Потом, как любит выражаться Копытин, подсмеиваясь над дачниками, наступил диалектический материализм и начал действовать закон перехода количества в качество. То есть, если ты слишком много пашешь, то из пахаря превращаешься в буржуя, кулака и мироеда – переходишь в другое качество. А так как при советской власти превращение в буржуя, даже и мелкого, стало делом опасным, надо было пахать поменьше. В марксизме-ленинизме как сказано? А так: мелкокрестьянское хозяйство ежечасно, ежеминутно вырабатывает из себя капитализм. Так не вырабатывай! Пей, гуляй, ходи на политзанятия, участвуй в художественной самодеятельности!
Я бы сказал, что это любимая тема нашего философа, и он постоянно её развивает в разговорах и с нами и с дачниками. Копытин считает, что когда Карл Маркс начал строить планы захвата власти, он понял, что они власть не удержат, если кроме них кто-то будет владеть собственностью, достаточной для жизнеобеспечения. Потому что тот же крестьянин или кустарь может послать их подальше или просто не выполнять их распоряжений. Мне, мол, от вас ничего не надо, я вас в упор не вижу, отсижусь дома. Вот этого не мог допустить Карла Марла (так обычно Копытин величает основоположника научного коммунизма, а Савельев, знаток истории, предпочитает употреблять его подлинное имя – Мордехай Леви). Все поголовно должны зависеть от марксистской власти, ежедневно получать от неё пáйку. Чтобы сделать мужика покорным, надо отнять у него земельный надел, ликвидировать независимость купечества можно запретом частной торговли, самостоятельность домовладельцев – национализацией жилья, чтобы поработить кустаря, надо отнять у него станок, верстак, портновский манекен…
Впервые услышав это копытинское рассуждение, я при упоминании портновского манекена сразу же вспомнил свою покойную тёщу, Царство ей Небесное. В 1930-1940-е годы она билась в страшной нужде после ареста мужа; ему дали «десять лет без права переписки», что на коммунистическом языке означало «расстрел», но она-то этим языком не владела. Спасло её портновское ремесло. Власти как бы не запрещали шить ради заработка, советский гражданин мог зарегистрироваться в качестве кустаря, платить налог и работать спокойно. Но в том-то вся и штука, что правящие марксисты-ленинцы установили столь непомерный налог, что быть частной портнихой оказывалось невыгодным. И тёща, как и многие другие, попавшие в такое же положение, работала нелегально. Шила и всё время поглядывала в окошко – не идёт ли грозный фин (фининспектор); хорошо ещё, что из комнаты просматривалась дорожка, ведущая с улицы к её останкинской развалюхе. А бывало, прозевает подход опричника, соседка бежит: тётя Шура, фин идёт! И портновский манекен тут же чёрным ходом переносили в другую квартиру, куда фин не заглядывал, потому что там никаким ремеслом не занимались, а целый день пили пиво под воблу (если, конечно, вобла не являлась дефицитом на том этапе коммунистического строительства) или просто водочку под текстиль (то есть, утираясь рукавом), что с марксистско-ленинской точки зрения является самым подходящим занятием для простого народа. Марксист повертится-повертится, пощупает разбросанные на столе лоскуты – для кого шьёшь? Для дочки, для дочки, льстиво заверит его моя будущая тёща. Манекена нет – нет доказательств преступления, и грозу проносит.
И всё же фин однажды её прихватил, правда, не с шитьём. Тёщу очень донимала вечно протекающая крыша. А так как домишко относился к так называемому частному сектору, жильцы должны были ремонтировать его сами, за свой счёт. И однажды тёща, хорошо заработав перед курортным сезоном, когда заказчицы не скупились доплачивать за срочность, наняла кровельщика, который заменил прохудившийся рубероид оцинкованным железом. Радоваться, однако, не пришлось. Явился фин и потребовал справку о том, где, когда и у кого куплено это кровельное железо. Затем он сообщил, что оцинкованное железо продаже частникам не подлежит и потребовал снять его с крыши. И пришлось снять! И пропали немалые деньги…
Копытин благосклонно выслушал мой мемуар, вздохнул – да, брат, именно так. Власти была невыгодна экономическая независимость твоей тёщи, власть предпочитала, чтобы она села, скажем, за конвейер в цехе швейной фабрики, по команде вставала и садилась, сгибалась и разгибалась, шла на обед и на политзанятия. А не пойдёшь – пропадёшь. Если же дать, стращали они, портнихе самостоятельность, она станет с успехом обшивать своих заказчиц, не дай Бог, разбогатеет, наймёт помощниц, расширит дело, а там, глядишь, мастерскую откроет, потом – и фабрику! Возродится капитализм! Опять появится зверская эксплуатация трудящихся, которую будто бы ликвидировали в результате Великой Октябрьской Социалистической революции. Но это – туфта. Боялись они, что твоя тёща будет сама распоряжаться своей жизнью, захочет, например, покрыть крышу оцинкованным железом. Ишь ты! А завтра – медью захочет? Как товарищ Мао Цзедун говорил по поводу того, что жители его страны должны ходить только в кедах. Иначе, говорил он, кто-то захочет носить резиновые сапоги; а завтра что – кожаные ботинки?! Им же, не устаёт повторять Копытин, нужна была вся власть, абсолютно вся, абсолютно над всеми и абсолютно во всём. Как в Библии предсказано. Именно для этого им надо было, чтобы все мы – поголовно – рабски от них зависели, только от них. Рецепт разработан ещё в древности, напоминал он, в Апокалипсисе. Надо будет иметь печать зверя, чтобы получить еду. Продолжил это дело товарищ Владимир Ильич Ленин, ввёл понятие хлебной монополии и продовольственной диктатуры. Еда –только по карточкам, которые может выдавать только власть, находящаяся в руках только одной партии. Но хлеб-то и прочее продовольствие происходит не из одного источника, который можно взять штурмом, захватить налётом, вот беда. Крестьян много, так рассредоточимся, товарищи коммунисты, разделимся на продотряды и начнём грабить крестьян. Потом свезём всё награбленное в одну государственную кучу и сможем осуществить продовольственную диктатуру, так мы добьёмся предсказанной в Апокалипсисе ленинской хлебной монополии.
А вот Витька Крымов, сын нашего Крымова, при всём своём уважении к Копытину, видит у него склонность всё усложнять и преувеличивать роль ветхозаветных идей. Он трактует уничтожение собственников ленинской командой как первый ход с самого начала задуманной двухходовой комбинации: на первом этапе всё отнять и как бы свалить в одну общую кучу, а на втором этапе, когда сменятся два поколения и люди отвыкнут от самой мысли, что можно владеть землёй, домом, мастерской, торговым судном, магазином, фабрикой, вдруг вернуться к старому порядку. Естественно, всю кучу расхватает куча проходимцев, развивает Витька Крымов свою идею, что мы и называем перестройкой. Причём этими проходимцами окажутся как правило дети-внуки самых ярых экспроприаторов, которые были посвящены в подлинный ленинский план, в идею двухходовой комбинации. Почему возник такой план? Потому что сразу нельзя было бы, скажем, отнять у фабриканта Морозова его предприятие и отдать какому-нибудь Березовскому. Витька Крымов очень любит моё стихотворение «Экономическая история совкоммунизма»:
Усвоив Марксов капитал,
Он поступил по-свински:
У Рябушинских отобрал
И подарил Гусинским.
Социализм, развивает свою идею Витька Крымов, – это вынужденный антракт в переделе собственности, психологическая пауза, для того, чтобы «массы» отвыкли от владения чем-либо, кроме смены белья и клетушки размером в сортир.
Я пытался примирить спорщиков и показать, что по сути они приходят к одному и тому же в своих рассуждениях. И для нас, жертв великого обмана, нет разницы – задумал ли это лично пе рвоизменник товарищ Люцифер, или его последователь ветхозаветный пророк товарищ Исайя, обещавший своим единоверцам, что они будут пасти другие народы посохом железным, или его модернизатор товарищ Мордехай Леви, он же Карл Маркс, назвавший то же самое диктатурой «пролетариата» (то есть бродячих владык мира, не имеющих даже своего государства), или самый лучший и самый последовательный марксист товарищ Владимир Ильич Ленин.
Конечно, тема разорения крестьян часто звучала в наших исторических собеседованиях. Вспоминая свидетельства стариков, Копытин, Савельев и Крымов рассказывали мне, как зверствовали здесь продотряды: отборные, столичные, благословлённые на разбой самим товарищем Григорием Моисеевичем Зусмановичем – организатором и первым командующим Продовольственно-реквизиционной армией Наркомпрода РСФСР. А так как больших запасов хлеба в этих краях не находили, то выгребали всё остальное: свёклу, репу, редьку, лук, чеснок, а с ещё большей охотой – сало и вяленое мясо. Главное же – беспощадно реквизировали скот. До Белокаменной недалеко, угоняли его на московские бойни. Копытин показал мне пожелтевшую газетную вырезку из своей бесценной коллекции. Уже знакомая мне пламенная коммунистическая журналистка Эсфирь Зоревая описывала, как в селе Рождественском побывал сам товарищ Зусманович и лично руководил отправкой реквизированного скота. Автотранспортом они не располагали, и по Транзитке отправить скот в красную столицу не могли. Но товарищ Зусманович догадался, что конфискованное стадо можно подогнать к железной дороге через непроходимое болото, потому что стояла зима, декабрь 1918-го, и болото замёрзло. Журналистка прямо-таки захлёбывалась от восторга перед такой сообразительностью главного грабителя. Скот гнали с шоссе через нас, через село Троцкое, на железную дорогу. По пути, естественно, прихватили всю скотину, которую не успели спрятать здешние мужики. Продотрядовцы в тот день поймали деда нашего Кирьянова, который уводил свою корову в лес, и застрелили его. Корову, естественно, присоединили к своим трофеям. А потом с нашей платформы скот погрузили в товарные вагоны и увезли в Москву, на бойню. Конец заметки вообще ужасен. «Мы не знаем, куда пойдёт мясо, конфискованное сегодня у подмосковного кулачья, патетически восклицала Эсфирь Зоревая, возможно – нуждающимся пролетариям революционной Германии. И в этом проявилась бы высшая революционная справедливость: ведь, как неоднократно указывал товарищ Ленин, германская революция для нас неизмеримо важнее русской, если, конечно, рассматривать проблему не через щель в глухом заборе озверелого расейского мужичищи-деревенщины, а в свете очищающего огня мировой революции».
Забавно читать эту бредятину, если, конечно, забыть об ужасах, которые она прикрывала. Когда 8 ноября 1918 года в Германии разразилась революция, и кайзер Вильгельм лишился трона, Ленин и подобные ему знатоки западноевропейских дел вообразили, что это – повторение нашего Красного Октября в сердце Европы, а за ним вот-вот грянет и сама вожделенная Мировая Революция. Мне плевать, говорит Копытин, на путаницу в умах этих безумцев, но мне не плевать, что Ленин истошно вопил: «Все умрём ради победы германской революции!» и рассылал приказы отгружать в Германию максимально возможные количества продовольствия, потому что «германские пролетарии испытывают нужду». На российских пролетариев и тем более на крестьян ему было совершенно наплевать.
Я покопался в книгах, и без труда узнал, что «экспроприация излишков продовольствия и скота» в селах Рождественское и Троцкое стала, возможно, последним разбойничьим набегом товарища Зусмановича на российских крестьян. Через месяц Григорий Моисеевич передал свой ответственный пост другому товарищу, а сам перешёл на военную службу. В 1940 году, когда в Красной Армии ввели генеральские звания, получил таковое и Г. М. Зусманович. Во время Великой Отечественной войны он попал в плен и, как говорится в энциклопедии, был замучен в нацистском концлагере. Эта информация подтолкнула меня к написанию стихотворения
КАЗНЬ ЗУСМАНОВИЧА. 1944
…А мы, военнопленные, навытяжку стоим;
Приказано построиться. Построились – глядим:
От блока генеральского процессия идёт –
Кого-то ликвидация, видать сегодня ждёт.
А немцы, как на празднике, играют и поют…
Мне шепчут: «Зусмановича приканчивать ведут. Григорий Моисеевич – советский генерал,
Он, раненый под Харьковом, давно уж
в плен попал.
Лечили, чтобы Западу за доллары продать;
У них такое водится – евреев выкупать.
Да только им желателен какой-нибудь банкир,
На чёрта нужен Западу советский командир!
Не нужен… И эсэсовцы на радостях поют
И генерала нашего приканчивать ведут…»
А на повязках свастики пиявками сплелись,
И дым из крематория гудит и рвётся ввысь…
…Ну, дело вроде ясное, без всяких wasistdas,
Понятно, кто противники, понятно, кто за нас.
Но почему почудилось – покойный мой отец
Сказал: вражина чёртова, попался, наконец!
И почему почудилось – покойный дядя Клим
Ругнулся: вот он, гадина,
скорей кончайте с ним…
…Тут дым из крематория развеялся слегка,
И я увидел райские на небе облака;
Все наши деревенские на облаке стоят,
Помёршие от голода лет двадцать пять назад,
Заложниками взятые Бог знает за кого
И больше не увидевшие дома своего,
Отравленные газами, вмороженные в лёд,
Для устрашенья пущенные в классовый расход.
На муки Зусмановича теперь они глядят
И хмыкают: корячится, поганый супостат!
Всему крестьянству нашему он приносил беду,
В проклятом восемнадцатом
он царствовал году;
Над всеми продотрядами первейший командир,
Он нам амбары хлебные выскрёбывал до дыр.
И бас Иван Петровича, как прежде, всех мощней:
– Убейте же грабителя, мучителя людей!
А на соседнем облаке – соседнее село,
И там народу множество казнённого пришло.
Я слышу голос родича (то сестрин свёкор Влас):
– Бандиты Зусмановича ограбили и нас!
…И облако за облаком, и всех не перечтёшь –
«Горелово, Неелово, Неурожайка тож»,
А далее рязанские и тульские плывут
Увидеть, как над ворогом
вершится смертный суд…
…Ты скажешь: Зусмановича за это ли казнят?
Эсэсовцам неведомо и слово «продотряд;
Григорий Моисеичу поставлено в вину
Совсем не то, что делал он в Гражданскую войну.
…А я скажу: возмездие – возмездие и есть,
Бывает, что причудливым путём приходит месть;
Неважно, что немецкая в законе бузина:
За дядьку, что под Киевом, – бесспорная вина,
За сироту казанскую, за всех других сирот…
Неважно, что безмолвствует загубленный народ,
И приговор, как надо бы, – как надо бы, друзья! –
Приводят в исполнение не брат мой и не я.
Должен сказать, что стихотворение это было встречено моими друзьями из Посёлка № 2 неоднозначно. Если Савельев оценил его очень высоко, то Копытин усомнился в том, что наши добрые, как телята, люди с удовлетворением смотрели бы на муки даже злейшего врага, тем более от рук другого врага. И в который раз начались споры о том, надо ли радоваться, что преступник наказан, но – не по той статье, что о реально совершённых злодеяниях на суде не говорили, а придумали какую-то туфту и за эту фикцию наказали; но – преступника. Примеров такого рода у нас полным полно; взять хотя бы тех же руководителей строительства канала Москва-Волга товарищей Лазаря Иосифовича Когана и его преемника Матвея Давидовича Бермана, или начальников концлагеря, где содержали строителей канала, – товарищей Самуила Григорьевича Фирина и сменившего его Зиновия Борисовича Кацнельсона. Всех их перестреляли по абсолютно ложным обвинениям типа шпионаж в пользу Японии и других капиталистических держав. И слова не было сказано о том, что они загубили сотни тысяч человек на Беломорстрое и на МоскваВолгаСтрое. И немало других преступлений совершили перед нашим народом. Копытин выдвигал и такую версию: приговоры нарочно выносили такие нелепые, чтобы в будущем с лёгкостью их отменить. Прокукарекаем, дескать, что товарищ Фирин не шпионил в пользу панской Польши или боярской Румынии, реабилитируем его и объявим невинной овечкой, жертвой культа личности Сталина. Ну, а как насчёт загубленных им «мужиков» и «попов»? А никак. Спросите у дачников-москвичей. Они все (ну почти все) скажут, что мужичьё-кулачьё давили правильно, ругают Карла Маркса, но не оспаривают его тезис об «идиотизме деревенской жизни». А русских «попов» они презирают – им милее католические прелаты, как всё заграничное. Мы не раз на спор заводили с дачниками такие разговоры и всегда (ну почти всегда) убеждались, что они, дачники, что-то знают о западноевропейских философах-монахах, но ничего не знают о русской религиозной философии. Да что там, Господи, философия! В искусстве то же самое, в музыке, например. Многие дачники знают о Бахе и Генделе, но почти никто о Гречанинове и Кастальском.
Ну так как же относиться к смертным приговорам, вынесенным тройками НКВД Коганам и Фириным не по той статье, за несовершённые ими преступления – при замалчивании преступлений реальных? Витька Крымов сострил: давайте примем решение – приговоры поддержать, хрущёвскую реабилитацию этих злодеев – не признавать; стихотворение нашего поэта «Казнь Зусмановича» – одобрить.
Продолжая разговор о продотрядах, то есть о военном коммунизме, Копытин говорил о том, как в наших учебниках упор делался на то, что это было недолго. Цель: создать впечатление, будто ничего особенно страшного не происходило, маленько, мол, пришлось потерпеть, и всё. Но ведь при каждом повороте своей политики партия клялась и божилась, что вот наконец-то найдена истина и новый порядок устанавливается навеки. Навеки вводился красный террор и продразвёрстка, навеки – НЭП, навеки – обобществление коз и кур на первом этапе коллективизации, навеки – поступление в университет без экзаменов для детей пролетариев, навеки – запрет читать «Русские сказки» Афанасьева (товарищ Надежда Константиновна Крупская, жена и соратница товарища В. И. Ленина, внесла их в списки книг, подлежащих изъятию из библиотек и сожжению). Люди не могли строить долгосрочные планы, а в крестьянской жизни без этого нельзя. У нас же как получалось – завёл ты трёх коров, а выходит указ: можно держать лишь одну. Призвали сажать сады, а потом переписали деревья и обложили таким налогом, будто мы – по дороге не на ЮБЛО, а на Красное море. Это, делает вывод Копытин, чтобы люди не принимали самостоятельных решений, чтобы признали свою полнейшую, абсолютную зависимость от марксистского начальства (то есть, от апокалиптического Зверя), чтобы не стремились улучшить свою жизнь, ибо, двигаясь в этом направлении, они начнут, как поучал товарищ Ленин, ежечасно, ежеминутно вырабатывать капитализм. Но и загубить всех разом нельзя: над кем бы тогда интернационал-социалисты сохранили власть, а власть для них (и в этом Копытин полностью солидарен с Джорджем Оруэллом) – единственная ценность? Поэтому марксистский идеал был такой: держать народ в страхе перед голодом, но не морить до смерти.
Первую половину социализма люди у нас держались огородами, потому как на колхозные трудодни не проживёшь. Да и какие могут быть трудодни с колхозных полей, если там велено сеять то пшеницу, которая у нас не родится, то кукурузу, которая вовсе не растет. А что значит – держались огородами? Не до всех дачников, как мы давно уже убедились, доходит смысл этого выражения. Они просто не понимают, что это значит, как, например, делала мать Кирьянова, взяв наперевес два бидона с кислой капустой, ехать в Москву и там ходить по домам (на рынке она стоять не любила, не любила, и всё, хотя тогда на колхозных рынках обстановка была нормальная и никакого засилья кавказских бандитов не наблюдалось). Но подниматься на этажи с двумя бидонами (в лифт очень часто не пускали) – надо понимать, что это такое. А мать Кирьянова держалась за свой промысел: её капуста отличалась исключительно высоким качеством, и постоянные покупатели, столичные знатоки-любители, платили не скупясь. В основном же свою продукцию мужики и бабы продавали, конечно, на рынках. У Крымовых и тогда были такие теплицы, что они выходили с зелёным товаром на месяц раньше других. Огороды были, разумеется, уже не те, что при царе, но всё же давали возможность не умереть с голоду. А потом Никитка, то есть товарищ Хрущёв, уже когда он не областью командовал, а всей страной, начал давить так, как ни при каком Сталине не давили. У нас в посёлке у людей отрезали по три четверти огородов, оставив всего-ничего, а на месте огородов стали возводить пятиэтажные дома.
Ах, какая была земля на тех старых огородах: больше ста лет её холили-лелеяли, сколько навоза, сколько торфа туда вбухали, сколько раз руками перебрали! Мужики хотели землю эту перебросить на оставшуюся часть огородов, но не позволили им этого. Приехали военные трейлеры, бульдозеры, экскаваторы, сняли землю аж до глины, солдаты погрузили её и увезли. Оказывается, землю нашу товарищ Хрущёв подарил какому-то африканскому президенту, чтобы там быстрее социализм произрос.
Ну, социализм не социализм, а военную базу для СССР тот президент предоставил; потом её товарищ Горбачёв подарил американцам, а солдат и офицеров бросил посреди Африки на произвол судьбы. Мы эту историю хорошо знаем, потому что на той базе служил Витька Крымов, сын нашего Крымова; он три года оттуда до дому добирался – через пол-Африки и всю Европу. Эти три года ему никуда не засчитали – ни в армейскую службу, ни в трудовой стаж, хотели даже судить за то, что проник в Россию без визы, но старый кореш попался в погранцах, подчистил какие-то документы, выпутался парень.
Так вот, на глине, оставшейся на месте наших больших, «дохрущёвских» огородов, построили пятиэтажки, как в Москве говорят – хрущобы, а дома наши старые сломали. Сломали, хотя на этом месте ничего не строили, оставить не разрешили: говорили, образуются у вас тогда излишки жилой площади, а это мужикам не положено. Как считает Копытин, здесь для марксистов главное было не в количестве, а в качестве. Не метраж их беспокоил, а самодостаточность деревенского дома. В нём, в конце концов, можно отсидеться, не вступая ни в какие отношения с властью; в такой сельской местности, как наша, топлива можно из леса принести, а во дворе выкопать колодец. Их это не устраивает. Им надо, чтобы ты без них не мог и шагу ступить, чтоб зависел от водопроводной, отопительной и газовой системы, находящейся под их контролем. Развивая мысль товарища Ленина, Копытин делает вывод, что само пребывание в самодостаточном деревенском доме ежечасно и ежеминутно вырабатывает в мозгах у его обитателя крен в сторону капитализма. А идеал для коммунистов, говорит он, это общага. И добавляет, что хрущобы в каком-то смысле тоже общаги. Забегая вперёд, скажу, что когда началась приватизация, Копытин назвал её великим обманом. И ему мне это приятно) очень нравится моё стихотворение на эту тему:
За перестройкой будет мёд и сало.
Кому ж всё это и кого тогда взашей?
А впрочем, вариантов очень мало:
Империя московских генералов,
Республика одесских торгашей.
Законы в руках у них, у громил-гешефтмахеров, учеников и последователей Карлы Марлы (Мордехая Леви), говорит он, они всегда могут принять постановление о том, что приватизация недействительна, или запретить передачу жилья по наследству, или ввести ограничения по метражу и драть восемь шкур «за излишки», или ещё что. Это он говорил сразу после появления в Посёлке № 2 хрущоб, и, как всегда, оказался великим провидцем. А тот момент, когда одновременно с появлением пятиэтажек у людей были отняты их старые дома и большие огороды, когда была конфискована их политая потом нескольких поколений приусадебная огородная земля, не только Копытин, но и Савельев, и Крымов, и Кирьянов, и все другие рассудительные мужики считают «великим переломом» в истории нашего села. Именно тот момент, даже не коллективизацию. А что такое великий перелом – это когда переломан хребет.
Мужики говорят, что и при колхозах люди жили по-сельски. Пусть отнимали всё, заработанное на полях, люди кормились огородами, то есть всё же землёй. Появление хрущоб и ликвидация больших придомовых огородов лишили этой возможности. Люди на крошечных клочочках оказались зажатыми между заповедным Лесом, который упаси Боже тронуть, и Свалкой. Конечно, можно было Свалку обойти и разделать под огород участок вдалеке, но не все на это оказались способными. Да и что за новый участок? На целине? Со старым огородом не сравнить, пока он ещё начнёт давать приличный урожай. И надолго ли останется твоим новый огород – неизвестно: завтра на этом месте могли начать строить склад или ЛЭП, никто ведь мужиков никогда заранее не предупреждает. Крымов, конечно, пахал и пахал, Кирьянов тоже, кое-кто ещё, но двужильных всегда и всюду меньше, чем обычных людей. Да и не всегда проблема была связана с чрезмерными физическими усилиями. Очень часто дело упиралось, как говорит Крымов, в тупость и злобность советских антимужицких законов. Например, запрет окашивать дорожные обочины. При наших-то расстояниях только у дороги, идущей к нам в посёлок от Транзитного шоссе, да и по краям самой Транзитки можно было бы чёрт знает сколько накосить. Но – низзя! А уж про лесные поляны и говорить нечего, однако и там – низзя, Лес, дескать, имеет статус заповедной зоны. Но чем покос-то вреден? Не докажешь. Менты и городские дружинники даже ночью выходили на дежурства, когда пронюхали, что родители подростков посылают с мешками и ножами – траву резать бесшумно. Такая жизнь многих тяготила, и после появления у селян паспортов и свободы выезда много народу предпочло уехать. Если бы, говорит Копытин, вдруг вернулся помещик Троцкий из эмиграции, он бы поразился, как мало мужиков осталось в его бывшем селе.
Раньше, при Сталине, проходили мобилизации – на ту стройку социализма, на другую, на лесозаготовки, на шахты, на подъём национальных республик, когда же, как говорили по телевизору, наступила свобода от тоталитарного принуждения, люди стали разбегаться сами, кто куда. Результат вроде бы один, если только на посёлок наш смотреть (людей всё меньше), но совсем разный, если посмотреть на всю страну. Потому как мобилизованные при Сталине строили что-то нужное (не считая национальных республик – но ведь только при Горбачёве-Ельцине выяснилось, что не надо было их поднимать), а про тех, кто уезжает куда хошь, этого сказать нельзя. Сейчас, например, половина наших парней работает в Москве охранниками; это что, самое нужное для государства дело?
Надо сказать и о тех переменах, которые произошли после хрущёвского погрома, после уничтожения больших огородов, разрушения старых домов и появления пятиэтажек. Дачники-москвичи, когда разговор заходит об этом, обычно восторгаются прогрессом – мол, водопровод, ванная, туалет… А вот Копытин смотрит на проблему иначе. До появления пятиэтажек, рассуждает он, мужик был в доме хозяином, а баба хозяйкой. Когда мужику не стало надобности пилить и рубить дрова (центральное отопление – будьте любезны), таскать воду (она в кране), не говоря уж о таком ответственном деле, как держать в порядке нужник во дворе, он как бы оказался наполовину в пустоте. Пришёл, скажем, с машинного двора – и что делать? Телевизор смотреть да водку пить. Нет, нет, Копытин не против прогресса, но, как он выражается, унитаз и кондиционер должны вырасти из земли. В том смысле, что дома должны были постепенно улучшаться, причём усилиями самих мужиков. А тут вроде подарка от правительства, хотя всем, кроме болтунов из телевизора, понятно, что никакой это не подарок, а оплачены пятиэтажки недоданными нам трудоднями. Но факт есть факт – внезапное появление городских домов на селе способствовало тому, что лени в народе стало больше.
И злости, как ни странно на первый взгляд, тоже стало больше. Потому что после просторного деревенского дома малогабаритная квартира (а у нас, понятно, только малогабаритные) создала тесноту аж до неловкости в движениях, что привело к постоянным взаимным попрёкам, ссорам и сварам почитай в каждой семье. Такой вот получился прогресс. А главное, считает Копытин, окончательно разрушился деревенский образ жизни. Не сходя с места хорошая сельская семья превратилась в плохую городскую. Он даже, полностью поддерживая Крымова, говорит, что так сделали нарочно, потому как наше правительство мужика ненавидит и всячески вредит ему начиная с того самого 1917 года. И добавляет, что 1991 год ничего не изменил: «республика одесских торгашей» – достойный правопреемник республики местечковых революционеров.
Понятно, с какой радостью была встречена у нас весть о создании Шанхая.