Город Усть-Каменогорск обрамляется с одной стороны Иртышом. В него вливается Ульба, деля город на две половины. Когда-то Ульба была мощной рекой. Во время разлива весной она затапливала все близлежащие посёлки. Тогда я брал своих друзей Костю Лебедева и Женьку Бисимбаева и увозил их в Согру – много выше по реке, чем Усть-Каменогорск. Там мы надували очень большую резиновую лодку, сшитую из камер «Беларуси», которую моему отцу подарили такие же настоящие мужики, как он.
Мы были пацаны, шпана. Но хорошая шпана. Не носили шила в кармане, а дрались только кулаками.
Вокруг района, где мы жили, процветал весь набор тогдашних трущоб России. Слева – Бабкина Мельница, справа, через сопку – Отрываловка, ещё чуть дальше – Шанхай, а в завершенье – Шмелёв Лог или просто Шмелёвка. Никто никогда не решался туда ходить впотьмах. Бабкина Мельница с Отрываловкой устраивали перестрелки на поджигах. Залегали одни по одну, другие по другую стороны сопок и, уничтожая огромное количество спичечных головок, палили друг в друга напропалую. Многие из стрельцов теряли пальцы, лишались глаз. Теперь, с годами, я понял: нынешние «разборки» куда страшнее тех споров пацанов. Они хоть как-то за лидерство боролись, а эти – за «бабки», за дачи, за сферы влияния…
Шпана не ходила без шил, заточенных отвёрток, кастетов, особенно отчаянные таскали ножи. И… уходили пачками в зоны.
В моей с братьями «вотчине», на улице Мызы, в доме №33 и двух прилегающих к нему домах, образующих двор, почти все парни отсидели, многие стали рецидивистами, резали друг друга, двое получили «вышку» за убийства. Я вспоминаю их и начинаю задавать вопросы. Каким образом мой старший брат Володя сначала окончил медицинское училище, лечил от чесотки казахских ребятишек в дальних аулах, потом служил матросом на острове Аскольд и стал офицером флота, «прополз» полземного шарика под водой замполитом подлодки, а потом стал писать и издал 30 книг?
Каким образом мой младший брат Серёга, в детстве не возвращавшийся со двора без ссадин, переломов и синяков, но никогда не принимавший защиты старших братьев (а дрался он отчаянно), смог стать лучшим таксистом Восточного Казахстана, имеющим право сообщать по рации, что он уходит в ночь по серпантинам на 500 километров туда и обратно? На него с заднего сиденья ночью, в горах, нападали наркоманы, он швырял «Волгу» то влево, к скале, то вправо, к пропасти, их «повязал», довёз и сдал. Не в милицию, а в наркологию.
Земляк, известный в Казахстане и России писатель Михаил Немцев в книге о литераторах Лениногорска пишет: «Сергей, так же, как старший брат, – лениногорец по рождению. Он, по словам Владимира, "мужик редкий, лучше нас с Алёшей приспособлен к жизни, имеет склад ума технический и талант кулибинский". Старшие братья отзываются о младшем с нескрываемой любовью, с гордостью рассказывают, как "Сергей может всякую железку к делу приспособить, убитую напрочь, мёртвую технику перебрать-собрать и вернуть к жизни, а в поле, в горах, в лесу, на реке – первый добытчик и хлопотун: всех накормит, напоит, обогреет и на отдых устроит". На все руки мастер, Сергей окончил техникум, но легко даст фору иным инженерам с институтским дипломом. Много лет он руководит сложным автохозяйством областной станции переливания крови. Братья говорят, что Сергей большой остроумец и рассказчик замечательный, но "писать не пишет, оставил это несерьёзное дело старшим братьям, а сам всю жизнь занят настоящей мужской работой"».
До сих пор все старушки нашего двора (а ведь когда-то они были молодыми – это мы сами стареем), когда приезжаем Володька или я к Серёге в гости, встречают нас, сидя на лавочках, улыбаются, радуясь за «детишек» – не зарезаны, не обкурены, богаты (по их меркам), всем гостинцы привезли. Они нам рады. А у меня душа скорбит – да что же с тобой, Россия… Старушки, милые, поболтайте ещё! Вот тебе гостинец, тётя Рая, вот тебе, тётя Надя… Всё будет хорошо, прибавка будет вам к пенсии, это мне депутат Госдумы говорил. Ой, вру, вы же Казахстан, а не Россия…
До конца жизни мы остаёмся детьми своих родителей. Если за все свои неуспехи и ошибки должны корить только себя, то любым достижением обязаны, прежде всего, им – маме и папе.
Об отце, Михаиле Сергеевиче Тыцких, у меня и у Володи есть стихи.
Это – моё:
Баллада о правде
Моему отцу
На каждом углу говорили правду,
На рынке, в сенате и в подворотне.
Был у народа великий праздник
Вроде рожденья, крещенья вроде.
А эта правда о том гласила,
Что у молочницы вёдра ржавы,
И эта правда вовсю голосила,
Что из-за вёдер слаба держава.
И возмущался люд что есть мочи:
«Доколе же, братцы, терпеть такое!»
Иные, в крике намаявшись очень,
Спешили к кроватям, вину, покою.
Но в это время скрипели повозки,
Мулы тащили свой груз упрямо,
Мёдом пчелиным, пчелиным воском
Жизнь цвела над хулой и бурьяном.
Тесто томилось в округлых чанах,
Сладкий яд разливался в бутыли,
Рубщики мяса, играя плечами,
Топор опускали в выю навылет.
Корпел стихотворец над словом упрямым,
Наивно веря в свою удачу,
Под окнами шлялся какой-то пьяный,
То хохоча, то безудержно плача.
Чумной философ, осмеянный в свете,
Перебирал аргументов тыщи,
Не ведая, что у жены в корсете
Сосед другие истины ищет.
Жизнь текла по своим законам
По руслу радости и печали,
Не веря ни соловьиным звонам,
Ни лжи, что вороны прокричали.
Жизнь знала, что правда не любит шума,
Что в этих грустных глазах молочниц
Так много правды, и, если подумать,
Иным глашатаям верить не хочешь.
А правда брела по дорогам вечным.
Каждый всадник на странницу цыкал.
Жил в глазах её человечьих
Униженный шут из бродячего цирка.
Её манили к себе столетья
Калейдоскопом стран и народов,
Краткие, словно удары плетью,
Долгие, как материнские роды...
Это – Володино:
Отец
Он живёт не в городе,
не на этой улице, не в этом доме.
Он живёт во Вселенной.
Брат Алексей –
о нашем отце.
Честный? Умный? Странный? Нервный?
И не знаю, как назвать...
Был он призван в сорок первом,
Чтобы с немцем воевать.
Кто запомнит их, красивых,
Отлетевших, как с куста?
Из отцовского призыва
Трое выжили из ста.
Наш, молоденький да ранний,
Отправлялся дважды в тыл:
Был легко на фронте ранен
И контужен (сильно!) был.
Месяц был в плену. В штрафбате
Смыл позор своей вины.
В общем, вышло так, что батя
Возвернулся с той войны.
Не явив пример отваги,
Он отличий не имел.
Не был в сталинском ГУЛАГе.
Он при Брежневе сидел.
Он писал, безумный, письма
В дорогое всем ЦК,
Что победа коммунизма
И не светит нам пока.
Мыслил он весьма порочно
И грядущий наш развал
В этих письмах очень точно
Лет за двадцать предсказал.
Он в семье был будто гостем,
Вел себя нехорошо...
Я не знаю, где он, что с ним.
Жив? Здоров? С ума сошёл?
Он, наверно, во Вселенной
Пишет ночи напролет
О грозящих переменах
И на Землю письма шлёт.
Мы начинались с застольных песен на стихи Сергея Есенина и поэм Дмитрия Кедрина, исполняемых нашим батей.
Мама наша – святая. В «Десятой книге», вспоминая о приезде в 1975 году в отпуск на родину с Балтийского флота, Володя пишет: «Мама металась вокруг нас, троих сыновей, как квочка вокруг цыплят, которым грозила опасность. На самом деле ей надо было думать о себе: она уже несколько лет носила в себе смертельную болячку. Было время прооперироваться и долго жить потом, но в семье как-то всё шло неладно, и мама, отчаянно пытаясь вытащить нас из нужды и отвести многие беды, каждый день откладывала операцию до лучших времён. А лучшие времена никак не наступали. Великое терпение мамино было уже истрачено, жилки все вытянуты, и превратилась она в сплошной оголённый нерв, воспринимавший любое прикосновение как уничтожающий удар.
Она верила в нас, жила нами, нашим будущим, а мы, ещё ни на ноготок не исполнив перед родителями необъятного своего долга, демонстрировали непробиваемый мальчишеский эгоизм. Как будто сговорившись, все трое, залпом почти, рано переженились и начали строить свои судьбы, в которых маме досталась не заслуженная ею горькая роль – за всех болеть и отвечать безответно. Не то чтобы мы были неблагодарные чада, но по молодой глупости своей ещё не умели считать время. Думали – вот продвинемся по жизни, окрепнем и – будем носить маму на руках…
Отец, ещё до суда относившийся к маме, мягко говоря, не очень бережно, после тюрьмы совсем потерял власть над собой и окончательно впал в тиранство.
Грех великий, но хотел я, чтобы родители разошлись. Не раз говорил об этом маме, настаивал на разводе. Но для неё это было невозможно. Она не спорила на эту тему никогда. Только тихо говорила одно и то же. "Нельзя, сынок, – говорила она. – Не по-человечески это, не по-русски. Посмотри, как папа плох, ему ведь жизни немного осталось. Можем ли мы его бросить? Совесть замучит потом – тебе же, сынок, с этим до конца дней жить придётся"…
Был у неё ещё другой аргумент… Она считала, что прокормить нас, вместе и с батей нашим непутёвым, она как-нибудь прокормит, а вот дать то, что даёт отец, не в состоянии. Тут как раз мама оказалась права. Вслед за отцом сначала средний братишка Лёха, а потом, лет на десять позже, и я стали журналистами. В конце концов, мы даже получили писательские билеты…»
У Володи есть такое стихотворение:
* * *
Раисе Николаевне Тыцких,
до замужества Осиповой
Ах, мама, мама… С нами и не с нами
Уже прошла свой самый лёгкий путь;
Венки, венки железными цветами
И давят, и не давят ей на грудь.
Уж сколько лет над нею травы шепчут
И звёздочка бессменная горит…
Прости меня! Во времени прошедшем
Я не могу, родная, говорить!
Из всех твоих мечтаний и пророчеств
Всё главное свершится в добрый час.
Ты рядом с нами, мама, днём и ночью.
Ты столько в жизни делаешь для нас!
Твой путь тяжёлый и высок, и светел.
У жертвенного твоего огня
Согрелись мы, твои седые дети,
И благодарно смотрим на тебя.
Но главных слов, заслуженных мамой, мы ещё не сказали.
* * *
2011 год. Лето. В Приморском и Хабаровском краях проходят ставшие традиционными Дни славянской письменности и культуры во имя святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
Я еду в командорской машине, рядом с водительским креслом, в котором руководитель автопробега Владимир Михайлович Тыцких. А иначе и быть не могло, потому что это для кого-то он писатель, лауреат, заслуженный работник, отставной кавторанг-подводник, а для меня самый что ни на есть родной брат Володька. И не только по крови. У нас схожие взгляды на жизнь, историю, Родину, на судьбу русского народа, неотъемлемой частицей которого себя числим, на русскую родниковую речь, которой и посвящён, собственно, этот автопробег.
А ещё нас крепко связывает память о детстве. Вот и сейчас в полудрёме вдруг вспоминаются то какое-то потаённое место в подвале, куда мы мальцами прячем «гранаты» – свинченные бог весть где электрические лампочки, то берег Ульбы, где промокшие до нитки под проливным дождём зарываемся в ниши обрывистого глинистого берега, то чердак дома в Усть-Каменогорске, где палим по мишеням из самодельного, преступно хранимого мелкокалиберного пистолета. Почему-то вот именно это вспоминается, а ни какие-нибудь там марки, рыбки, фотки, спортзалы, наконец, которые тоже имели место быть в нашей детской жизни. Родина наша теперь заграница, а мы с Володей, стало быть, и для неё, и для третьего нашего братишки Сергея, живущего в городе детства, – иностранцы.
Сейчас же я, укачанный мягким ходом «японки», почти засыпаю и с этим усиленно борюсь, потому что чувствую себя без вины виноватым: брат вот уже который час за рулём, но сменить его я не могу. А ведь как надеялся! Не знал, что даже рядом с владельцем сесть за руль не имеешь права, если не вписан в страховой договор ОСАГО. Ещё большая дискриминация ждала потом в родном Усть-Каменогорске, расположенном в независимом государстве Казахстан и имеющем теперь нелепое имя-дубликат – Оскемен. Там мне поведали: иностранцам местную машину водить вообще заказано. А второго гражданства в республике, где родился, тоже не получить – Конституция не велит…
Вернусь в Норильск и вскоре из Ростова-на Дону придёт горькая весть – там похоронили Олега Охнянского. Лучшего из друзей, подаренных судьбой уже в зрелом возрасте. Какой журналист… Человек какой… Как пережить. Как жить?
В Норильске он был, безусловно, одним из лучших в нашей профессии. Уехал преждевременно, я чувствовал: уезжать не хотел. Но городская газета в девяностые из-за экономических и политических передряг разделилась на две. Олег волею случая попал в корпоративную, принадлежащую «Норильскому никелю». Это гигантское производство, по сути конгломерат металлургических комбинатов и рудников, энергетических, транспортных и прочая, прочая предприятий, с собственной железной дорогой, морским портом, крупнотоннажным флотом создавалось многими поколениями советских людей, принадлежало государству и едва ли не в одночасье стало собственностью одного-единственного человека с фамилией Потанин, который, скорей всего, поначалу и не осознавал, самодержцем какой промышленной империи он стал, поскольку вряд ли до этого вообще бывал в Норильске, а уж тем более имел представление, как добывается руда и плавится металл. Впрочем, о миллиардных прибылях знал наверняка. Иначе, будучи вице-премьером правительства, не исхитрился бы придумать под себя эту штуковину – залоговый аукцион. Под этим названием нет чего-то мудрёного. Оно означает всего лишь: взять у государства денежный кредит и под его залог выкупить у него же громадное богатство, причём за бесценок. А залог? Тьфу-у… Денег хватит от продажи за рубеж первой крупной партии металла. Большие кудесники эти ельцинские реформаторы, великий комбинатор содрогнулся в гробу.
В газете «Заполярный вестник», где работал Олег Охнянский, основной задачей, как я полагаю, было воспитание чувства корпоративной солидарности, а так же верности, преданности и, естественно, благодарности. А иначе зачем капиталисту тратить деньги на этих щелкопёров и бумагомарак. В редакции Олег был нужным как мастер и как пахарь, но чужим, потому что прям и упрям. Терпелось, перемалывалось, искрилось, но не срослось. И он уехал на родину, в Ростов-на-Дону, хотя и не хотел. А как не хотела его жена – замечательная, добрейшая, сердечнейшая Ниночка!
Она умерла первой. Олег держался. Я уверен, что в этом ему чуть-чуть помог и Дальний Восток. Да, да! И вовсе не потому, что детство он провёл на Сахалине, среди пограничников, и там получил определённую физическую и моральную закалку на всю последующую жизнь. Чуток воспрянул он с помощью брата моего, Владимира.
Дело в том, что пробег, как я его понимаю, хотя и проходит уже в восьмой раз, является лишь частью культурной и литературной деятельности дальневосточников, которая включает в себя и издательскую программу «Народная книга», и выпуск альманаха «Сихотэ-Алинь», и многообразную – уже в течение десятка лет – работу литературной студии «Паруса»…
Так вот, брат мой дважды помещал в «Сихотэ-Алине» произведения Охнянского: сначала пару автобиографических рассказов, потом – очерк об Ирине Родниной. Первая из этих публикаций, как мне кажется, стимулировала Олега на выпуск «Микст-Зоны» – книги спортивного обозревателя, в качестве которого он был мало с кем в стране сравним. Вот-вот должна была выйти (а может, уже и вышла) книга рассказов и очерков, которую он дорабатывал уже будучи собкором «Известий»…
Вспоминаю, как Володя много лет назад цитировал какого-то собрата-литератора: поэзия поит, а проза кормит. Увы, уже и проза не кормит, за исключением редких талантов или умелых проныр. Да, пожалуй, отдельных сочинителей детективов – живём, чай, в криминальной среде.
Человечество придёт – если, конечно, выживет, – к социалистическим отношениям, во всяком случае, в области распределения. Этот строй вполне совместим с рыночными, конкурентными моделями в экономике. О том, каким путём идти к светлому будущему, наши думки расходились с властью советской и расходятся с властью теперешней, балансирующей, как эквилибрист на канате, на взаимоисключающих интересах производителей материальных и духовных благ по одну сторону шеста и вороватого чиновничества в обнимку с откровенным жульём – по другую. Кто будет поводырём на грядущем нашем пути – Бог или дьявол, в определённой степени зависит от нас, грешных. Чтоб эквилибрист не разбился, производителям материального и духовного надо занять и вторую половину шеста, которая сейчас явно перетягивает своими ожиревшими висяками. От них никуда не денешься, таков мир, но их место не под куполом, их место внизу, вкруг арены, среди зрителей, к тому же купивших билет за свои кровные, а не просочившихся по халявной контра¬марке.
На долгом маршруте автопробега много чего повидалось и открылось. В Чугуевке, где мы гостили у Геннадия Васильевича Бабкова аж два дня и трижды вечеряли, я, наконец, расставил точки на своём мнении об Александре Фадееве. Хотя много читал и его самого, и о нём, как-то даже прилетал из Норильска во Владивосток в командировку и снимал материал о тамошнем периоде жизни писателя, истинные обстоятельства его гибели мне были не совсем ясны. Предсмертное письмо в ЦК, прочитанное в музее Фадеева, поставило точку над «i». Писатель осознал дикие противоречия сталинской эпохи, не только её величие, но и трагизм. Ушёл терзаемый совестью и бессилием что-либо изменить. А может быть думал, что смертью своей, самоубийством, письмом этим как раз что-нибудь да изменит.
Но что значит писатель для всякого политического колосса?! Ведь были уже Мандельштам, Есенин, Павел Васильев, Булгаков, были и другие, раньше и после, менее известные, но не менее гонимые и гнобимые…
Так что ничего не остаётся другого – надо стоять на своём, нести свою вахту. За нами – отцы и деды наши, дорогая наша земля. Родина. Они не оставят нас, поддержат и укрепят. Если мы сами их не оставим, не перестанем помнить, любить и защищать.
Есть у меня старое стихотворение, которое, если приеду во Владивосток на юбилей Володи, снова ему прочитаю:
Брату
Расстояния нас разделяли,
Корчевала судьба кочевая.
Отлетевшие от Алтая,
Каждый год прилетаем к Алтаю.
Что влечёт нас, что движет нами?
Память детства и краски лета?
Вновь окутан Алтай облаками –
Наша маленькая планета.
Словно спутники на орбите,
Мы испытываем притяженье.
Кровеносные наши нити
Обрекли нас на сердцекруженье.
Усть-Каменогорск,
Норильск, Омск
ЛЮБИМЫЙ ЗЯТЬ
Ну поэт. Ну прозаик…
Булочки любит с изюмом. Это уже кое-что. Но чего-то не хватает. Периферийное зрение хочет деталей, сокровенного, завершающего образ. Человек глазами других людей, разных и многих – это вполне объёмно и правдиво.
Человек глазами родных и близких – это трудно. И ответственно. Ответственно перед прошлым и будущим. Но и радостно вдвойне. Ведь если брат не только по крови, но и по духу, то это – Брат. Если жена ещё и подруга – это Жена. А если тёща и тесть – как мать и отец, это счастьё.
Однажды В. Тыцких сказал с улыбкой: «Больше всего я горжусь званием "любимый зять"».
Ухватив неожиданную жизненную деталь, я пристала с расспросами к его жене Оле.
Тесть Николай Константинович Синельников прилетал из Казахстана повидаться с внуками, поглядеть на среднюю дочь, но с не меньшей радостью общался с зятем и его друзьями, многие из которых стали для Николая Константиновича по-настоящему, то есть духовно близкими. Независимо от возраста. Тёща Мария Михайловна бывала на улице Пушкинской реже, но при малейшей возможности брала билет на поезд или самолёт и мчалась во Владивосток через полстраны…