Напоминаю – Шанхай возник на месте нашей Свалки, когда пришло разрешение разделить её на участки для ведения подсобного хозяйства. Заметьте – не для сада-огорода, а именно для подсобного хозяйства. Эта разница имела огромное значение в советские времена (дело было в самом их конце, но никто не знал, что великий и могучий Советский Союз вот-вот окочурится). Во саду-огороде можно было ставить только неотапливаемое лёгкое небольшое строение; злобные менты вроде лейтенанта Молдавченко промеряли до сантиметра, а если выявлялось лишнее – сворачивали бульдозером. В то же время на участке для подсобного хозяйства можно было строить хоть из кирпича: предполагалось, что это как бы тёплый хлев для скотины, в котором она будет жить круглогодично.
Копытин видит в этом единую линию с установками товарища Когана, начальника строительства канала Москва-Волга. Он когда-то издал приказ, в котором обратил внимание на необходимость всячески беречь лошадей и ни в коем разе не допускать перенапряжения их лошадиных сил; ещё в этом приказе он отметил, что в ряде случаев зеки стремятся навьючить на лошадей груз, который вполне могли бы транспортировать сами. Он строго предупредил тех зеков, которые норовят на лошадином горбу сделаться ударниками, что у них ничего не выйдет. Они не только не получат досрочного освобождения (а рвались в ударники ради этого), но, напротив, срок заключения им и продлить могут. Вот как жалел скотину грозный начальник товарищ Коган!
Копытин хорошо знает все эти моменты. Он не упускает ни одного встречного-поперечного, чтобы не расспросить о жизни, об отце с матерью и дедушке с бабушкой. Из таких рассказов и складывается история, любит повторять наш философ. У нас в посёлке родители-деды многих жителей как-то связаны с Каналом, кто от зеков происходит, кто от охранников. Ведь после окончания строительства многим уцелевшим зекам ехать было некуда, их семьи погибли, дома отняты; такие люди нередко оставались при Канале или разбредались по прилегающим к нему местностям. Из рядовых охранников тоже кое-кому некуда было податься после окончания срока службы. Причём и те и другие, по наблюдениям Копытина, не особенно охотно делились информацией. В нашей экспериментальной стране нельзя предугадать, как оно завтра повернётся – то ли в укор тебе поставят происхождение от зека (или вохровца), то ли в достоинство. И всё же кое-кто кое-что рассказывал. Постепенно у Копытина собралось немало материалов, имеющих большую научную ценность. Это не только наше мнение, так же считал один историк, два лета снимавший дачу у Копытина. Например, он чрезвычайно заинтересовался воспоминаниями деда Алексея Алексеича о начале строительства дачи Кацнельсона. Алексей Алексеич был в бригаде мастеров, которых начальник концлагеря товарищ Фирин послал строить себе дачу-дворец. (Напомню, что дача начиналась как дача Фирина, но потом вскрылось, что товарищ Фирин – враг народа, он был снят с должности, арестован и расстрелян. А вместо него начальником концлагеря, где содержали передовых строителей ударной стройки – канала Москва-Волга, был назначен товарищ Зиновий Борисович Кацнельсон; именно ему досталась дача, начатая строительством при товарище Фирине.) Так вот, Алексей Алексеич вспоминал, что Самуил Григорьевич Фирин лично осмотрел место строительства и дал, на взгляд работяг, разумный совет: строить на крепком, добротном фундаменте, оставшемся от сожжённого комбедовцами дома помещиков Троцких. Однако молодой подсобник из вольных, вихрастый, как тогда говорили, комсомолец, пробурчал себе под нос: нехорошо это – строить новое на классово-чуждом фундаменте.
Эта подробность чрезвычайно заинтересовала историка. «Жаль, что я не писатель! – воскликнул он. – Как легко вообразить, что такой вихрастый придурок и настучал на Фирина: не пожелал, мол, выкорчевать, корни проклятого царского прошлого. Вот бы документик такой найти!». Такого не нашлось, но вообще-то Копытин помог учёному раздобыть немало документальных следов эпохи строительства Канала: письма, пожелтевшие бумажки с приказами, распорядком дня, меню в итээровской столовой, программой концерта в клубе и т.д. Историк был очень благодарен нашему философу, даже посвятил ему статью в толстом научном сборнике. Копытин гордится таким знаком внимания.
Рассказал Копытину кое-что о Канале и я; кстати, это была одна из тем, которая нас сблизила – ведь мы оба, ещё до знакомства друг с другом, ею интересовались. У меня на строительстве Канала работала мать; разумеется, я подарил Копытину свою поэму «Свидетель холокоста», посвящённую её памяти и повествующую о некоторых моментах её судьбы. И, конечно, рассказывал о том, что слышал от неё. Некоторая информация Копытину оказалась полезной, ведь мама смотрела на события несколько в ином ракурсе, чем большинство его информаторов – бывших зеков и бывших охранников, а главным образом – их детей и внуков. Она рассказывала о том, например, как проходило «знакомство со строителями Канала» писателей и многих других столичных гостей. Разумеется, в котлованы и в бараки их не водили; в конторе собирали «вольняшек», женщин, подобных моей маме тех лет – молодых, нарядных, чистых, благоухающих выдававшимися на такие случаи духами «Красная Москва». Мама помнила бездарного, но модного и авторитетного среди «левой интеллигенции» писателя Виктора Шкловского, как серьёзно он записывал осторожные и банальные фразы нарядных инженерш, чтобы потом превратить их в откровения «простых героев ударной стройки». Помнила Всеволода Ивáнова, который хотел на материале великой стройки создать такой же шедевр, как его «Бронепоезд 14-69», да не смог. Помнила мама и самую страшную «писательницу» – Иду Авербах, которая была женой самого начальника ОГПУ товарища Ягоды, сестрой литгауляйтера главаря РАППа Леопольда Авербаха и аспиранткой генерального прокурора СССР товарища Вышинского и которая намеревалась создать гениальный роман о перековке человеческого материала. Все они, попивая чаёк с конфетками и вдыхая аромат «Красной Москвы», беседовали с вольными чертёжниками и инженершами, а потом придумывали откровения перековывающихся урок. Вот такая была туфта…
Если же вернуться к вопросу о скотине и истории Шанхая, Копытин считает, что запрещение людям строить добротные домики на садово-огородных участках и разрешение строить их для животных на участках для подсобного хозяйства – совершенно логично. Оно полностью вписывается в систему приоритетов, характерную для интернационал-социализма. Люди для него – разновидность скотины, философствует Копытин, причем не самая ценная разновидность; естественно, что хлевы строились (или, во всяком случае, их полагалось строить) с бòльшим учётом природы, размеров и физиологии четвероногих скотов, нежели рабочие общаги или даже хрущобы – для скотов двуногих. Начальники, говорит он, понимают: корова с телком погибнет, если её поставить в неподходящие условия. А человеческая мать что-нибудь придумает и вырастит своё дитя; таким образом, начальство цинично эксплуатирует разум человека.
Тут надо сказать, что возможности построить хороший домик (якобы для скотины) и в какой-то степени вырваться из малогабаритной кубатуры хрущоб особенно притягивала мужиков к Шанхаю. Ну, и, конечно, на шанхайских участках была земля, которая хоть в какой-то степени компенсировала отнятое у людей во время «великого хрущёвского погрома». Уточню: земли-то у нас много (во всяком случае было много), но, как я уже говорил, далеко, за свалкой, где тогда пространство между Лесом и Транзиткой занимали колхозно-совхозные поля; они заросли сорняком и кустарником после воцарения Демократии и ликвидации нашего сельхозпредприятия.
Подобно нашему селу и нашей железнодорожной платформе, оно тоже не раз меняло имя, следуя за поворотами исторического материализма. Понятно, что когда последний начальник ОГПУ и первый наркомвнудел товарищ Ягода был разоблачён, арестован и получил суровое наказание за свои тяжкие преступления, его имя было стерто с вывески совхоза. Хозяйство получило имя верного сталинского наркома внутренних дел товарища Николая Ивановича Ежова. Когда же и товарищ Ежов оказался врагом народа и был расстрелян, совхоз наш стал называться совхозом имени товарища Лаврентия Павловича Берия. И так было до самого 1953 года, когда вскрылось, что и товарищ Берия тоже был врагом народа и английским шпионом. Тогда совхоз назвали совхозом имени Канала Москва-Волга. А потом товарищ Хрущёв переименовал канал, и тот стал называться Каналом имени Москвы. Решили, что если подправить название совхоза в связи с этим указом, получится совсем уж нелепо – совхоз имени Канала имени Москвы, и, чтобы впредь уж ничего не менять и дать название, которое бы не вызывало возражения хоть тысячу лет (у коммунистов всегда все начинания ориентируются на века), хозяйству присвоили имя И. В. Сталина; тем более этим как бы почтили память недавно умершего вождя. Кто ж знал, что и трёх лет не пройдёт, как товарищ Хрущёв набросится на товарища Сталина, как шавка на мёртвого льва. И совхоз опять перекрестился и обрёл имя В. И. Ленина. Годом позже, в 1957-м, встал вопрос о переименовании нашего колхоза, первоначально названного колхозом имени вождя московских коммунистов товарища Кагановича. К тому времени его название было чуть подправлено – из него были убраны слова «вождя московских коммунистов», потому что ещё в 1934-м таковым стал товарищ Хрущёв, и было бы неудобно. А в пятьдесят седьмом товарищ Каганович как член антипартийной группы слетел с руководящих постов, и прошлось переименовывать всё, названное в его честь. И колхоз наш назвали колхозом имени Ленина. Таким образом, в одном населённом пункте оказалось два хозяйства имени В. И. Ленина. Их объединили, и ставшее единым сельхозпредприятие уже до самой своей смерти носило имя вождя мирового пролетариата. Однако оно меняло другую часть названия – то это была агрофирма, то полевая база какого-то научного института, то ОАО, то ТОЗ, то ещё чёрт знает что. Но даже во времена расцвета, когда ещё был и колхоз и совхоз, между Транзитным шоссе и посёлком немало места занимали пустоши, перелески и болота: вольная земля. Вольная, но – незаконная. Чтобы вам понять, в чём тут соль, расскажу историю об огороде Крымова.
После великого хрущёвского погрома, когда были порушены и подарены в Африку наши знаменитые двухсотлетние огороды, надо было выживать. И самые работящие наши мужики поднимали целину – возле Леса и перед Болотом, там и здесь, и даже обочь мощёной дороги, ведущей к нам от шоссе: в те времена практически не воровали, а по дороге удобно катить тележки с картошкой. Начальство такой самодеятельности не препятствовало, скорей напротив – как бы поощряло. Потому что в отсутствие законов (а они у нас всегда отсутствуют) огороды эти, будучи «самозахватными», представлялись как бы милостью начальства. Видимость такая, пояснял ситуацию Копытин в беседах с очкариками-дачниками из Москвы, что будто бы начальство, якобы занятое важными делами механизации, химизации и вообще рационализации сельского хозяйства на путях построения коммунистического общества, как бы не замечает частнособственнических мелочей у себя под носом. В жизни, однако, оно всё-всё сечёт, и если какой-то мужик хвост поднимет, мигом напомнит ему, кто в доме хозяин. А иногда и без всякого конфликта, а просто: власть показать, покуражиться. Так было и с Крымовым.
Надо сказать, что Крымов у нас, пожалуй, самый работящий мужик, не двужильный, а трехжильный какой-то. Скажите, вы слыхали про семью, в которой все дети выпивали бы по стакану черносмородинового соку каждый день, зимой и летом, из года в год? В которой бы отец с младенческих лет своих детей заботился о том, чтобы у них печень была здоровая и для того сажал столько клубники, что они ели её от пуза весь сезон? Вот так росли дети Крымова и выросли здоровыми, и, может быть, потому сын его Витька смог пройти пол-Африки и всю Европу, когда выбирался с бывшей советской военной базы, подаренной товарищем Горбачёвым американским империалистам. Из той самой негритянской страны, президенту которой товарищ Хрущёв подарил землю с наших огородов. Другие, между прочим, не дошли, заболели и умерли по дороге, а Витька Крымов дошёл. И ещё об истории витькиных странствий. Когда Копытин рассказывал её нескольким дачникам, один из них воскликнул: «А зря шёл этот ваш парень! Сам себе трудности придумал. Я в курсе и знаю, что американцы предложили всему персоналу перейти к ним на службу и остаться на базе. Мой родной племянник там остался и неплохо заработал. И всё строго по международному праву: американский генерал освободил наших военнослужащих от советской присяги, которая потеряла юридическую силу». Тогда Копытин плюнул в стакан с водкой и выплеснул в лицо дачнику...
Короче, Крымов пахал и пахал на своих огородах. В иные годы у него их было двенадцать. Когда в Москве заваривалась очередная идеологическая кампания, Крымова как ярого носителя частнособственнических пережитков начинали давить. Не сосчитать, сколько грядок у него разрыли бульдозером, сколько теплиц поломали, сколько деревьев и кустов велели убрать: мешают, мол, обзору. Бессмысленно было спрашивать, какому обзору; мешают – и всё. Крымов никогда не злился, считая периодические разорения своих огородов неизбежным злом – так сказать, элементом устройства вселенной. Начальники всегда ломали и портили, он всегда пахал и строил. Нет, Крымова нельзя отнести к толстовцам-непротивленцам, просто он понимал, что с лопатой против танка не попрёшь.
Но был случай, когда он устроил демонстрацию. Как-то ему велели освободить один из его огородов. Причём в посёлке все знали подлинную причину этого требования. Младшая дочь нашего директора (я уж не помню, как в тот момент называлось наше сельхозпредприятие) вышла замуж, и директорский зять, сын нужного человека из Москвы, выразил желание взять огород и показать, на что он способен. I1риглянулся зятю один из крымовских огородов на опушке леса. И директор лично, встретив Крымова на улице, информировал его о решении, которое якобы принято «всем руководством» предприятия. Крымов не растерялся. «Я ж только вчера туда кусты завёз», – соврал он: смородина там у него была уже давно. «Что завёз, убери, – милостиво согласился директор, – а с общенародного участка уходи». Свидетелем разговора был Копытин. «Я тебе помогу, сказал он, надо выполнять приказ». Весь вечер они убирали то, что за несколько лет завёз на огород Крымов, иначе говоря, не только выкопали все кусты, но и полностью сняли плодородный слой. На оголившийся лесной суглинок они набросали сучьев, мха, сухой травы, палой листвы, приволокли даже моток ржавой проволоки – их много валялось на опушке, потому что пару лет назад там меняли провода на ЛЭП. И назавтра директор с зятем просто не могли найти места, где ещё накануне красовался ухоженный крымовский огород.