До этого Савельеву только один раз довелось казнить женщину – литовскую наёмницу-снайпершу, захваченную им в Чечне. Этих сучек называли на той войне «белыми колготками». Последним, кого она убила, был Равиль Давлетшин, закадычный друг Савельева. Детдомовец Равиль приходился лишь однофамильцем Давлетшиной из Посёлка № 2, но после его гибели Савельев почему-то стал воспринимать Фаридовну как мать своего друга. Воспринимал – и всё, ничего не мог с собой поделать… Тогда, в Чечне, схватив убийцу своего друга, Савельев подавил желание тут же пристрелить иностранную наёмницу, хотя имел на это полное право по международным законам. Он почувствовал, что девка очень боится, и не даровал ей лёгкой смерти. Она цеплялась за сапоги, сулила доллары. Савельева позабавило, что паскуда не сразу назвала конечную сумму, а постепенно прибавляла: даже в такой ситуации она оставалась «по-западному» расчётливой.
Большим временем Савельев не располагал (назавтра они должны были передислоцироваться), но пленница всё же промучилась полусуточным ожиданием расправы – её предупредили, что расстрелом дело не обойдётся. Литовскую сучку изнасиловали всем взводом, а потом затравили собаками. И вот теперь ему предстояло решать участь преступницы в родном посёлке. Прежде всего Савельев убедился, что допрошенные им девушки не наврали. В отсутствие дачницы (Витька Крымов по его просьбе галантно сопроводил Алину и двух её гостей «из литературного мира» в лес за грибами) он произвёл тайный обыск в квартире, которую снимала «писательница», и без труда нашёл орудие преступления – пакетики с дурью. Наркоторговка, судя по всему, особо и не заботилась о конспирации. Теперь оставалось только действовать.
С этой Алиной, как только она появилась в посёлке, Савельеву довелось пару раз поговорить. Никакого интереса она у него не вызвала. Невежество, особенно незнание русской литературы, так из неё и пёрло – в сочетании с чудовищным самомнением, причём не только персональным, но и клановым. «Мы так уже не пишем… Нам это скучно… Рифма – это такая банальность для нас, просто смешно… Достаточно раз побывать в Гринвич Виллидж, чтобы понять: русская поэзия всегда базировалась на Западе, а здесь оставались неотёсанные лапти…» По поводу последнего словосочетания Савельев заметил: «Образ неверный. Лапти нельзя отёсывать». Алина презрительно хмыкнула: «Нет ничего невозможного для настоящей литературы!» Тогда Савельев пошёл на провокацию: «Думаю, Лесков так бы не написал, а он-то языком владел». Продвинутая «писательница», разумеется, купилась: «О господи, этот ваш Лесков давно устарел, его никто уже не читает…» «Я знаю, знаю, – с деланным миролюбием завершил тогда Савельев литературную дискуссию, – только наши и читают, ваши, конечно, нет…» Теперь ему предстояла «дискуссия» иного рода, просто прекратить которую или чем-то отшутиться он не имел права.
Савельев предположил, что, возможно, придётся вести допрос с пристрастием и приготовил необходимые приспособления: наручники, плётку, наклейку для рта, пластиковый мешок на голову, щипцы. Но пытки не потребовались. Как только Савельев привёл подследственную в свой шанхайский сарай, она с беззаботным смехом призналась, что – да, приторговывает наркотой. И пояснила: я, мол, человек творческий, но в «этой стране» меня не ценят и должным образом не оплачивают то, что выходит из-под моего пера, я вынуждена как-то прирабатывать. Самый выгодный бизнес, торговля людьми, мне не по зубам, вот и занимаюсь разнообразной дурью.
Говоря это, она расхаживала по просторному сараю, хвалила («как у тебя всё рационально, как всё аккуратно – полная противоположность студии художника!»), про топчан игриво спросила: приходилось на нём трахаться? На вопрос, не мучают ли её угрызения совести, ведь она приучает к наркотикам юных, Алина снова рассмеялась: Как же ты наивен! И как несправедлив! «Наивен – может быть, – согласился Савельев, – но почему несправедлив? По отношению к кому?» Алину просто смех душил: «Да ко мне, ко мне! Ты равняешь меня – меня! – с какими-то полуграмотными девками, которые не то что Айзенберга или Гендельсмана, самого Иосифа (она имела в виду Бродского) не читали. Что стòит ухудшение их здоровья по сравнению с обеспечением комфорта для меня? Что они могут написать? Мат на заборе хлева?» Алина легла на топчан: «У тебя злое лицо. Перемени пластинку. Makelove, notwar!» Она задрала юбку и раздвинула ноги. Трусов на ней не было.
Теперь, когда следствие и судебный процесс завершились, подсудимая созналась в том, что является особо опасной рецидивисткой, и приговор был вынесен, Савельев обрёл полное спокойствие. На всякий случай (мало ли как может повернуться ближайший час) он помотал головой: «Всему своё время». И добавил, уже совершенно миролюбиво: «Вижу, мы по-разному смотрим на предмет и не поймём друг друга, потому, как ты говоришь, давай сменим пластинку. Только не надо мне твоих дурацких стихов – не могу я их понять…» Алина снова развеселилась: «Я согласна! Поговорим о том, что нас может объединить. Скажи, почему ваши деревенские находят много хороших грибов, а я – нет? Они места знают? Показал бы мне». Савельев понял, что приговорённая хочет добровольно приблизиться к эшафоту.
Договорились, что пойдут в лес порознь: якобы у него баба ревнивая, и если увидит с городской кралей, шума не оберёшься… Простонародное слово «краля» применительно к себе понравилось «писательнице», не избалованной вниманием мужчин. В отличном настроении ждала она в условленном месте на опушке своего проводника по грибным местам. К её удивлению, он вышел из глубины леса, даже не вышел, а, как ей показалось, внезапно появился. «Завернул на заветную полянку, – объяснил Савельев, – проверил: стоят, красавцы. Один к одному». И добавил – здесь недалеко, но дачники сюда почему-то не ходят.
Дойдя до «заветной полянки» Савельев легко прошёл по ярко-зелёной траве и сел на поваленную берёзу: «Иди прямо на меня и по дороге считай подберёзовики. Я насчитал шестьсот шестьдесят шесть. Шучу, конечно…» Сделав два шага, Алина Бенимовская провалилась по пояс. «Что это?!» – успела крикнуть она. «Это тебе, сука, за растление малолеток», – засмеялся Савельев. Через полминуты преступница исчезла с поверхности нашей земли.
Хватились её нескоро: когда настал срок хозяевам возвращаться в пятиэтажку, а дачнице – в Москву. «Писательницу» никто не разыскивал, никаких заявлений не поступало. Видимо, потому, что за пару дней до судебного процесса в савельевском сарае Алина съездила в Москву на какую-то литературную тусовку, и в представлении её московских знакомых она пропала где-то в городе. За сезон дачница заплатила вперёд, хозяева просто вынесли её пожитки в сарай. Сообщать в милицию им и в голову не пришло. Шалая баба вполне могла уехать налегке. А вещи? Писатели, небось, большущие деньги загребают, им десяток платьев да плащ со шляпой – что нам пачка «Беломора». Обнаружилось ещё, правда, множество исписанных листов бумаги, но хозяев квартиры они не заинтересовали.
…Однажды пропавшую Алину Бенимовскую всё же вспомнили: Савельев нашёл у себя в шанхайском сарае завалившуюся за топчан её книжечку, которую «писательница» обронила или намеренно оставила во время своего единственного визита. Савельев полистал, не нашёл ничего интересного и отдал мне. Я оставил её исключительно ради коллекции (может быть, пригодится будущему историку нашего посёлка), но никак не из литературных соображений.
Я хочу макарун макарун а все хотят макарон
Не хочу говорить «макарон»
Я хочу говорить «макарун»
Почему я должна говорить по вашим законам
А не вы по моим
Я же умнее я лучше вас
Вы тупо смотрите в телевизор
Я же купаюсь в астрале
Это вам эмбрионам людей
Кажется будто я просто пишу стихи
Тоскуя о сильном самце
В серо-сиреневом вечере
Последнюю строку Алина Бенимовская никак не выделила и не прокомментировала, тем самым скрыв, что она заимствована у Максимилиана Волошина («В серо-сиреневом вечере/ Радостны сны мои нынче./ В сердце сияние «Вечери»/ Леонардо да Винчи»). Назвав окружающих «эмбрионами людей», она, возможно, процитировала товарища Троцкого; если же нет – значит, её чувства полностью совпали с русофобской ненавистью Льва Давидовича.
Подводя итоги судебному процессу над «писательницей», Копытин только головой покачал: скольких же мальчишек и девчонок эти сучка испортила! И добавил – хорошо, что у нас есть Савельев, а то слюнтяи простили бы, пощадили – женщина, мол. А эти Эсфирьки – самое лютое зверьё. Я, конечно, подумал, что он вспомнил революционную журналистку, и понимающе кивнул головой: да, да, товарищ Зоревая… Но Копытин меня поправил: «Нет, не только мразь наподобие Розалии Землячки или Евгении Бош, не только злодеек пошиба Веры Засулич, Зинаиды Коноплянниковой или Фрумы Фрумкиной, нет, я имею в виду звероподобных баб из Библии: Эсфирь, Юдифь. Оттуда идёт эта зараза, оттуда! Идеология, которая выпестовала их и канонизировала как героев – звериная, античеловеческая идеология». Савельев поддержал его, проведя параллель между ролью ветхозаветной Эсфири и теми чеченками, за спиной которых прятались боевики; он лично столкнулся с этой традиционной подлостью Востока на войне. А современных шахидок он уподобил библейской террористке Юдифи. Мы знали, что недавно Савельев предотвратил теракт потому что не побоялся грубо сорвать платье с подозрительной женщины и обнаружил под ним пояс смертницы. «Вот я и говорю, – подытожил Копытин, – хорошо, что есть такие, как Савельев, которые не относят заявления полковнику Молдавченко, чтобы он за взятку отпустил преступника, а сами доводят дело до конца». Наш философ, конечно, скромничал. При необходимости он сам действует не хуже. При этом я вспомнил историю с «Бонни и Клайдом», но вслух ничего не сказал, чтобы не бередить раны моего друга.
…В райцентре у Копытина жила сестра, которую он очень любил. Она умерла от сердечного приступа. Ни «скорая помощь», ни знакомый врач не приехали, потому что их оказалось невозможно вызвать: кто-то срезал телефонные провода в подвале дома. Это случилось ещё до появления мобильных телефонов. Потом варварское преступление повторилось ещё в двух домах. В четвёртом подвале злоумышленники были пойманы с поличным.
Оказалось, этим промышляла симпатичная парочка – юноша и девушка студенческого вида. На следствии выяснилось: многие жильцы видели, как они спускаются в подвал, но полагали, что, видимо, бесприютным «интеллигентным» влюбленным негде уединиться, и, улыбнувшись, тут же забывали о них. Копытин сразу же узнал, что молодая преступница – дочь большой по районным масштабам шишки, полковника милиции Молдавченко. Естественно, защита её была поручена самому опытному местному адвокату. Человек с характерной внешностью, пучеглазый коротышка (родной брат преподавателя музыки, который приезжал натаскивать сына Донченкова перед конкурсом), адвокат действительно, «рыл землю». Он представил суду документы о склонности его подзащитного к гуманитарным наукам и отсутствии знаний в сфере электротехники. «Гуманитарно одарённый» юноша, мол, и не знал, что провода в разноцветной изоляции очень важны. Он просто хотел их отдать своей девушке, которая, будучи натурой художественной, увлекалась макраме – плетением из разноцветных ниток, шнуров, проводов. Свои поделки она собиралась подарить детскому дому, потому что сочувствовала сиротам. И т.д. и т.п.
Пучеглазый коротышка закончил свою речь патетическими призывами не губить молодые жизни, молодые таланты из-за нескольких метров проводов. Когда же одна женщина возмущённо крикнула, что из-за кражи проводов погиб человек от сердечного приступа (телефонная связь не действовала), судья квалифицировал это как хулиганство и распорядился вывести нарушительницу из зала. А когда возмутились все присутствующие – зал был «очищен» почти полностью, остались только родные и друзья подсудимых. Остался и Копытин, сумевший сохранить сдержанность. Свидетели защиты расписывали, какие они симпатичные, эти молодые люди, по незнанию оторвавшие какой-то проводок. «Правда, симпатичные?» – обратился к Копытину один из родственников преступника, не знавший, что за молчаливый человек сидит рядом с ним. «Симпатичные, симпатичные, как Бонни и Клайд», – отозвался Копытин. Судья, ни на секунду не забывавший, чья дочь сидит на скамье подсудимых, огласил приговор: «Бонни» была оправдана, «Клайд» оштрафован на небольшую сумму. Выходя из здания суда, вся братия откровенно ликовала, обнималась, целовалась и пила шампанское. В те минуты я заледенел, рассказал мне впоследствии Копытин.
После убийства сестры (а он квалифицировал происшедшее не иначе как убийство) Копытин чаще обычного бывал в райцентре, проводя там иной раз несколько дней: семью надо было поддержать. Одновременно и тайно он готовился к возмездию. Ему, можно сказать, повезло. Из окон сестриной комнаты, в которой он ночевал, в бинокль хорошо просматривалась квартира, где жил «Клайд» (балбес в поисках добычи не отходил далеко от дома). Случай представился, когда произошла очередная авария на теплотрассе и коммунальные службы метались по городу, латая дыры. Зная, что преступник дома один, Копытин позвонил ему в дверь и на вопрос «кто?» буркнул – по поводу отопления. «Клайд» высунулся и получил удар заточкой в сердце. Рука не подвела пожилого мстителя, похороны казнённого негодяя состоялись в срок. Копытин – в другом пальто и в другой шапке (бережёного Бог бережёт) – тоже подошёл к поставленному у подъезда гробу, увидел и «Бонни» в жиденькой толпе хорошо одетой молодёжи. «Ничего, сучка, – мысленно пообещал он ей, – скоро вы встретитесь в одном котле!»
Копытин тщательно продумал сценарий казни, но, увы, наказать дочку Молдавченки ему не удалось. Папаша отправил её учиться за границу – вряд ли из осторожности, видимо, он просто не хотел, чтобы его имя как-то связывали с судебным процессом, о неправедности которого говорили в городе. Об этом хотя бы частично совершённом возмездии Копытин вспоминает неохотно: он сильно горюет о сестре, которую очень любил. Мы это понимаем и уважаем его сдержанность. Но философствует на тему преступления и наказания он очень часто. На первый взгляд – потому, что телеэкран заполнился детективами, а книжные развалы полны криминальных романов. Но Копытин, как всегда, идёт глубже – он считает этот процесс отражением реальности, в которой предают Родину вожди, воруют сановники, разваливают армию генералы, растлевают души писатели, спасают преступников прокуроры, грабят милиционеры…
Всё это слыхано и читано тысячу раз. Но кроме Копытина я не знаю другого такого человека, который бы так твёрдо, последовательно, жёстко и упорно стоял на том, что нельзя опускать руки, что надо работать и обустраивать свою жизнь, что нужно стоять за своих, а если надо – бороться. Любыми методами – убеждать, писать, драться, воевать, убивать. Причём самим. Никто твою работу не сделает, никто твой долг не исполнит.
Подобные мысли, только, разумеется, без привязки к нашим конкретным делам вроде казни писательницы-наркоторговки, Копытин развивает и в разговорах с дачниками. И очень редко находит понимание! Их (не всех, ну почти всех) возмущает даже, что наш философ повесил у себя дома вырезанный из журнала портрет Виталия Калоева. Копытин восхищается этим человеком, который из российской глубинки приехал в Швейцарию и собственноручно казнил авиадиспетчера, по вине которого погибла его семья, летевшая на самолёте Башкирских авиалиний над Боденским озером. Дачники бормочут интеллигентскую чушь о «дикости поступка Калоева», о недопустимости самосуда, о правах человека на судебное разбирательство и юридическую защиту и т.д.
Кстати сказать, дачники (то есть обеспеченные московские «интеллигенты») в массе своей отличаются ярко выраженной однобокостью представлений, они поразительно привержены стереотипам. Мне несколько раз приходилось быть свидетелем, как Витька Крымов дразнит их рассказом о своём приезде в Лиссабон. Там он увидел огромный крест – памятник Салазару. И все (ну почти все) дачники возмущённо восклицали: но ведь Салазар – фашист! Тогда Витька Крымов разъясняет им позицию португальцев: они благодарны Салазару за то, что он не дал втянуть Португалию во вторую мировую войну; он спас людей, говорят они. Но дачники упрямо повторяют: но он же – фашист! Все эти фокусы Витьки Крымова я знаю наизусть – он переводит разговор на Хрущёва. И москвичи (не все, но почти все) высказывают мнение, что Никита Сергеевич – демократ и гуманист. Естественно, Витька Крымов переходит к рассказу о том, как Хрущёв перевернул жизнь нашего села (Крымовы никогда не говорят «посёлок», а всегда говорят – «село»), как он отнял у людей большие огороды и даже землю с огородов отправил в Африку… Но дачники продолжают бубнить: Хрущёв – демократ. Один из них, помню, так разнервничался от Витькиных дразнилок, что сгоряча выпалил: неужели для вас какая-то земля важнее, чем восстановление доброго имени Бабеля и Мандельштама?! «Это не какая-то, как вы изволили выразиться, а наша земля, земля-кормилица, и для нас она, разумеется, важнее», – спокойно ответил Витька Крымов, а с дачником случился сердечный приступ.
Однажды капитан Голубцов появился в неурочный час и сел на бревно рядом с Копытиным в его шанхайской резиденции. Вопреки обыкновению, они не подзывали никого из проходивших мимо, даже меня проигнорировали, из чего я сделал вывод, что случилось нечто экстраординарное. Так и оказалось. В недрах администрации созрел план отнять у нас Шанхай – ни больше, ни меньше! Некто Гранькин, считающийся «специалистом по землепользованию», придумал такой ход: под видом создания единой системы учёта земельных владений он проверит документы, на основании которых когда-то свалка городских отходов была разделена на участки между жителями Посёлка № 2. Наверняка таких документов не окажется – кто в советские годы заботился о подобных бумагах. А если и найдутся какие-то справки, всегда можно будет придраться к их формулировкам, к их оформлению. Даже к разборчивости подписей и печатей. Объявить их недействительными ничего не стоит: законы с тех пор поменялись, а приводить старые документы в соответствие с новыми требованиями никому, естественно, и в голову не приходило.
Гранькин задумал комбинацию в два хода: сначала объявить владение нами территорией бывшей свалки незаконным, а затем выставить её на торги. Торги, естественно, устроить липовые, фактически передав землю знакомой фирме, которая, конечно же, и отблагодарит его. А то, что эту землю, свалку, мы тяжким трудом превратили в цветущий сад, построили дома, в которых живём, на торгах никак не должно было учитываться. Уходите, мол, незаконные владельцы, и забирайте с собой свои дома и деревья.
Копытин сразу вспомнил, как директор нашего покойного сельхозпредприятия отнимал у Крымова один из огородов и издевательски говорил – можешь забрать то, что завёз… Но для Крымова тогда это было хоть и досадной, но не столь уж значительной потерей. Ликвидация же всего Шанхая означала бы катастрофу для всего посёлка. Ведь после прихода Демократии, развала экономики, появления безработицы, крутого вздорожания жизни значение наших шанхайских участков резко возросло. Люди кормились огородами и дачниками. Летом половина квартир в пятиэтажках занята москвичами. Без Шанхая многие семьи вряд ли смогли бы выжить.
На «военном совете в штабе Махно», как назвал Копытин совещание, состоявшееся у него после визита капитана Голубцова, мы прежде всего пришли к единодушному мнению: вопрос крайне серьёзный, и решить его надо во что бы то ни стало. Если потребуется – не колеблясь принимать самые крайние меры. Конечно, ликвидировать Гранькина физически не представляло труда; тот же Голубцов мог бы зайти к нему под каким-нибудь предлогом и уколоть африканской стрелкой. На что Витька Крымов сказал, что рисковать нашим другом-капитаном не стоит, тем более стрел осталось немного, можно без хитростей пристрелить мужика. По данным корешей из райцентра, он охоч до баб и до выпивки, его часто видят на улицах ночью пьяным, а это – лёгкая мишень. Копытин охладил эти настроения, напомнив, что для нас главное – документы Гранькина, а не его шкура. Кроме того, никому из нас, жителей Шанхая, не следует светиться поблизости от вражины-чиновника… «Военный совет» ещё не кончился, когда по мобильнику позвонил капитан Голубцов и предложил план действий. Мы его приняли.
Потом, после напряжения, вызванного тревожной вестью об угрозе, нависшей над нами, мы решили немножко расслабиться. За бутылкой хорошей водки и великолепной копытинской закуской посидели часок-другой, в основном слушая хозяина. Копытин напомнил нам байку о бедном еврее и раввине, который советовал ему сначала взять козла в свою перенаселённую хибарку, а потом, чтобы испытать облегчение, выгнать его. Когда-то наш философ говорил, что мы сами – как тот бедняк, свалка, устроенная впритык к домам посёлка, – это наш козёл, а советское правительство и Политбюро ЦК КПСС – наш коллективный раввин. Мы должны были благодарить его, когда он разрешил нам выгнать козла, то есть превратить свалку в сад. Теперь Копытин развивал эту мысль и говорил, что власть периодически то загоняет козла в хибарку к народу, то позволяет изгнать его. Позволили нам ликвидировать свалку и завести сад – это разрешили выгнать козла. Теперь отнимают Шанхай, загоняя нас обратно в пятиэтажки, – приводят козла. И так во всём. Сколько лет запрещали частную торговлю – теперь хоть дурью торгуй, хоть человеческими органами. А дело, полагаю, ведут к тому, чтобы мы сами попросили прикрыть эту свободу. И так закрутят гайки, что – опять же мы сами – захотим вернуть её. Так нас дёргают и дёргают и не дают нормально жить. Сколько запрещали строиться – потом Шанхай. А теперь что – разрушать? Так же и земля. То единоличные наделы, то коллективные, то снова единоличные… Иначе сказать, то бери козла, то гони козла. Власть не даёт бедняку зажить в спокойствии и достатке – вот в чём суть. Перманентная революция. Великие потрясения.
Им-то что, власть имущим? Шастают из страны в страну, благо, теперь и мешки с золотом возить не надо – все капиталы можно переместить по электронным каналам. Это они для себя изобрели – бумажные деньги, акции, безналичный расчет, кредитные карточки… Надо сказать, что Копытин любит рассуждать на эти темы, и Савельев его всячески поддерживает. Они согласны в том, что акционерная форма собственности придумана ворами для своего удобства. Если написано на вывеске – завод Форда или фабрика Толстопузова, это одно, если же безымянные Ай Би Эм или Ай Ти Ти, это другое. Неизвестно, кого бить в случае чего. Ворам только того и надо. А безналичные формы расчётов, перевод денег за границу хоть по Интернету – это тоже воровское изобретение. Техпрогресс на службе международных жиганов!
…Но и мы тоже, хоть в небольших масштабах, стали использовать технические достижения в благих целях. Капитан Голубцов установил «жучок» в кабинете Гранькина, и теперь мы во всех подробностях знали, как продвигается работа по экспроприации Шанхая. Наконец, наступил день, когда вражина-чиновник, имевший полезную для нас привычку разговаривать вслух, воскликнул: «Ну, я, как Пушкин, могу сказать – ай да Гранькин, ай молодец! А вы, Руслан Олегович, готовьте домик на Кипре… Маааленький такой домик. Но – на Кипре». (Руслан Олегович был гендиректором фирмы, которой предназначался Шанхай.) Затем враг народа Гранькин позвонил Руслану Олеговичу и доложил, что все документы готовы и он хочет их показать. Владелец фирмы в тот вечер был занят, договорились, что он подъедет завтра, после окончания рабочего дня в администрации. Хорошая всё-таки вещь «жучок», сказал мысленно капитан Голубцов и стал готовить завершающий этап операции.
Следующим вечером Гранькин пожаловался своему начальнику на объем работы, который заставляет его задерживаться после звонка. Начальник похвалил его усердие и покинул контору. Гранькин остался – почти один на всём этаже, не считая двух сильно пьющих чиновников, которые тихо квасили в соседней комнате, да ещё в коридоре за столом с какими-то документами работал капитан Голубцов (кабинета у него, естественно, не было). Там его увидел Гранькин и по природному своему хамству скомандовал – эй, служивый, принеси-ка мне чаю. Капитан, конечно, мог бы просто послать его подальше, но просьба чиновника существенно облегчала его задачу. С видом услужливого вахтёра он принёс Гранькину чай, не забыв бросить в стакан пару необходимых таблеток. Вскоре чиновник уснул, Голубцов забрал папку, приготовленную для Руслана Олеговича, снял своего «жучка» и спокойно покинул здание администрации. Уже назавтра в Интернете появилось сообщение, что готовятся фиктивные торги, цель которых – обогатить фирму Руслана Олеговича и чиновника Гранькина. Приводилась стенограмма его монолога о Пушкине и о домике на Кипре. Никакой публицистики о готовящемся ограблении жителей Посёлка № 2 на сайте не было, так что все подозрения пали на конкурентов Руслана Олеговича. Гранькин побоялся опровергать подлинность компромата и уволился.