14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС снял Хрущева с должности. Это произошло посредством простого голосования, без арестов и репрессий. С метаниями в экономике и партийной жизни было покончено.
С отставкой Хрущева авторитет Солженицына поблек. Он утверждает, что утратил «слитную поддержку общества», в период между выходом «Августа Четырнадцатого» в июне 1971 года и распространением в самиздате «Великопостного письма патриарху Пимену» весной 1972 года. Писатель объясняет утрату «слитной поддержки» тем, что перестал маскироваться и выступил на литературном и политическом поприще с открытым забралом. Мол, с выходом книги и публикацией письма Пимену он размежевался с лояльными власти советскими коллегами и прозападными либеральными диссидентами, как решительный противник советского строя и ревнитель православной морали.
Упомянутый Войнович соглашается, что начало процесса размежевания обозначено Солженицыным точно. Но причину, утверждает Войнович, автор не понял. «Раскол его читателей наметился по причине, самой обидной для автора: он стал писать неинтересно. Может, как раз и на пользу была ему прежде маскировка перед цензурой».
В этом мнении есть резон. Но дело в том, что критическое отношение к Солженицыну нарастало в обществе не столько из-за ограниченности его писательского таланта, сколько из-за политического экстремизма. Со временем многие писатели поняли, что в основе литературного успеха Солженицына, особенно, на Западе, как раз и лежит этот экстремизм, а не писательский талант. Прозрению способствовало то, что в новой обстановке поблек культ жертвы репрессий. Хотя новое партийное руководство и не отрицало злоупотреблений Сталиным властью, но в их критике соблюдался принцип историзма и доказательности.
На той же почве происходил раскол среди самих лагерников. Некоторые бывшие узники ГУЛАГА, убедившись в утилитарном отношении Солженицына к лагерной теме, отворачивались от него. Воздерживался от сотрудничества с ним Варлам Шаламов. Литературовед, близкий друг Шаламова, правопреемник, хранитель и публикатор его наследия Ирина Сиротинская познакомилась с Варламом Тихоновичем в 1966 году, когда его отношения с А.И. Солженицыным ещё не прервались.
«Ещё какие-то надежды, - пишет она, - Шаламов возлагал на «ледокол» — повесть «Один день Ивана Денисовича», который проложит путь лагерной прозе, правде-истине и правде-справедливости. Ещё стремился обсудить с А.И. Солженицыным серьёзные вопросы... Но трещина в отношениях уже наметилась и росла неудержимо. А.И. был занят тактическими вопросами, «облегчал» и «пробивал» свои рассказы, драмы, романы. В.Т. обитал на ином уровне».
Далее она объясняет причины расширения трещины. «Один — поэт, философ, и другой — публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка. Не сбылись надежды и на дружескую помощь А.И.: Солженицын не показал рассказов Шаламова Твардовскому. Может быть, это был естественный для стратега и тактика ход: уж очень тяжкий груз надо было подымать — «Колымские рассказы». «Боливару не снести двоих!» Да и много бледнеет «Иван Денисович» рядом с «Колымскими рассказами».
Сам бывший кумир склонен объяснять сложное положение, в которое попал после отставки Хрущева, конспирологически. «Я только наощупь могу судить, — пишет А. И. Солженицын, - какой поворот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года. Когда-нибудь доживем же мы до публичной истории, и расскажут нам точно, как это было. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с „железным Шуриком“ Шелепиным. Говорят, предложил Шелепин: экономику и управление зажать по-сталински — в этом он, будто бы спорил с Косыгиным, а что идеологию надо зажать, в этом они не расходились никто. Предлагал Шелепин поклониться Мао Дзедуну, признать его правоту: не отсохнет голова, зато будет единство сил. Рассуждали сталинисты, что если не в возврате к Сталину смысл свержения Хрущева — то в чем же?.. и когда же пробовать?»…
Вопрос по существу. В чем смысл свержения партийного покровителя Солженицына? А смысл в том, что у Хрущева не было четкого представления о векторе экономических перемен. Вектор обозначили «косыгинские реформы». Они имели целью обеспечить экономическую самостоятельность социалистических предприятий, дать им свободу маневра. На Западе, в отличие от Солженицына, их оценивали как отход советского руководства от социалистических принципов хозяйствования, тем не менее, не ослабляли политики экономических санкций КОКОМА в ожидании внедрения в советскую экономику принципа «священной коровы» капитализма - частной собственности.
Как бы то ни было, эпоха поставила все соцстраны перед необходимостью включиться в международное разделение труда, которое определял капитализм, не теряя ориентации на социализм. Она поставила перед страной новые вызовы, ответы на которые могли дать динамизм, новаторство и предприимчивость партийного руководства. Однако партия сохраняла некоторые характерные черты организации, соответствовавшей чрезвычайной эпохе. Отсутствие механизма преемственности обуславливало деградацию кадровой политики, которая ориентировалась не столько на профессиональные и творческие способности людей, сколько на лояльность пожизненному лидеру и консервацию режима.
Сон разума рождает чудовищ. Если партийная элита не видела способа преодоления изолированного развития, то еще более смутно представляли его себе Солженицын и та часть советской интеллигенции, которая усматривала в нем пророка. Последние, однако, видели проблему не в отсутствии новаторского подхода к социалистическому строительству, а в возвращении в лоно общества либерально-рыночного безумия и потребительского кретинизма.
Что ж, сознание отстает от бытия. Одни застряли в психологии гражданской войны. Другие не замечали действия великого закона смены формаций. Среди них оказался Солженицын. Оседлав конек антисоветизма, он продолжает обличать новый режим. «Все шаги, как задумывали шелепинцы, остаются неизвестными, - допускает пророк. - Но один шаг они успели сделать: арест Синявского и Даниэля в начале сентября 1965 года…. Тысячу интеллигентов, - продолжает он - требовали арестовать по Москве подручные Семичастного. В то тревожное начало сентября я задался планом забрать свой роман (В круге первом) из „Нового мира“: потому что придут, откроют сейф и…. Рано все было затеяно, надо спешить уйти в подполье и замаскироваться математикой».
«Приведенные слова, - комментирует писатель Островский А.В. в своем исследовании «Солженицын – Прощание с мифом», - создают впечатление, будто бы именно арест Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского придал началу сентября 1965 г. тревожный характер и возникшее в связи с этим беспокойство привело Александра Исаевича к мысли о необходимости «уйти в подполье». В действительности, отмечает он, Солженицын вовсе не собирался "уходить в подполье" и переквалифицироваться в "математики". Он не нашел более надежного места для помещения своего романа, чем редакция газеты "Правда», орган ЦК КПСС.
Сверхосторожный и благоразумный автор романа «В круге первом» сделал безошибочный ход. Понимал, что обстановка изменилась. Но насколько? Возможность попасть за решетку сохранялась, хотя без угрозы жизни. Но дадут ли ему возможность продолжать свое творчество, выстраданное собственным тюремным опытом. Оно посвящено, в основном, обличению прошлого. Будут ли его подводить под статью о действиях, порочащих советский строй.
Произведения подсудимых на судебном процессе по делу Синявского и Даниэля другого свойства. Это не «Доктор Живаго», и даже не «Иван Денисович». В них явный вызов власти. Их оправдания смехотворны. А. Синявский, например, приводит в последнем слове такое оправдание: слово — это не дело, а слово: художественный образ условен, автор не идентичен герою.
Даниэль и того больше: Мне говорят: мы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского.
Что это, как не бравада грошевой оппозиционностью перед властью, которая сама пошла на осуждение культа личностью с соблюдением той меры, которая не позволяла идейно-политический раскол страны. Ничтожна и свора либералов и диссидентов, отрицающая наличие в опусах подсудимых «антисоветчины»!
Обличения их противников звучат гораздо убедительнее. «Объяснения обоих подсудимых хоть и разнились по форме, были одинаково смехотворны, - пишет в «Известиях» от 13 февраля 1966 года Ю. Феофанов: Факты они обходили, а напирали больше на психологию. Даниэль прикидывался эдаким большим младенцем, который не мог уразуметь, что такое клевета, не ведал, что за рубежом живут не только наши доброжелатели, но и враги и что его корреспонденция на Запад — желаннейшая находка для реакционных и белоэмигрантских издательств.
Его коллега по скамье подсудимых, тот все время наводил тень на ясный день, разглагольствуя о несовершенствах мирового бытия, новой религии и о своем особом восприятии действительности, недоступном простым смертным...
Но все-таки где причины падения двух людей, считавших себя интеллигентными? Одной из них мне кажется явная крайняя идейная распущенность, моральная безответственность подсудимых. Полная утрата ими гражданских патриотических чувств родила ненависть к нашему государственному строю, к идеям коммунизма, к образу жизни советских людей. Все это привело подсудимых к прямым враждебным действиям...
Процесс по делу двух отщепенцев подходит к концу. Пришла пора держать ответ».
Убежденный коммунист Всеволод Кочетов высказывается более конкретно и круче. Он заявил в редактируемом им журнале «Октябрь» о том, что бывший советский критик (Синявский) совершал литературные убийства «во имя продления на земле владычества денежных мешков».
Синявский хитер. Маскировался под Абрама Терца. Знает, что на Западе евреям фарт, особенно, сионистам и космополитам. Пожалуй, и ему, Солженицыну, надо занять определенную позиции по еврейскому вопросу. Собственно, только марксизм и дает его реальное решение. «Еврей, - пишет Маркс, - эмансипировал себя еврейским способом, он эмансипировал себя не только тем, что присвоил себе денежную власть, но и тем, что через него и помимо него деньги стали мировой властью, а практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов. Евреи настолько эмансипировали себя, насколько христиане стали евреями».
И вывод:
«Как только обществу удастся упразднить эмпирическую сущность еврейства, торгашество и его предпосылки, еврей станет невозможным, ибо его сознание не будет иметь больше объекта, ибо субъективная основа еврейства, практическая потребность, очеловечится, ибо конфликт между индивидуально-чувственным бытием человека и его родовым бытием будет упразднен. Общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства».
Сколько сменится поколений, пока произойдет эта эмансипация. Евреев надо воспринимать такими, какие они есть. Он не сможет маскироваться под еврея, как Синявский. Выдаст литературный почерк, стилизация под язык народа-богоносца. Плоды его творчества уже опубликованы на Западе, благодаря покровительству Хрущева. Сейчас другая обстановка. Его творчеству уготована сомнительная слава автора самиздатовских опусов. Почетное место среди дерганных интеллектуалов, нищета или участь приживалы. Это ли ему нужно?