В войну Солженицын вступил, если не атеистом, то, во всяком случае, не антисталинистом. Он не подвергает сомнению правильность военной стратегии вождя. «Приближаются Санины любимые ноябрьские праздники, - вспоминает Решетовская. - … Летне-осенняя кампания заканчивается. С какими же результатами? - задаёт Саня себе вопрос и продолжает: - Их подведёт на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнёт и ещё два лета!.. Что принесёт нам эта зима? Если армия найдёт возможность повторить прошлогоднее наступление, да ещё в направлении Сталинград - Ростов,- могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова - достаточный итог для всей зимней кампании - для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине".
Образованность и интеллект, точность и аккуратность помогают Солженицыну быстро освоиться и продвинуться в карьере на фронте, где его отличает непосредственное командование и уважают подчиненные. «Он выделялся из офицерской среды вдумчивостью и ответственным подходом к делу, - вспоминает один из его порученцев И. Соломин. - Критически относился к нашей (артиллерийской) звукоразведке, переживал, что ее техника далеко отстает от немецкой. Это действительно тогда был очень несовершенный род войск. Координаты, которые мы давали, иногда совпадали, иногда нет, многое зависело от метеорологии, других вещей, и Солженицыну всегда важно было знать, насколько точно мы работаем. Когда продвигались вперед, постоянно проверял по координатам точки, которые мы ранее указывали, - есть ли пораженные цели? Просто для себя. Помню, мы с ним ходили в штаб соседней пушечной бригады, которой командовал Герой Советского Союза полковник Ткаченко. Солженицын договаривался, что будет давать наши данные и им - по собственной инициативе. Я потом сам относил в штаб Ткаченко бумаги».
В то же время Решетовская отмечает, что «офицерство, командирская должность начинали отрицательно сказываться на характере Сани. Солженицын писал - и не без видимого удовольствия,- что не успеет он доесть кашу из котелка, как несколько рук протягиваются его помыть, а с другой стороны несут уже готовый чай. Он не успевал наклониться за упавшей на пол вещью». Видимо, его первая жена хочет сказать, что ее супруг страдает мелким тщеславием, наслаждаясь чинопочитанием. Но это, явно, поверхностное наблюдение. Из ее же свидетельства вытекает, скорее, его снисходительное отношение к этому явлению.
На фронте страсть к писательству у Сани не только не утихает, но усиливается. Дальше – больше. Война не только не подавляет, но разжигает авторское рвение. «В резерве, - пишет Решетовская, - Сане не писалось. А теперь, когда попал в прифронтовую полосу, "идеи сами просятся на перо". Первая редакция рассказа "Лейтенант", начатого в Саранске, вскоре закончена. Рассказ переработан. Одному бойцу батареи поручается его переписывать, чтобы можно было отослать его в первую очередь Лиде, которая переехала в Москву и учится в аспирантуре МГУ.
Чем тише на фронте, тем больше в письмах о литературе. Чувствуется, как волнуется Александр в связи с отсылкой его произведений в Москву. Он даже пишет Коке (и сообщает мне об этом), что если Федин убедит его в отсутствии у него литературного таланта, он круто порвёт с литературой ("вырву сердце из груди, растопчу 15 лет своей жизни"), перейдёт на истфак, но свой вклад в ленинизм всё равно сделает».
Поиски Сани творческой самобытности ведутся в русле тем и идей, лояльных советскому строю. «Груз мировой культуры» в период безвестности лишь подкрепляет убежденность Солженицына в правоте марксистско-ленинского учения. А этот «груз» включает весьма неординарные произведения русской и зарубежной литературы. Найти среди них место своему творчеству – очень нелегко.
Солженицын обращается с просьбой за поддержкой себе, как начинающему автору, к Федину К. А. Значит, как-то выделял этого писателя. Возможно, читал его талантливый роман «Города и годы», изображавший события революции и Гражданской войны не в хронологической, а в обратной последовательности и принесший автору европейскую известность. Возможно, был знаком с фединскими произведениями «Похищение Европы» и «Санаторий «Артур»», противопоставляющий «здоровый» СССР «гнилому Западу». Пытается Саня связаться и с Лавреневым Б.А. Вряд-ли был незнаком с его знаменитой повестью «Сорок первый», с пьесами «Дым», «Разлом» и пр.
Видимо, в творчестве обоих писателей Саню привлекло их мастерство в передаче неповторимой атмосферы времени Октябрьской революции, гражданской войны, в трактовке роли интеллигенции в великом всенародном движении, в революции и искусстве. А ведь были еще такие глыбы как Горький, Алексей Толстой, Маяковский, Серафимович, Сергеев-Ценский, Гладков, Леонов, Фурманов. Еще совсем молодой Михаил Шолохов сумел создать эпическое произведение «Тихий Дон». Шедевры этих писателей продолжили и не посрамили критический реализм дореволюционной литературы на почве советской действительности и стали выдающимися творениями социалистического реализма.
«Порою главная тема в письмах мужа отнюдь не война, а литература, его литературные упражнения, - пишет Решетовская. - Я узнала, что наряду с сюжетами двух новых рассказов у него в голове выстраивается "чудесная третья редакция" "Лейтенанта"… Узнав от меня, что наш сосед по Морозовску Броневицкий во время немецкой оккупации был "городским головой", Саня откликнулся тотчас же. Его всего наполнило и перевернуло известие о Броневицком. Какой богатый литературный материал! Саня считает, что для него обеспечен на этом деле "блестящий рассказ" о предателе. У меня была такая тема, пишет он, но мне нужен был человек: какие они? По его словам, имея человека во плоти и крови, он имеет и рассказ. Остаётся написать его».
Существуя в литературной безвестности, Саня вынашивает мечты о будущей славе, которые имеют четкую идейную направленность. «Всё своё будущее творчество, - продолжает Наталья Решетовская, - он рассматривает как посильный вклад в развитие ленинизма. Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении пером интересам мировой революции».
При таких настроениях будущего писателя на войне напрашивается вопрос, почему они изменились за год-полтора, и Солженицын превратился из сторонника в критика сталинского режима? Конечно, война – лучший лекарь от всякой романтической блажи и иллюзий. Она обнажает правду жизни. Но жажда свободы … Она окорачивается суровой действительностью Особенно, на войне. Свобода, отождествляемая с революцией, видится в прошлом как заманчивый мираж. В огосударствленном, прагматическом сталинском марксизме военного времени было, конечно, меньше свободы, чем в либеральном марксизме периода НЭПа.
«Не всё ему нравится сегодня, - пишет Решетовская. - Союз с Англией и США. Распущен Коммунистический Интернационал. Изменился гимн. В армии погоны. Во всём этом он видит отход от идеалов революции. Он советует мне покупать произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Может статься и так, заявляет он, что после войны они исчезнут из продажи и с библиотечных полок. За всё это придётся вести после войны борьбу. Он к ней готов».
Что значит эта критика режима с левацких позиций для понимания мировоззренческих установок Солженицына?
Сегодня мы понимаем, что прагматичный шаг Сталина по роспуску Коммунистического Интернационала был продиктован реальностями войны, интересами укрепления доверия и сотрудничества с капиталистическими странами Запада - участницами антигитлеровской коалиции. Это был естественный политический компромисс, отнюдь не предполагавший идейного перерождения. Как следствие, изменился гимн. Погоны вводились как часть процесса профессионализации армии, укрепления в ней дисциплины и единоначалия, в связи с ликвидацией изжившего себя института политических комиссаров.
После высылки Троцкого ускорилось огосударствление марксистско-ленинского учения, извлечения из него идей и принципов, работающих на укрепление государства и власти правящей элиты в ущерб открытости учения, разоблачения всяческих табу и предрассудков. Югославские коммунисты называли это этатизмом, хотя и сами пользовались им для собственных нужд. Сталинский коммунизм имел российскую специфику. Впоследствии появилась югославская, албанская, китайская, корейская и прочие «специфики».
Все эти перемены противоречили метафизическому образу мышления Солженицына, устремленному к поискам в прошлом нравственного идеала, к поискам абсолютной истины, абсолютной веры и, в практическом смысле, литературного метода, способного выделить его из сонма талантливых и посредственных советских писателей. Он остается еще в марксистской системе координат, но воспринимает разрыв с романтическим марксизмом первых лет революции как шаг к измене пролетарскому делу. Поэтому и тревожится за судьбу произведений классиков марксизма-ленинизма после войны.