакомым зашел в ресторан. Оркестр играл «Марсельезу» и гимн. Часть публики сидела, дру-
[276]
гая вставала. Никто не обращал на это внимания, пока не вошел А. М. Заиграли гимн — он не встал. Какой-то офицер бросился на него с обнаженной шашкой, но товарищи остановили его. В это время грянул выстрел, и А. М. упал, убитый наповал. Оказалось, стрелял пьяный железнодорожный фельдшер, (который, протрезвившись, горько раскаивался. Отдел Географического общества, Детская площадка, городская дума и другие учреждения торжественно похоронили А. М. В церкви и на кладбище говорились речи. Вместе с А. М. хоронили и убитого рабочего Сизова. В тот же день к вечеру так же торжественно похоронили и студента И. Г. Виннера, умершего от ран. За три дня перед ним похоронили его брата гимназиста Якова. Похороны прошли без инцидентов.
Вслед за манифестом была получена телеграмма от министра юстиции об амнистии «романовцев» и вслед за ней и общая телеграмма об амнистии политических. В тот же день были освобождены из иркутской тюрьмы все сидящие по политическим делам, а на другой день прибыли из александровской тюрьмы все «романовцы». Ссыльные и местные социал-демократы и социалисты- революционеры в честь «романовцев» устроили митинг, на котором председательствовал В. Е. Мандельберг. На этом митинге один из ораторов говорил против участия в выборах в Государственную думу и закончил свою речь словами: «Тот, кто пойдет в думу,— изменник рабочему классу». За «романовцами» начали приезжать и другие ссыльные. В Иркутске образовался комитет для помощи возвращающимся амнистированным. Газета открыла подписку, и отовсюду стали поступать пожертвования деньгами и вещами. В комитете образовался целый склад вещей. В адрес «Восточного обозрения» Д. А. Клеменц и В. И. Семевский первыми из иногородних перевели по телефону деньги для амнистированных, причем Клеменц поздравлял освобожденных со свободой. В общем, настроение у нас было приподнятое, но оно отравлялось известиями, идущими из Томска, Нижнеудинска и других мест, где были погромы и много жертв. .
Почти одновременно с манифестом я получил от Ф. А. Головина телеграмму с приглашением приехать на съезд 6 ноября. В телеграмме сообщалось, что от Иркутской губернии (я был делегатом городской думы)
[277]
приглашается еще один делегат, избранный общественными организациями. Времени было мало. Мы собрали соединенное заседание всех обществ Иркутска, исключительно для избрания делегата на земско-городской съезд. Я инструктировал собрание, изложил основания, на которых должен был быть избран делегат и, не дождавшись результата выборов, уехал с собрания прямо на поезд. Нужно было торопиться, чтобы попасть к 6 ноября в Москву. Делегатом от иркутских обществ был избран Г. М. Фриденсон, который приехал в Москву через день после меня.
Поезд ввиду предшествовавшей забастовки был переполнен. Мне, как делегату на съезд, было оставлено купе. С меня взяли слово, что я не пущу никого в это купе вплоть до Тайги, так как остальные три места оставлены для делегатов из Красноярска и Томска. Предвидя нарекания, какие могут быть на меня, едущего в купе, я попросил дать мне место в общем вагоне, но мы помирились на том, что мое купе сделали служебным и ко мне посадили кондуктора и двух контролеров. Дорогой никто из делегатов не сел — все они ехали после меня.
Публика в вагонах передавала различные подробности и эпизоды за время забастовки. На многих станциях ввиду скопления пассажиров начал уже ощущаться голод. Но публика переносила эти лишения довольно стойко, веря, что забастовка достигнет цели. Приходилось обгонять солдатские поезда. Солдаты делали попытки залезть и в наш поезд, но нам удавалось убедить их ехать в своем воинском поезде.
В Нижнеудинске я узнал подробности расстрела мирного митинга рабочих и служащих железной дороги. Молва винила какого-то инженера, который вызвал казаков. Митинг был окружен казаками-бурятами и конвойной командой, то есть самыми малосознательными людьми. Казакам был дан приказ стрелять. В результате было 15 человек убитых и много раненых. В Красноярске после получения манифеста черносотенцы устроили патриотическую демонстрацию, во время которой было убито несколько человек из интеллигенции, между ними нотариус, врач, товарищ прокурора Ераков, сын старшего председателя иркутской судебной палаты.
До станции Тайга наш поезд заполнили беженцы из
[278]
Томска. Заняты были все коридоры, а в моем «неприкосновенном» купе оказалось 8 человек пассажиров. Томичи рассказали о кошмаре, пережитом ими в Томске. Ужасами погромов Томск побил рекорд перед многими городами России. Погром с массой убитых и раненых длился безнаказанно три дня. Немудрено, что некоторые из томичей, севшие в наш поезд, были близки к помешательству.
Здание управления железных дорог, где происходил митинг или даже только получали жалованье, окружили войсками, заперли его и подожгли. Кто хотел спастись от пламени и появлялся на окне, того расстреливали. И все это делалось после молитвы в соборе и, вероятно, с благословения епископа Макария, будущего московского митрополита, и с разрешения губернатора Азанчеева-Азанчевского. Убили и сожгли более 200 человек, а раненых было без конца. Незадолго перед этими ужасами казаки избили нагайками гимназистов и гимназисток, а накануне, когда молодежь собралась в бесплатной библиотеке, казаки осадили здание и хотели расстреливать детей. Только вмешательство городской думы incorpore и Г. Н. Потанина спасло молодежь. Г. Н. собрал большую толпу народа и во главе ее среди ночи отправился к губернатору. Кто-то из севших в поезд передавал мне, что толпа во главе со стариком Потаниным, опиравшимся на длинную палку, производила потрясающее впечатление. Хулиганы раз-громили дом городского головы А. И. Макушина, брата П. И. Оба брата Макушины, Шипицын, Вологодский, некоторые профессора и многие мои знакомые должны были скрываться. Толпа усиленно искала Шипицына, но, к счастью, не нашла его.
Под впечатлением томских ужасов, с плачущими, вскрикивающими детьми и женщинами мы медленно подвигались на запад. В Челябинске опять рассказы о погроме, в котором принимали участие солдаты; били евреев, грабили, жгли...
В Челябинске пересадка, а на вокзале масса пассажиров и невероятная сутолока. Кое-как удается мне пристроиться с каким-то инженером в его вагоне и доехать до Уфы, где кондуктора втиснули меня в вагон 3-го класса. Так я доехал до какой-то станции за Батраками, где ввиду разобранного моста нам пришлось идти пешком версты две и сесть в поезд, высланный
[279]
навстречу из Пензы. Начиная с Уфимской губернии и вплоть до Ряжска по обоим сторонам пути мы видели днем — дым, а ночью — зарево — это горели помещичьи усадьбы. Пожары, или, как потом правые рептилии окрестили эти пожары, «аграрные иллюминации», охватили большое пространство и вызывали жуткое впечатление, особенно когда на станциях в поезд садились беглецы из этих усадеб. Вероятно, благодаря этим беглецам настроение многих пассажиров в Европейской России было враждебное освободительному движению, какого в Сибири, в вагонах железной дороги, не приходилось наблюдать. В России и офицеры держали себя вызывающе и позволяли себе разносить солдат. Подобного явления не приходилось наблюдать в Сибири.
За Пензой у меня не раз выходили столкновения из-за убеждений и из-за оценки событий. Так, пререкаясь и споря, мы доехали до Ряжска, где я пересел на скорый поезд, шедший через Рязань в Москву. В поезде я встретился с Н. Н. Львовым и С. П. Сафоновым, также спешившими на съезд. Оба они запаздывали из-за крестьянских волнений. В Москву мы приехали вечером 6 ноября, когда первое заседание съезда уже закончилось, а второе — вечернее — шло в гостинице Большой Московской.
Остановились мы с Сафоновым в «Лоскутной». Не успев даже переодеться, мы отправились на съезд, где меня встретили аплодисментами, так как никто не ожидал, чтобы кто-нибудь из сибиряков приехал на съезд. Я сообщил, что вслед за мной приедут и Другие. В Петербурге и Москве о Сибири, особенно об Иркутске, печатались всякие небылицы. Командующий войсками Сибирского военного округа генерал Сухотин телеграфировал в Петербург, что власть перешла в руки временного правительства; писали, что в Иркутске объявлена республика. Слух этот, вероятно, пошел из Иркутска, где И. С. Фатеев был арестован перед 17 октября за то, что его якобы наметили в президенты республики.
Вскоре по приезде в Москву началась забастовка официантов и поваров. Только «Лоскутная» не бастовала, и земцы приходили обедать в «Лоскутную». С. А. Попов, владелец этой гостиницы, был председателем Союза официантов, и условия работы у него были легче, чем у Других. В «Кокоревке» в это время жила
[280]
вернувшаяся из-за границы К. X. Лушникова, которая теперь ехала в Ташкент, к своей дочери А. А. Собенниковой. К. X. просила меня узнать, может ли она доехать до Ташкента или, благодаря какой-нибудь вспыхнувшей забастовке, застрянет в дороге. Я навел справки. В железнодорожном союзе сказали мне, что забастовка более чем вероятна, но все вышедшие поезда дойдут до места своего назначения. Успокоенная К. X. уехала в Ташкент.
Первые заседания ноябрьского съезда были посвящены информации о событиях на местах. Мне пришлось сделать доклад о сибирских событиях. Мой доклад до-полнили приехавшие позднее меня Г. М. Фриденсон из Иркутска и Г. Н. Потанин из Томска. Последнему на съезде была устроена большая овация. Сообщение о томских ужасах вызвало взрыв негодования. Многие после доклада спрашивали меня — не сгустил ли я краски. Но простой рассказ Г. Н. о тех же событиях подтвердил справедливость моего доклада. Погромы и отношение к правительству С. Ю. Витте — выразить или нет доверие правительству, поддерживать ли его — составило главное содержание работы съезда. Он проходил в доме В. А. Морозовой, на Воздвиженке, и был публичный.
На ноябрьском съезде выявились довольно ярко партийные группировки. Конституционно-демократическая партия, конечно, превалировала на съезде. Но и в ней выявились два крыла — правое и левое. Были представители и радикальной (республиканской) партии. Довольно ярко выступали левые группы. Кто-то говорил даже о бойкоте выборов в Государственную думу. Братья Гучковы с князем Волконским проводили платформу октябристов; граф Гейден, В. Д. Кузьмин-Караваев, М. М. Ковалевский и кое-кто из других на съезде положили начало партии демократических реформ. Благодаря присутствию поляков, украинцев, кавказцев, сибиряков на этом съезде ярко сказались областнические направления. Съезд после оживленных прений должен был внести в резолюцию пункты о самоопределении областей, о защите интересов национальных меньшинств, и даже, до известной степени, признать и принцип федерации. Вопрос об автономии Польши вызвал демонстративный уход со съезда обоих Гучковых и еще кое-кого). По вопросу о Польше у меня произошла горячая дис-
[281]
куссия, кажется, со Скирмунтом и еще с каким-то правым поляком, симпатии которых были на стороне исторической Польши, с ее шляхтой и холопами. Они мечтали о Польше от моря до моря. Я припомнил полякам «Доезжальню» в начале 80-х гг., с которой боролась партия «Пролетариат», возражал против Польши «от моря до моря». Я отстаивал положение о защите прав национальных меньшинств и доказывал, что в «исторической Польше» будет тяжко житься украинцу и особенно еврею. Я настаивал, чтобы съезд принял положение о минимуме демократических принципов, которые обязательно должны быть положены в основу государственного правопорядка каждой автономной области, и внес предложение, чтобы съезд высказался по поводу автономии других частей государства. Съезд поручил бюро представить к следующему съезду проект автономии окраин—Грузии, Литвы, Эстонии и других.
На этом съезде мне пришлось защищать интересы Сибири:
— Вы уж будьте в корню, а мы пойдем на пристяжках,— говорил мне Г. Н. Потанин. Г. М. Фриденсон поддерживал его. В. А. Караулов приехал на съезд от Красноярска, но по вопросам Сибири почти не выступал. В. А. примкнул к правому крылу кадетов и был противником учредительного собрания. Полемику по поводу Сибири пришлось вести мне, а потому я все время был начеку. Горячие схватки по вопросам Сибири были у меня с А. И. Гучковым, князем Н. С. Волконским, Красовским и другими октябристами и правыми. Наиболее значительные и горячие прения велись вокруг вопросов— отношение к министерству Витте и к будущей Государственной думе. Витте хотел получить вотум доверия от земско-городского съезда. В связи с этим на съезде, да и в печати, говорили, что некоторые члены съезда будут приглашены в министерство Витте, причем Д. Н. Шипова намечали министром внутренних дел.
Правые, октябристы, партия «демократических реформ», большинство правых кадетов, часть польского коло готовы были вотировать доверие министерству Витте, но с оговоркой: при непременном условии выполнения всех свобод и тех требований, которые изложены в резолюции съезда. Съезд высказался против учредительного собрания, но за думу с учредительными функ-
[282]
циями, избранную на основе четыреххвостки. В заключение была делегация к Витте для переговоров. Следующий съезд был назначен через две недели, в Петербурге. На этом съезде предполагалось выработать тактику для членов съезда в Государственную думу. Я остался дожидаться съезда. Но он уже не мог, ввиду московского восстания и развернувшихся событий, состояться.
В Москве я помогал С. Г. Мамиконяну, М. Л. Мандельштаму, Н. Е. Эфросу и другим поставить газету «Жизнь и свобода». Я писал передовые статьи. «Жизнь и свобода» печаталась в типографии Мамонтова, где и социал-демократическая газета «Борьба». Отношения между редакциями обеих газет были самые дружественные. Мы часто делились информационными материала-ми.
В Москве шли непрерывные митинги. Помню большой митинг в «Аквариуме» под председательством Н. М. Кишкина, устроенный кадетами. Шли горячие прения между кадетами и левыми. М. Л. Мандельштам, отражая удары левых, в пылу спора сказал:
— Вы упрекаете нас в буржуазности, а между тем я с пеленок сидел по тюрьмам...
Гром аплодисментов покрыл эту гиперболическую фразу, а мы долгое время смеялись над Мандельштамом. Несмотря на страстность спора, митинг прошел спокойно. Снаружи митинг охранялся самообороной под руководством С. И. Шаховского. Ездили мы на митинги на заводы и на фабрики. Настроение рабочих и левых партий в Москве подымалось. Арест президиума совета рабочих депутатов с Хрусталевым (Носарем) и Троцким во главе, конечно, не способствовал умиротворению настроения их. Пошли разговоры о вооруженном восстании, и этот вопрос дебатировался в интимных собраниях и на публичных митингах. Союзы и союз союзов также поставили этот вопрос на очередь.
В Сибири началась почтовая забастовка. Письма не получались. Приезжие говорили, что в Иркутске сильное движение среди военных, постоянные митинги, манифестации... В «Руси» прочел сообщение, что П. И. Кутайсов уволен от должности генерал-губернатора в 24 часа. П. Н. Дурново —министр внутренних дел — после ареста президиума совета рабочих депутатов и других арестов, что называется, обнаглел и предписы-
[283]
вал принимать на местах репрессивные меры. Он потребовал от Кутайсова, чтобы тот арестовал иркутский стачечный комитет почтово-телеграфных служащих. Кутайсов не только отказался исполнить это требование, но в ответной Дурново телеграмме признал требования почтово-телеграфных служащих законными и подлежащими удовлетворению. Через 24 часа после этой телеграммы он был уже не генерал-губернатор. Справедливость этого сообщения «Руси» подтвердилась в Иркутске. Сообщение Москвы с Иркутском не восстанавливалось, и я не получал из Сибири никаких сведений. ;
Между тем в начале декабря уже выяснилось, что седьмому земско-городскому съезду не удастся собраться, так как вооруженное восстание неизбежно. Заговорили и о второй всеобщей забастовке, которая должна будет перейти в вооруженное восстание. Железнодорожный съезд объявил железнодорожную забастовку на 8 декабря.
Накануне забастовки я выехал из Москвы в Иркутск в скором поезде. Из президиума союза железнодорожников я получил сведения, что все вышедшие поезда дойдут до станций назначения. С момента отхода поезда от Курского вокзала мы оказались отрезанными от всего мира. В Самаре купили местную газету, но без телеграмм. Во всю ширину первой страницы было напечатано: «Нас спрашивают, чего мы хотим? Наш ответ —ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВООРУЖЕННОЕ ВОССТАНИЕ!» В поезде ехали офицеры. Они держали себя более чем скромно — были пришиблены. Навстречу попадались поезда с солдатами. Не скажу, чтобы они были дисциплинированны и скромны. Иногда они пытались отцепить от нашего поезда паровоз, но переговоры с солдатами обыкновенно кончались благополучно.
В Кургане наш поезд задержали. Явились члены железнодорожного комитета вместе с жандармским ротмистром, который когда-то служил в Иркутске и знал: меня. Рабочие и железнодорожники стали требовать выдачи начальника Среднесибирской железной дороги Ивановского. Начальник нашего поезда и пассажиры уверяли, что его нет в поезде, но им не верили и хотели обыскать поезд, чтобы высадить Ивановского. Во время этих переговоров я вышел из вагона, и ротмистр указал на меня как на редактора газеты «Восточное обозрение». После этого указания группа оставила в
[284]
покое начальника поезда и пассажиров и обратилась ко мне... Я сказал им, что Ивановского в поезде нет.
— Но он едет, быть может, под чужой фамилией?
— Лично Ивановского я не знаю, но я уверен, что среди пассажиров такого инкогнито не найдется. Да зачем он так понадобился вам? — спросил я.
— Мы его дальше не пустим! Он никогда больше не будет начальником Сибирской дороги,— ответили мне...
Наконец нас пропустили. В Кургане из Москвы не было никаких известий. Только на другой день, в Петропавловске, нам сообщили, что в Москве вооруженное восстание. Подробностей не знали. На станциях нас иногда задерживали, и тогда мы ходили на митинги. В Красноярске стояли часа три. В одной из комнат шел беспрерывный митинг. За председательским столом, где обыкновенно висел портрет царя, был растянут красный флаг. При мне какой-то жандармский унтер- офицер принес шашку, револьвер и портупею и все это положил на председательский стол со словами:
— Больше не служу царскому правительству. Буду служить народу.
В Иркутске генерал-губенатора не было: Кутайсов уже уехал, и на его место еще никого не назначили. Только что приехавший перед октябрьской забастовкой губернатор Китайгородов «заболел». В городе царил и. о. губернатора В. А. Мишин и наделал ряд глупостей. Вся власть сосредоточена была в руках этого маленького в прямом и переносном смысле этого слова человека и губернатора. Среди военных таким же некрупным главой был генерал Ласточкин. При нем развернулась военная забастовка, с ее митингами и грандиозными демонстрациями, в которых участвовал весь гарнизон. К моему приезду и почтовая и военная забастовка уже ликвидировались, и среди почтовых служащих и военных шли аресты. Но сообщение с Россией все еще не было налажено, и мы не знали, что происходит в России. В Иркутске митинги не прекращались. На них председательствовали или Г. 3. Андронников, или В. Е. Мандельберг. Деятельное участие на митингах принимали Лянды, Рехневский, адвокат Орнштейн, инженеры Пальчинский, Малявкин и другие.
На митингах относились друг к другу довольно корректно. Предвыборная борьба еще не начиналась. К ок-
[285]
тябристам, которых почти не было в Иркутске, и к правым относились резко отрицательно, да и те, и другие не показывались на митингах и собраниях. Все партии решили идти на выборы — только социал-демократы колебались. Поэтому вопросу у иркутских социал-демократов не было единства, и многие из них не прочь были принять участие в выборах. К этой группе принадлежал наиболее влиятельный между нами В. Е. Мандельберг.
Подошло рождество. Демонстрации и митинги стали как будто бы затихать не только в Иркутске, но и вообще в Сибири. С Забайкальем действовал телеграф. Из Кяхты от городского головы, Я. Н. Барбота де Марии, мы получили телеграмму: «Сегодня почта и телеграф перешли в руки народа». За Байкалом губернатор Холщевников и в Красноярске Давыдов старались не прибегать к крутым мерам, за что они были уволены, а Холщевникова отдали под суд.
На рождестве был убит на улице один из организаторов черной сотни, и. о. полицмейстера А. П. Драгомиров, а вслед за тем ранили исполнявшего обязанности губернатора Мишина. Стрелявшие скрылись. Мишин открыто шел против освободительного движения, что меня удивляло. Одно время, когда он был делопроизводителем канцелярии генерал-губернатора, он либеральничал. Врагами этого движения были также архиепископ Тихон и ректор семинарии, архимандрит Никон. По поводу их черносотенства и, я сказал бы, озлобленности на митингах выносились обвинительные резолюции и немало писалось в газете. Раненого Мишина по должности губернатора заменил управляющий казенной палатой И. Л. Лавров, но он скоро «заболел» и его сменил советник губернского управления Корейша. 31 декабря по всей Сибири ввели военное положение, а вслед за ним управляющим губернией назначен был Н. Л. Гондатти. Он послал телеграмму в Петербург с просьбой об отмене военного положения, потому что оно ничем не вызывается. Но военное положение нужно было для карательных отрядов, о которых ни Гондатти, ни мы и не подозревали. В ночь на 1 января 1906 г. на Детской площадке арестовали встречающих Новый год, в том числе М. М. Дубенского и много подростков.
6 января в Общественном Собрании состоялся обычный костюмированный вечер, на котором было много
[286]
масок злободневного политического характера и, между прочим, на нового генерал-губернатора Алексеева, арестовавшего 1 января подростков. Иркутяне веселились и не предполагали, что им приготовили в Петербурге сюрприз почище военного положения. На вечере Гондатти сказал мне, что он будет у меня рано утром. Гондатти пришел и под секретом сообщил мне, что в Сибирь направлены две карательные экспедиции: с запада — барон Меллер-Закомельский, с востока — генерал Ренненкампф.
— Мой совет, уезжайте! Я убежден, что вас арестуют. Я уверен, что Сухотин настроил Меллера-Закомельского против вас. Уезжайте дальше от греха...
Я заметил Гондатти, что об экспедициях мы ничего не слыхали,— не сгущает ли он краски?..
— Меллер запрашивает о силах милиции и о самообороне, о верности войск и тому подобном. Имейте в виду — милиция организована по вашей инициативе и вопреки протесту губернатора.
Действительно, когда я по пути на ноябрьский съезд ознакомился с нижнеудинским погромом, то написал в городскую думу заявление о необходимости организовать самооборону. Дума обсуждала этот вопрос без меня. Губернатор Мишин потребовал, чтобы вопрос о милиции был снят с программы думы, но последняя не подчинилась этому требованию, приняла мое предложение и организовала конную и пешую милицию, поставив во главе ее офицера. У меня не было оснований предполагать, что Гондатти желает избавиться от меня, тем более что подобные предупреждения он сделал еще некоторым лицам, например, гласным А. С. Первунинскому и Н. П. Полякову. В редакции В. С. Ефремов, С. А. Лянды и другие убеждали меня ехать немедленно.
Из Иркутска выехать было нелегко. Для получения железнодорожного билета нужно было разрешение коменданта. Но все быстро обделали, и вечером 7 января я выехал на запад, навстречу Меллер-Закомельскому. Со мной вместе уехал и Поляков, который не имел билета и как будто бы провожал меня. Дорогой мы не без труда взяли билет и для него...
[287]