Этот вопрос маме задали в Хабаровске в фёдоровском Институте микрохирургии глаза…
Мама была во Владивостоке раз десять. Дважды приезжала не как обычно – повидаться, погостить, побаловать внуков, а ещё и по необходимости. Беда с глазами случилась – глаукома, катаракта. У меня обе сестры тоже закончили Алма-Атинский мединститут, много лет работают врачами, какие-то связи в медицинском мире, конечно, есть. Но мама в Казахстане оперироваться не захотела. Первая операция во Владивостоке вышла не очень удачной. Потом был Хабаровск.
Я работала. Володя тоже работал – тогда в Морском университете. Но поехал с мамой. Сказал: я повезу. И повёз. Дело-то непростое. Дом за пять тысяч вёрст, город чужой, мама – иностранка…
Как всегда, пришли на выручку друзья. Виталий Хрипченко помог устроить маму в клинику, профессор Юрий Сергеевич Салин приютил у себя Володю, а когда маму выписали после операции, ещё несколько дней они вдвоём жили у Салина.
Вернулись во Владивосток, мама рассказывает: «В институте чуть ли не первый вопрос – вы с кем приехали? Говорю, с зятем. Удивились!»
Хорошо понимаю, почему. Любой врач знает массу разных историй об отношениях близких – мужей, жён, даже родных детей к больным, особенно престарелым. А тут – зять! Зять и тёща – парочка почти стопроцентно анекдотичная…
Я Володе так благодарна – словами не скажешь! А про маму вообще говорить нечего. Ведь они приехали во Владивосток, и через 25 дней он опять повёз маму на вторую операцию. И привёз зрячую тёщу. Она и раньше в шутку ли, всерьёз говорила иногда: любимый зять. А уж тут – без всяких шуток: любимый! Ему это, конечно, по душе, он с тех пор частенько, вспоминая маму, повторяет: моё высшее звание – любимый зять. И другой раз добавит: «Ох, как мне не хватает Марии Михайловны! Она бы меня поняла…»
Сегодня маме до нас добираться далековато. Всё-таки возраст своё берёт. Но она шутит: вот, мол, сто лет исполнится, тогда – да, а сейчас говорить не о чем: был бы СССР, можно было бы к вам раз в 2 года летать. И повторяет такую фразу: «Если что случится – я с Володей». В словах этих есть что-то недосказанное, но я никогда не пытаюсь уточнить их смысл, потому что он мне понятен без уточнения. Ещё мама говорит: душа тянется к Володе.
Папа бывал у нас 2-3 раза в год. На туманное лето забирал детей в Казахстан. Когда он приезжал, Володя устраивал ему отдых на полную катушку и культурную программу. К Джону Кудрявцеву ходили, в мастерскую скульптора Эдуарда Барсегова… Папу познакомили с писателем из Литвы Павлом Гельбахом. Они удивительно общались!
Выдавался день посвободней, или накануне выходного – за ужином звучало: «Завтра мы идём туда-то». Однажды укатили под Лесозаводск на пасеку. Папа вставал рано утром, косил с хозяином траву. Косой махал до полудня. После того, как вечером выпивали медовухи. Голова после неё соображала, а ноги не шли. Папе было далеко за 60…
Он просто сюда рвался. Перестал ездить к нам в 78 лет… Сейчас бы мосты посмотрел, в театр оперы и балета сходил непременно… Володя считал, что папа должен чувствовать внимание к себе, востребованность жизнью, и тогда жизнь продлится.
Папа служил в пограничных войсках в Таджикистане. Он с 1926 года. Когда исполнилось 18, сразу попал на фронт. Воевал недолго, чуть-чуть совсем – из армии отозвали на границу, там он стал радистом. Обеспечивал радиосвязь между Москвой и Дальним Востоком во время войны с Японией.
Был спортсменом – занимался лёгкой атлетикой, отлично стрелял из пистолета, участвовал в международных соревнованиях. Володя с уважением относился к его спортивному прошлому, очень ценил в тесте любовь к воинской службе, к погранвойскам, которыми папа очень гордился. Лучшим подарком для папы стала зелёная пограничная фуражка – Володя специально раздобыл её к очередному приезду папы, как раз угадавшему на День пограничника. Я не ожидала, что папе так нужна эта фуражка, что он так ей обрадуется, словно без фуражки жизнь его была неполной, не настоящей.
Когда Володя работал у пограничников – заведовал там писательской студией, его наградили каким-то почётным знаком. Кажется, знаком отличника погранвойск. Приехал папа – знак этот был ему вручён в самой торжественной обстановке. Такая радость была – не передать! Папа носил этот знак вместе с орденом Отечественной войны как самую дорогую награду.
Он умел радоваться самым простым вещам. Этим был похож на Володю. Или – Володя на него. Хотя быть похожим на папу очень трудно. Таких людей не найти. Они оба отмечены каким-то врождённым жизнелюбием. А ещё – умением быть благодарными.
Они сидели вместе часами, читали стихи. Папа перечитал всю его публицистику. Володя любит делиться тем, что знает, что ему дорого. Не на последнем месте здесь – литература. Если собеседнику нравится любимое стихотворение, если отношение к слову, к герою книги с мыслями автора совпадают – ему это как счастье. Такой человек – как будто рождён для общения с единомышленниками. Папа не писатель, но у него вот это качество – делиться тем, что дорого, было очень развито. Он любил страну, Советский Союз любил, мог говорить о судьбе Родины, не уставая, сильно переживал за всё, что происходит в мире. Иногда думалось – ну что пользы в этих разговорах, в этих переживаниях? Тут они с Володей тоже очень близки – всё-то им важно, всё их волнует до сердечного стука. Но в этом их восприятии мира, в отношении к жизни нет ничего отвлечённого. Папа был человеком земным, конкретным. Каким-то образом «общемировые» вопросы перетекали в самые повседневные дела, как-то они были связаны – естественно и нерасторжимо умещаясь в сознании, в душе. Душа, значит, была – ши-ро-ка-я!
Володя её разглядел в первый приезд в дом моих родителей, в первое с ними знакомство, и до сих пор часто вспоминает, как оно было.
Они появились разом – три брата Тыцких. Встретили их, конечно, с размахом. Лёха в подпитии – павлин. Начал куражиться. Как будто это он приехал на смотрины. Достаёт визитку и отдаёт папе. Володя думает: что ж такое?! У него тоже визитка нашлась, хотя – ни капли не привру – он этих визиток не носит почти никогда, попросту, как правило, не имеет. А вот тогда оказалась под рукой визитка редакционная. Отец поглядел – писатели! Объявил гостям, представил, значит. Кто-то из местных прокомментировал: это, мол, те, кто доносы пишет?
Старшие братья оказались послабее младшего. Сережа один выдержал всю ночь с папой, просидев с ним в летней кухне до рассвета. Утром Володя пошёл в туалет на улице. Мимо бани в огород. По дороге ткнулся в кровавую баранью тушу – висела на суку засохшей яблони. На земле – пяток обезглавленных кур. Вокруг – никого… Дальше – калитка в огород, тропа к туалету. Мимо сараюшек, навесов, загончиков: кролики, свиньи, лошадь, бараны… Серёга и папа – в обнимку. Папа пальцем показывает на загон с баранами – их там штук пять. «Серёга, тот баран сухой. Тот, которого мы… Я малость вижу плоховато. Смотри, Сережа, сюда. Выбери самого жирного, мы его сейчас…»
Папа – заводной. Побеседовать, пообщаться – это для него не удовольствие, а великая потребность.
Побеседовал, пообщался он с Серёгой ночь напролёт и сделал вывод: если такой младший брат, то старший тоже ничего, пойдёт в зятья, пожалуй.
Таких людей всегда бывает немного, а теперь они вовсе стали редкостью. Всё-таки раньше доброты было больше. Люди помогали друг другу. И тем, кто остаётся верен доброте, кто заботится о ближних и дальних, живётся теперь много труднее. Мне сложно представить, как бы сейчас выглядел, допустим, такой сюжет. Володя был далеко, когда родился Ваня, наш первенец. Он прилетел из Минска с какого-то слёта писателей, я – в роддоме, но он об этом не знает, не знает о рождении сына. Приехал домой, подумал – я вышла куда-то. Упал, спит мёртвым сном. Приятного мало, но никакой драмы в этом не было. Ключи можно было оставить у соседки, соседка могла зайти и сообщить – сын родился. Оставить жену, даже и на сносях, на попечение людей, друзей, соседей – не проблема. Что-то спросить, что-то одолжить – обязательно люди отзовутся. И как-то всё переживалось попроще. Даже в годы 90-е, когда я в пять утра уже стояла в очередь за молоком. И раньше, когда нашу жизнь сильно определяла военная служба Володи, просто отрывая его от семьи. И всё-таки… Сейчас даже живущие дверь в дверь на одной площадке – не ладят. У кого-то энцефалопатия – возраст достаёт, но больше, думаю, сказывается сильно поменявшаяся атмосфера жизни: каждый живёт сам по себе, для себя живёт, много стало равнодушия.
Когда людям не достаёт доброты, помогает юмор. Володе иногда этого не хватает. Нет, с чувством юмора у него полный порядок, но он настолько серьёзно воспринимает некоторые вещи, что относиться к ним с юмором считает непозволительным. Характерный пример. Несколько лет назад – последняя наша с Володей поездка в Китай. Мы были с приятелями, которые везли солидный багаж. Обратно ехали поездом – вагон забит тюками под крышу. Долго проходили границу. Народ таскал тюки, а Володя стоял рядом. Люди пристают: что стоишь? А у него началась аритмия. Она чревата инсультами.
Жуткое что-то творилось – какой-то новый закон вышел, таможенники свирепствовали, что-то там перетрясали, что-то отбирали, процедура затянулась на долгие часы. Дети плачут, тётки матерятся, мужики кряхтят, трясутся над своими уклунками. Володя в таких случаях начинает кипеть внутри, чувство несправедливости, беспомощности выбивает его из колеи.
Когда он говорит:«Ох, как мне не хватает Марии Михайловны!», это может означать, что он устал от своей серьёзности, утомил сердце переживаниями. Мама ему в таких случаях очень помогает. Она у меня – учитель химии. 83 года, но её до сих пор просят заниматься с учениками. Химические формулы – это же для многих страх господень. Она какие-то смешные, весёлые приёмы использует, чтобы помочь ученикам. Нарисует формулу: ну, что, не знаете? Это потому, что не пьющие! Были бы пьющими, знали бы – это формула этилового спирта. В таких штучках мама бесконечно изобретательна, Володе с ней легко даже в самые трудные моменты жизни.
Михаила Сергеевича, отца Володиного, я знала, это человек необычный и очень сложный. О Михаиле Сергеевиче лучше могли бы рассказать его сыны. А маму, Раису Николаевну, видела я только на фотографиях.
Маму свою Володя вспоминает каждый день.
Владивосток
ОН, ОНА, ОНИ…
Телефонные звонки раздавались каждые пять минут. Он пытался отвечать. Она отключила все телефоны разом. Мир требовал его, не догадываясь о сердечном приступе.
Только в такие минуты, часы, дни он, большой и сильный в обычной жизни, сдаётся ей всецело, начинает правильно пить таблетки, соглашается на капельницы, ложится на обследование.
В остальное время его великие дела поглощают мир маленьких житейских проблем, заполоняют пространство двухкомнатной квартиры, встают пирамидами мятых коробок с книгами, журналами и пожелтевшими газетными страницами. Перемещение какой-нибудь вещи кем-то из близких может обернуться катастрофой – долгими поисками, потерей времени. В пространстве, начинённом литературой, всё время «исчезают» очки, ключи, телефоны и другие мелкие, но очень нужные предметы.
И тогда она решила устроить революцию, сделать без него ремонт, удивить красотой, обезоружить необратимостью. Времени было мало – он ушёл в море на яхте всего недели на три.
Я побаивалась – не обернётся ли революция рецидивом состояния, от которого он улетал в Кисловодск, к целебным нарзанным ваннам.
Но она оказалась права. Вернувшись из похода, он радостно «утонул» в новом мягком кресле с большой подвижной спинкой, в кресле, пришедшем на смену неприкасаемому деревянному стулу, подаренному другом. Переезд компьютера в другой угол комнаты остался практически незамечен, не нарушил его трудомании, не спугнул вдохновения. Близость больших полок, которые она долго искала по магазинам, тонировала под цвет красивых обоев, аккуратно смыслово расставленные книжки, освобождённые кубометры пространства, огромный плоский телевизор на стене и – ничего лишнего – подействовали лучше, чем кардиологическое отделение, не раз поправлявшее ему здоровье.
Помню другое. Она улетела в отпуск, он и сыновья спешили с ремонтом кухни. Его бытовые решения были более просты и менее радикальны. Но все мы оценили смену рамки у картины с селёдкой над кухонным столом, за которым кто только ни трапезничал. Рамка и стены существуют отныне в гармонии, радуют пришельцев, находят одобрение в глазах художника Джона.
Легко ли быть женой писателя, знает только она, Ольга Николаевна Тыцких, врач поликлиники, личный врач всех наших общих друзей и знакомых, родственников и родственников друзей. С атакой гриппа мы жалуемся ей по телефону. Она, выслушав симптомы, рекомендует новейшее самое эффективное лекарство, никогда не ошибается, всех вовремя «ставит на ноги».
Даже собаке Чаку повезло с хозяйкой. Дожив до почтенного возраста, пёс начал сдавать, обездвижил после инсульта, слёг, казалось, навсегда. «Это старость, – смиренно сказал Владимир Михайлович, – надо усыплять». Оля со старостью не согласилась. Сделала укол, что-то ещё, носила на руках на улицу. Недавно этот собачий «старик» снова радостно выбежал мне навстречу.
Устав от сплошных пациентов, она идёт в магазин, покупает что-нибудь новенькое. Или засыпает, свернувшись калачиком на диване. Тогда он охраняет её тишину, ходит на цыпочках, перебирается в кухню.
Мир любит его. Талантливого, сильного, харизматичного. Делить его с миром – её доля. Доля жены талантливого человека. Но когда он сделает всё, что может и должен сделать для человечества, он вернётся, склонит усталую седую голову к её коленям. Только ей скажет, отчего не спалось, спросит, где Ванька и почему не звонит Колька. О радостях тоже расскажет ей первой. Но с миром поделится непременно.
Гостя без чая не отпустит. За столом любит сидеть компанией, чтобы было «мы», чтобы – «все вместе». «Есть у нас молоко?» – почему-то всегда спросит хозяйку, пошлёт за хлебом Кольку. У хозяйки есть не только молоко. У неё есть всё – от котлет до каких-то немыслимых блюд, рецепты которых помнит от мамы, подруги, вычитала в Интернете. Но суп с грибами – прерогатива его. Как сами грибы, которые он непременно пойдёт опять собирать, будет по-детски радоваться разоблачённому обабку, полянке с опятами.
На вопрос, легко ли быть сыном писателя, Ваня и Коля отвечают по-мужски: нормально. Они привыкли привозить и разгружать тиражи журналов, развозить поэтов и музыкантов, помогать отправлять рассылку… Зная, что им нередко достаётся, ведь политрук – везде политрук, удивляюсь Ваниным словам: папа всегда прав. Потом добавляет: понять порой друг друга мешает излишняя обоюдная горячность. С Колей сложнее: привитые ему нравственные законы мешают адаптации в современном циничном обществе. Как везде в России, линия фронта сегодня в головах и душах наших детей. С этой позиции Тыцких не уйдёт никогда. При всякой возможности загрузит Колю и Ваню делами для России.
НАПОСЛЕДОК
Собирая мысли о нём в единую книгу, поняла: пытаюсь объять необъятное. Только сегодня мы обсуждали новый номер «Сихотэ-Алиня», который отдан в вёрстку – шрифты, сноски, переносы... и вот уже говорим о юбилеях Марины Цветаевой, Владимира Арсеньева, Геннадия Лысенко, очередном заседании студии «Паруса», уникальной памяти Владимира Гуда и его замечательной книге «Город, которого нет», об удивительной русскости Валерия Фрида и Юлия Дунского, о судьбе и неслучайной случайности... И кто знает, куда бы ещё летели мысли в этом вполне обычном рабочем разговоре, если бы солнце не завершало упрямо своего круга, не кончался приготовленный женой Олей плов, не истекали часы работы типографии.
– Только не забудь позвонить, как дела с вёрсткой, – звучит мне вослед.
Я бегу в типографию, стараясь не забыть то и это, позвонить одному и другому, отыскивая попутно строчки к неподатливой строфе своего очередного стихотворения, расстраиваясь отдалённостью сына, зарослями на могиле деда, у которого кроме меня ещё семеро внуков и тринадцать правнуков...
По голосу в телефоне он понимает: дело не в дизайнере и не в корректоре, есть ещё что-то, о чём молчу. «Вынимает» это из меня и, наконец, говорит: «Плюнь на всё и садись, пиши. Про свой родной Русский остров. Это за тебя не сделает никто». Я сажусь, пишу, смиряясь с несвободой, потому что Галина Петровна из Института защиты моря благодарила за предыдущую книжку, Светлана Максимова плакала над очерком, Людмила Берестова смеялась над репортажем... При этом понимаю: всё написанное есть потому, что есть он, изменивший мою жизнь на корню, и я теперь прочно стою на Земле, даже если не совпадаю с большой частью человечества; иду в Храм, читаю или пишу, когда большинство «жарится» на пляже, прыгаю в море во время шторма и тороплюсь жить, когда у меня отпуск, и никто с меня ни за что не спросит. Кроме него... Или меня самой? Где кончается его и начинается моё, понимаю плохо. Всё какое-то НАШЕ, круглосуточное, и тут, как нельзя кстати, вспоминаются слова благодарной памяти Савве Ямщикову, сказанные очень любимым мной писателем Валентином Курбатовым: «Вот ведь, думаешь, беда – опять налетел. Значит, прощай покой, прощай размеренность жизни: «Садись, старик, поехали!» В Изборск, Михайловское, Печоры, Кологрив, Солигалич. И там сразу всё вверх дном. И там он тотчас становился всем сразу – директором, завхозом, учёным секретарём, игуменом. Иногда, грешный человек, я прятался от него, бежал от шума, от частого повторения одних и тех же его притязаний к городу и миру...
И вот оказалось, что его "своё" – это и было главное "наше"...»
Если в сим замечательном признании заменить названия городов на Уссурийск, Артём, Арсеньев, Лесозаводск, Хабаровск… и заменить (слава Богу) «был» на «есть», то сказанное очень близко подойдёт к моему восприятию писателя и человека Владимира Михайловича Тыцких.
Он действительно «налетел». Теперь я всегда должна что-то миру. И справиться было бы совершенно невозможно, если бы не осознание в просветах дел, что всё это «наше» и есть моё, всё это и есть ГЛАВНОЕ.
Каждый день он грустит от понимания того, что большая часть задуманного не напишется никогда. Ну что поделаешь, если человек больше жизни. А ведь бывает наоборот. Но особо-то грустить Владимиру Тыцких некогда. Ждут книги. Вот-вот явится на свет десятая автопробежная. И опять это будет книга о нас. О том, как нам жить, как сохранить русскую душу.