Данный феномен коренится в особенностях хрущевской оттепели. «После долгой исторической полосы сталинской тирании и зашнурованного существования казалось, - пишет писатель Ю. Оклянский, - что страна пробуждается и нащупывает дорогу к новой жизни. И действительно — многое было сделано. От освобождения из-за колючей проволоки и надзора комендатур миллионов политических заключенных, бывших военнопленных, “ссыльных народов” до возвращения паспортов и гражданских прав колхозникам, отмены самых драконовских трудовых ограничений, уменьшения рабочей недели, сокращения на миллион двести тысяч человек непомерно раздутой армии и т. д. Добавим сюда начало переговоров с Западом и достижение первых реальных соглашений о предотвращении атомной гибели»...
Одновременно писатель напоминает, что «Хрущева ругали впоследствии за волюнтаризм и прожектерство, за то, что он, “кукурузник”, бросил пустой вызов могущественной Америке и намеревался построить основы коммунизма к 1980 году. Но, - оправдывает «кукурузника» писатель, - прожектером, - был не только этот невежественный и неотесанный, однако же полный многих добрых намерений, наделенный практической сообразиловкой половинчатый реформатор. Величайшим иллюзионистом было само Время».
К такой оценке Времени следует добавить, что в этот период на почве спекуляций вокруг «культа личности» был создан культ жертвы сталинских репрессий, работавший против Советской власти и социалистической идеи, в целом. Сидельцы ГУЛАГА поголовно представлялись как самые честные, благородные и талантливые представители страны, подвергшиеся истреблению или истязанию в тюрьмах исключительно по капризу деспота. Культ жертв репрессий отодвинул в тень жертвы искренних, самоотверженных участников борьбы за Советскую власть в годы Гражданской и Великой Отечественной войне, жертвы контрреволюционного и кулацкого террора. Эти последние жертвы, погибшие или сохранившие в подвижничестве скромность, во много раз превышали по численности жертвы среди сидельцев ГУЛАГА, но их отправили в отвал. Их подвиг целенаправленно и цинично обесценили.
- А ты был в Петсамо?
Ответ на этот сакраментальный вопрос составляет содержание документальной повести «Люди с чистой совестью», которую написал участник партизанского движения в годы Великой Отечественной войны, герой Советского Союза, лауреат Сталинской премии, автор документальной повести «Люди с чистой совестью» П.П. Вершигора. Такой ответ противопоставляет его казенному образу «жертвы репрессий» и роднит с честными и благородными людьми, независимо от того сидели они в ГУЛАГЕ или сражались на фронтах войны за Советскую Родину.
«Этот допрос совести был не так-то прост, - рассказывает Петр Петрович, бывший кинорежиссер. - Он начался давно, гораздо раньше, чем узнал я о существовании Ковпака и встретился с ним на войне. Больше того, он начался еще до начала войны.
Это было время, когда некоторые легкомысленные люди, вроде меня, еще не представляли себе, какое пятилетие предстоит всем нам, нашей Родине. Если я и думал о войне, то только с точки зрения монтажа стреляющих и перебегающих на экране людей и комбинаций кадров, изображающих красноармейцев, убивающих врагов. А это уже было время, когда в центре Европы были посеяны зловещие слова: "Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью".
Но мы родились в другой стране, где слово "совесть" имеет иной смысл, где совесть человека-гражданина и совесть народа освящены многими десятилетиями честной, суровой и благородной борьбы нескольких поколений борцов за счастье человечества, за дело великого Ленина».
«Как-то после обычного рабочего дня в Москве я забежал в кафе на углу Пушкинской площади, - продолжает рассказ писатель. - Это были те памятные морозные дни, когда у всех честных людей нашей страны глубокой горечью в душе отозвалась задержка на линии Маннергейма.
В кафе было пусто. Только за крайним столиком, визави с белоголовой бутылкой, сидел угрюмый человек в военном костюме, но без знаков различия. Он долго смотрел на меня, а затем подсел за мой стол и в упор спросил:
- А ты был в Петсамо? - и громко, хотя и совсем беззлобно, выругался.
Затем уже более спокойно и по-дружески рассказывал, что это такое за Петсамо. И в воображении одна за другой возникали картины, как замерзают раненые, как падают срезанные "кукушками" и гаснут в глубоком пушистом снегу жизни моих соотечественников.
Как я теперь понимаю, передо мною был человек, травмированный ужасами войны. Но тогда он показался мне героем…
И я молчал. Еще немного поговорив, он безнадежно махнул рукой и ушел.
А я еще долго сидел за остывающим ужином и прислушивался к тому, другому, который надолго остался сидеть рядом со мной. Он тихо царапал душу все тем же упреком: "А ты был в Петсамо?" - "Не был же, не был, отвечал я ему, разозлясь. - Да что, я виноват, что ли? Подумаешь, всем там бывать?" …
Мне тогда непонятной еще была та простая истина, - делает вывод П.П. Вершигора, - что настоящие герои никогда не колют другим глаза своим геройством и что бахвалятся боями, кровью и лишениями только мальчишки». Не о том же предупреждал Солженицына Шаламов?
Вершигора, яркий представитель людей с чистой совестью имел собственные представления о культе личности Сталина и советском народовластии. Правда, эти представления не совпадали с настроениями Солженицына, эксплуатировавшего свой лагерный опыт в целях карьеры. Путь Вершигоры тоже не был усеян розами. И не только на войне, но и в мирной жизни.
После смерти Сталина он написал статью «Братья по оружию (О народных формах вооружённой борьбы русского и украинского народов)». В ней подчеркивалось, что партизанское движение против оккупантов, в защиту советского строя зарождалось и развивалось не только под руководством сталинского руководства сверху, но и стихийным порывом снизу. Этого было достаточно, чтобы признать автора виновным в умалении значимости партийного руководства.
Пострадал не только он. Публикация статьи стоила должности главному редактору журнала «Октябрь», советскому писателю Панферову Ф.И. (1896-1960 г.г.), автору замечательной книги «Бруски», переведенной на немецкий, французский, английский, итальянский, испанский, финский и китайский языки. В ней Панферов выступил самостоятельным и своеобразным писателем: он развернул с пролетарских позиций острую критику частнособственнических деревенских отношений.
Но архитекторы «хрущевской оттепели, видимо, мыслили так же, как сегодняшний модный писатель Дмитрий Быков.
«Я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочёл четыре тома «Брусков»… Надо писать как можно хуже, и всё будет хорошо. Это будет по-пролетарски», пишет этот «журналюга, который, - по определению Еврейского журнала, - цепляет». В оценке Викпедии, этот писатель, бывший член «Ордена куртуазных маньеристов», для которого «российская реальность отвратительна», убеждённый антисталинист. В его представлении, «Сталин принял Россию страной с высочайшим интеллектуальным потенциалом, с лучшей в мире культурой, с фантастическим энтузиазмом масс… Сталин 30 лет превращал Россию в скучнейшую и гнуснейшую страну мира — страну, в которой пятилетняя военная пауза, со всеми кошмарами войны, воспринималась как глоток свежего воздуха…».
Единомышленники Быкова отстранили блестящего русского писателя-самородка Панферова за публикацию статьи Вершигоры от руководства журналом на три года. Не повезло и его приемнику Кочетову В.А., возглавившему «Октябрь» с 1961 года. Он написал любимые народом романы «Журбины», «Братья Ершовы», «Чего же ты хочешь», вызывавшие злобу и ненависть бездарных любителей литературной фантасмагории, чье свободолюбие воспитали радиопередачи идеологических диверсантов из западных столиц. Впрочем, и лояльные писатели, отогревшиеся в «оттепели», участвовали в травле этих писателей, обзывая их без всяких оснований упертыми «сталинистами».
В беседе с Ю. Оклянским Вершигора дает своим коллегам того времени весьма нелестную оценку. «Кто-то получит теплое местечко, тысяч пять оклада, еще одну персональную машину и спокойную жизнь на несколько лет. Вот и все, говорит он. - Ведь было недавно так: шестнадцать министров кинематографии, чуть ли не в каждой союзной республике — министр, и — пять фильмов в год! Так и в литературе сейчас: на кучу секретарей Союза писателей — полтора опубликованных в стране романа. Секретари есть, а литературы нет. Старики уже в тираж выходят, молодежь заражена карьеризмом — так-то!..”
Разговор заходит на другую тему. «Я, - пишет Оклянский, - напирал на моральную сторону дела: в июне 1957 года Жуков фактически спас Хрущева от сталинистов из группы Молотова—Маленкова и других, а тот как его отблагодарил?! Всего через четыре месяца снял заспинным образом со всех постов, когда тот находился в командировке по Югославии, да еще обвинил в бонапартизме... Все газеты продолжали тогда с придыханием освещать государственный визит знаменитого маршала и министра обороны, а у нас тут, в Куйбышеве, в Доме офицеров, спешно собрали пленум обкома партии, где читалось закрытое письмо ЦК и клеймили Жукова на чем свет стоит... Так, конечно, было и по всей стране... Хорошо ли так?! Как-то стыдно...
- Конечно, коварством попахивает... — раздумчиво произнес он (Вершигора), смерив меня потвердевшим взглядом карих глаз. — Но ведь это, мой друг, армия! ... Ведь он, Жуков, тогда, в июне, что сделал? Он сам подписал себе приговор. Когда, явившись на заседание Президиума ЦК, сказал: “Если вы здесь не прекратите спорить, я двину войска”. Заявил он это в поддержку Хрущева. Но участь его после этого была решена, кто бы ни победил. Армия за ним бы пошла. А ни один правитель не потерпит возле себя такого министра обороны».
Никита Сергеевич пишет в своих мемуарах: «Решаясь на приход оттепели, и идя на нее сознательно руководство СССР, в том числе и я, одновременно побаивались ее: как бы из-за нее не наступило половодье, которое захлестнет нас и с которым нам будет трудно справиться». Чтобы не захлестнуло, Хрущев поощрял «здоровые» течения в советской литературе. Но обуздать «нездоровые» течения был уже не в состоянии.
После ХХ11-го съезда КПСС либералы осмелели до крайности. Помнится, в журнале «Новый мир» был опубликован перевод венгерского поэта Аттилы Йожефа:
Ешь, пей, целуйся, обнимайся,
Но с вечностью равняйся сам.
И не служи, не поддавайся
Уродующим нас властям.
Эти строки поэта-коммуниста в свое время обличали хортистский режим, но в обстановке «хрущевской оттепели» они звучали как провозвестницы эры безграничного потребительства, цинизма и писательского беспредела.
Ленинские нормы без Ленина во второй половине 1950-х годов - хрущевские нормы. А кто такой сам Хрущев? Каганович обвинял его в троцкизме. Он был прав и неправ одновременно. Прав в том, что отношение Никиты Сергеевича к Сталину мало отличалось от позиции Л.Д. Троцкого, который обвинял своего заклятого врага во всех возможных преступлениях, включая предательство идеалов Октябрьской революции. Давая отпор с этой позиции врагам социализма, Троцкий заявлял:
«Винить Октябрьскую революцию и «аморальность» большевиков за зверства сталинизма – значит извращать истину. Сталинизм – есть продукт не революции или большевизма, а того, что осталось от старого общества – это и объясняет беспощадную борьбу Сталина против старых большевиков, через которую архаичное варварство России мстит прогрессивным силам и чаяниям, победившим в 1917 году. Больше того, сталинизм есть синоним всей «лжи, зверства и низости», составляющих механизм любого классового правления и государства, включая защитников буржуазной демократии, поэтому они едва ли имеют основания чувствовать себя выше в моральном отношении: сталинизм показывает им их собственное зеркало, хотя, отчасти, это кривое зеркало».
Так цитирует Троцкого его биограф Исаак Дойчер. Хрущева вынесли на позиции вражды к Сталину личные обиды и логика борьбы за власть. Троцкого тоже. Но Лев Давыдович, более развитый в интеллектуальном и политическом отношении, к тому же еврей, является наиболее последовательным и принципиальным противником Сталина, и в этом смысле олицетворяет весь спектр оппозиции сталинизму, включая Хрущева, Солженицына, Шаламова, Разгона и даже Ростроповича вместе с его прекрасной супругой - оперной дивой Галиной Вишневской.
В оценках Троцким сталинизма марксистская терминология перемешивается с литературными тропами: эпитетами, метафорами, символами, гиперболами, сарказмом. Так поступают и представители творческой интеллигенции, «дети солнца», т.н. «креативный класс». Сталин предстает в их представлении зеркалом темных сил. Типаж, похожий на булгаковского Шарикова, произведенного из собаки. Это крайнее проявление интеллектуального чванства, вполне сравнимое с расизмом. Видимо, ненависть к Сталину высоколобых политиков, литераторов и ученых коренится в разделении умственного и физического труда, происшедшем в глубокой древности. Между тем, Сталин превосходил многих из них не только интеллектом и волей, но даже художественным вкусом.
В отличие от Троцкого Хрущев состоялся как политик, выполняя волю Сталина. Он был как раз представителем тех темных сил «архаичного варварства», посредством которых Сталин расправился с троцкистско-зиновьевской «старой гвардией». Читая «откровенные» мемуары Хрущева-пенсионера, невольно задаешься вопросом, когда же он осознал эту свою роль. Обнаруживаешь, что это случилось только после смерти вождя. До нее Никита Сергеевич «не знал», «не понимал», «не мог» предотвратить необоснованные репрессии.
Его мемуары – исповедь хитроватого мужичка, прикидывающегося простачком. Таким он и во власть входил. Помнится, как вздыхали наивные люди, особенно, женщины: Хрущев такой добрый и простой. Но простота – хуже воровства, особенно, в политике. В своей исповеди он для компрометации Сталина пользуется «откровениями» Берии. Для компрометации Берии «откровениями» Маленкова, и наоборот. В то же время, с его же слов, выясняется, что Сталин с готовностью пресекал произвол органов и доносчиков, если ему представляли убедительные доказательства этого произвола.
Эксперименты Хрущева на олимпе власти лишь замутнили перспективу экономического роста страны. С другой стороны, критика сталинизма перерастала рамки лояльного отношения к Советской власти, особенно, со стороны деятелей литературы и искусства, путавших свободу с анархизмом. Он сам, по сути дела, спровоцировал появление «самиздата», через который стали распространять его «закрытый» доклад ХХ-ому съезду КПСС. В итоге же сам стал «тамиздатовцем», когда его мемуары, содержавшие немарксистские оценки советской жизни, были изданы на Западе и распространялись тайком в СССР.
В мемуарах Хрущев берет под защиту Солженицына. «За Солженицыным, - пишет он, - нет никакого преступления. Он высказывает свое мнение, пишет о своих переживаниях, дает личную оценку тем условиям, в которых коротал свои дни в лагерях. … Если он плохо пишет, люди читать его не будут. Если клевещет, можно привлечь его к ответственности, но на юридической основе». Но что делать, если популярность Солженицына в определенной части писательской среды объясняется не художественными достоинствами его произведений, а их антисоветской направленностью?