Непосвященным трудно разобраться в хитросплетениях психологического анализа, приведенного выше. Увы, должен признаться, что не могу постичь, по каким «научным» критериям объединяются Солженицын, Лия Ахеджакова и… ослик Иа. Поэтому хочется сравнить его со знакомыми типажами, не погружаясь в глубины психологии.
В связи с этим мне вспоминается старый приятель по учебе в ЛГУ, назову его, Женя Мерзликин. Он был очень похож на Солженицына, хотя по теории Таланова, должен быть отнесен, скорее, к либералам, чем консерваторам. Не отличаясь сложением и мужественной внешностью, он очень нравился женщинам. Видимо, потому, что был образован и начитан, обладал подвижным лицом и большим красноречием. В устной речи, свидетельствует Ираклий Андронников, то, к а к говорят, приобретает значение того, ч т о говорят. Мастера устной речи, пользуясь своим красноречием, могут ввернуть тем, кто обманываться рад, все, что угодно.
Женя был, несомненно, аристократом духа, хотя происходил из простой семьи и поработал учетчиком улова на крупном рыболовном сейнере. Когда еще в середине 50-х годов прошлого века Женя спешил из корабельной библиотеки уединиться в своей каюте с солидным томом Шекспира, рыбаки шутили вослед: - Опять понес свою Библию! – Как-то Мерзликин заявил с возмущением: - Почему мне навязывают в качестве литературного героя Павку Корчагина. Мой герой – Мартин Иден. Его, особенно, умилял эпизод из этой книги с каплей вишневого сока на губах Руфи. «Они ели вишни, огромные, сочные, черные вишни, исходившие темно‑красным соком. А после она читала ему вслух «Принцессу» Теннисона, и вдруг Мартин заметил у нее на губе вишневое пятнышко. На миг она перестала быть божеством. Она же из плоти и крови, из обыкновенной плоти, как он и как все люди, те же законы правят и ее телом. У нее такие же губы как у него, и их тоже окрасила вишня. А если так с губами, значит; и с ней со всей. Она женщина, вся как есть, просто-напросто женщина. То было внезапное откровение. И оно ошеломило его. Будто у него на глазах солнце упало с неба или он увидел оскверненную святыню».
Мерзликин учился на отделении журналистики. Он хотел стать кинокритиком. Но страсть к «зеленому змию» сгубила его. Однако, мы, его товарищи, оставшиеся в живых, благодарны ему за привитие нам способности понимать, по мере сил, киноискусство и искусство вообще. Солженицын, судя по всему, обладал более стойким характером и несравненно большими способностями к литературному творчеству. Он повторил путь Мартина Идена от безвестности к знаменитости, не разочаровавшись после этого и не покончив с собой, хотя его жизнь по своей драматичности не уступает испытаниям Мартина Идена.
Сравнивать Солженицына с Глебом Нержиным из романа «В круге первом» не буду. Ведь это автобиографический образ. Нельзя же оценивать человека тем, что он думает о себе. Зато, например, толстовский инженер Петр Гарин с его талантом и беспредельным самомнением фигура подходящая.
Но тогда, где же гиперболоид Солженицына? Он в искусстве очернить светлую социалистическую мечту, подменить ее ностальгией по дореволюционному прошлому, которое является в образе, тем более пленительном, что ты не жил в нем, а судишь о нем по старым публикациям, для того и издававшимся, чтобы скрыть его неприглядные стороны. Зато социалистическое настоящее ты преподносишь в заведомо ущербном виде, не раскрывая его потенций и преград, стоящих на пути его устремленности к мечте. Впрочем, Гарин персонаж слишком тонкий и изящный, особенно, в исполнении актера О. Борисова в советском сериале «Крах инженера Гарина». Солженицын же из более простой и грубой породы, а в старости внешним видом и образом мышления больше напоминает Фому Опискина из «Села Степанчиково и его обитателей» Достоевского.
Что скрывается за этим «синдромом Фомы Фомича»? – спрашивает постановщик спектакля о селе Степанчикове Никита Астахов и отвечает: - Думаю, это гордость и неуемная мечтательность о себе (ведь Опискин искренне верит, что он праведник). Мечтатель — довольно популярный тип у Достоевского, но Фома Опискин — это, пожалуй, самый опасный экземпляр мечтателя: мечтательность приобретает у него черты глубокого порока, одержимости: он не только в воображении, но и в реальности обманывает окружающих, лицемерит, выдает себя не за того, кто он есть на самом деле.
В своих заметках о Твардовском Михаил Лифшиц перекликается с темой беседы на Российском литературном собрании 21.Х1. 2013 года и дает оценку «позднему» Солженицыну. Он пишет:
«На чем мы сошлись с Твардовским? На том именно, чего не может принять в силу коренной своей и затаенной враждебности к Октябрьской революции Солженицын. У нас была, у меня особенно, полная ясность насчет того, какова разница между путем ленинским и путем сталинским… и, в то же время, что есть глубокое основание, не ошибка какая-нибудь, не просто замысел злодейский чей-нибудь в этом, а тяжкий противоречивый ход истории, сознание отсутствия альтернативы…
Ответ Солженицыну:
- Вы, сударь, всем обязаны революции, которую ныне топчете. Чем бы вы были без нее? Потомок южнорусских помещиков, «экономистов», вышедших из крестьян, вы расточали бы имущество, накопленное предками-маклаками. В лучшем случае вы были бы декадентским писателем, маленьким Буниным. Революция дала вам душевный подъем, потом ужас, трагедию каторги, которая и стала важным содержанием, золотоносной жилой вашего творчества. Революция сделала вас глубоким писателем.
- Выходит, что для того, чтобы сделать человека писателем, его нужно держать в лагере?
- Нет, выходит, что писателем становится человек, переживший трагедию своего народа. И там, где вы говорите как выразитель этой трагедии русской революции, не навязанной кем-нибудь, а выросшей из того же корня (чего и опасался Ленин, которого вы теперь хаете, как грязный обыватель), там вы социалистический, советский писатель и потому писатель вообще. Но у вас темечко не выдержало, как сказал Твардовский…».
Лифшиц, как видим, считает Солженицына глубоким писателем, но не совсем правомерно ставит ему в упрек изначальную коренную и затаенную враждебность к Октябрьской революции, непонимание разницы между ленинским и сталинским путем.