Домой поехали не все сразу. Платон Васильевич с Ириной Николаевной задержались на несколько дней – кое-что доделать в квартире, прежде всего найти и купить два
хороших рояля. Герман Петрович задумал обеспечить для Лоры максимум удобств: чтобы она, в любой момент приехав в Париж, оказалась в обжитой квартире, могла найти здесь домашние вещи, запас кофе, напитков, консервов, одежды по сезону и при желании сразу же сесть за инструмент. Он уже усвоил, что лучше говорить «за инструмент», а не «за рояль». Но не понял, когда Платон Васильевич сказал, что он идёт по стопам Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Не поняла этого и Лора, не говоря уж о Пацанке-Танечке, и пришлось Платону Васильевичу прочитать одну из своих общеобразовательных лекций:
– Русские эмигранты, вернее, беженцы от революции, даже и знаменитые, приезжали сюда с пустыми карманами на голое место. А Мережковский отпер своим ключом свою собственную парижскую квартиру, купленную ещё до первой мировой войны, разложил вещи по шкафам и переобулся в свои любимые домашние туфли из синего войлока. Их он купил в своё время две пары, но первая осталась в Петрограде… Сравните с Буниным, которого обворовали в Болгарии. Классик вёз с собой шкатулку драгоценностей, на которые мог бы прожить хоть до ста лет. Но проболтался о ней болгарскому ювелиру, а тот сразу понял, что перед ним – лох, и навёл домушника. Иван Алексеевич даже не сообразил, что шкатулку надо держать при себе – спал в другой комнате! Вор влез в окно, Вера Николаевна услышала какой-то шум, но решила, что ей почудилось. Расплатились они за это годами нужды…
Герман Петрович уже не задавал уточняющих вопросов – кто такой Бунин и кто такие, собственно, эти предусмотрительные Мережковский и Гиппиус.
Когда самолёт взял курс на Москву, Лора вдруг весело рассмеялась:
– Ну, папа, ты мастер устраивать романтические приключения!
– ?
– У наших любовников сегодня большой праздник – полная свобода от нас с тобой. Одни вдвоём в огромной квартире в Париже! На всю жизнь запомнят!
– Что ты такое говоришь, дитя?
– Да ладно, папа, я уже большая девочка и всё понимаю. А ты, видно, и понятия не имеешь, что Ира и Платон – любовники.
– И правда, не заметил…
– Реальности не видишь, родитель. Всё о бизнесе думаешь.
А родитель думал о другой реальности. Перед отъездом из Парижа он говорил с одним из братков, из тех, что собирали ему журналы о жизни и смерти Альбины – графини Рандзони. Тот сообщил, что Расул-Даг, судя по всему, сядет надолго, а вот Зюлейка-Ханум, возможно, выкрутится. Требуя её освобождения, подняли шум женские мусульманские организации и придурки-правозащитники. В воображении этих помешавшихся на русофобии интеллигентов кто бы ни становился «жертвой преследований в России» – превращался в святого мученика. Не составляли исключения и кавказские башибузуки. Ну, а баба – тем более! Выслушав информатора, Паханчик дал поручение – если гадина выйдет на свободу, немедленно её замочить. Награду обещал очень большую.
Через пару недель, уже в Москве, ему позвонил Платон Васильевич и посоветовал срочно включить телевизор. Со слезой в голосе пучеглазый картавый корреспондент расписывал ужасы «ксенофобии» во Франции:
– Активистку борьбы за освобождение Кавказа с романтическим именем Зюлейка-Ханум пытались засадить за решётку. Не вышло! После вмешательства прогрессивной общественности её вынуждены были освободить. На выходе из тюрьмы десятки демократов, проживающих в Париже мусульман, а также коренные жители – интернационалисты, противники расизма и антисемитизма, приветствовали героиню, бросившую вызов силам реакции. Люди стремились пожать ей руку, хотя бы коснуться её одежды. Но в их ряды затесался провокатор. Как показало следствие, Зюлейка-Ханум получила ядовитый укол, видимо, зонтиком, и скончалась через несколько минут. Её похороны превратились в манифестацию под лозунгами «Фашизм не пройдёт!», «Нет ксенофобии!», «Свободу Кавказу!». Конгресс США уже выразил озабоченность по поводу подлого убийства политической эмигрантки из России. По его мнению, это ещё одно свидетельство усиления тоталитаризма в нынешнем Московском царстве.
– До чего ты дожил, Паханчик, – мысленно усмехнулся Герман Петрович. – Уже международные скандалы устраиваешь!
Он немедленно позвонил пацану в Париж, поблагодарил и заверил, что завтра же переведёт обещанный гонорар. Герману Петровичу казалось тогда, что «парижский вопрос» решён, однако вскоре он понял, что был наивным. Неприятности пришли не от черножопых, как можно было ожидать (они могли связать арест Расул-Дага с ним, с Паханчиком), а от своих. Поблагодарив за полученный гонорар, парижский пацан сказал:
– Наш Старшой интересуется – не могли бы мы пользоваться хазой, что ты здесь купил, пока она стоит пустая. Он даёт гарантию, что всё будет тип-топ, никаких пьянок, никакой гульбы, никаких баб, сам знаешь – иногда кому-то надо просто по-тихому отсидеться.
Герман Петрович мгновенно сориентировался, чем мотивировать отказ:
– Передай Старшому, что, к сожалению, не получится. Дело в том, что квартира не моя. Она куплена на деньги моего тестя – по его завещанию в пользу внучки, моей дочери. Она совершенно не при делах, видимо, скоро поедет в Париж учиться. А пока туда будут наведываться её преподаватели, сам понимаешь, тут подогрев нужен (Герман Петрович отчаянно врал, но надо было выдвигать понятные браткам аргументы). Так что никак не получится. Но я вам очень обязан, поэтому по возможности смогу помочь, если вы станете новую хазу покупать…
Пока он говорил, с него семь потов сошло. Он хорошо представлял себе, во что может вылиться «тихая отсидка» братков для Лоры. Французская полиция или Интерпол вполне вероятно сядут им на хвост и засекут логово. А не дай Бог, братки положат там на хранение в безопасном месте оружие или наркоту? Нет, нет, его дочь ни в коем случае не должна иметь хоть какую-то связь с криминалом. И не мог не добавить: кроме него самого, конечно.
В том разговоре – и с парижским пацаном, и с самим собой – где-то в глубине сознания Германа Петровича уже не в первый раз мелькнула мысль, что рано или поздно ему придётся исчезнуть из жизни Лоры. Ведь Расул-Даг не единственный свидетель его прошлой жизни. И хорошо, что он возник в Париже, а не на выпускном вечере в музыкальной школе, куда скоро пойдёт Герман Петрович. Но гарантии от таких встреч нет нигде. Даже, допустим, в Нью-Йорке, в Карнеги-Холле, где, как убеждён Платон Васильевич, обязательно состоится концерт Лоры. Подойдёт, к примеру, приехавший на переговоры в ООН какой-нибудь российский парламентарий или израильский министр, в прошлом – вор в законе с погонялой Чеснок, и заорёт на весь вестибюль: здорово, брателло, здорово, Паханчик!
Воспоминание о встрече с Расул-Дагом привело и к другой мысли – о том, что с братками не завяжешь. Конечно, автосервис в Луначарске можно продать, так же как сеть придорожных магазинов и ресторанов, а деньги вложить в какой-нибудь невинный, хоть и не особо прибыльный бизнес. Но не секрет связи его банка с криминалом; уйти из банка? Хорошо, не говоря уж про неизбежные денежные потери, лишишься палочки-выручалочки. Как в случае с тем же Расул-Дагом. Куда ни кинь, всюду клин. Всюду опасности для Лоры.
Хорошо, что девочка, уверенная в своей взрослости, не понимает происходящего. Германа Петровича ждал и не дождался вопроса дочери об инциденте в Париже. А когда он сам заговорил об этом, выразив удивление, почему она этим не интересуется, Лора ответила неожиданно:
– Не хотела ставить тебя в неловкое положение. Папа, я большая девочка, всё понимаю, и сразу догадалась, что эта Зюлейка – твоя бывшая любовница, она решила, что теперь у тебя новая любовница, Ира, Ирина Николаевна, разозлилась и попросила своего нынешнего любовника, ну, того, усатого, что к тебе пристал, поскандалить…
Заметив, с каким удовольствием дочь произносит слово «любовница», Герман Петрович аж головой затряс – неужели и вправду говорят, что нынешняя молодёжь всё видит «в сексуальном свете»? Слава Богу, думал он, у Лоры это просто болтовня. Ночует всегда дома, а главное – очень много занимается. Однажды он сам спросил: «Что, у вас гулянок на всю ночь не устраивают? Ты не думай, что я по-стариковски занудный и ничего не понимаю, хочется – иди…». Дочь ответила очень серьёзно:
– Хочется, папа. Но как это в пословице говорится – весенний день год кормит. У меня сейчас время посева. Ты же видишь, что такое учиться музыке. Я не знаю, можно ли с похмелья зубрить химию, но играть – нельзя. Главное - поступить…
Поступила она легко, и была зачислена в класс Ирины Николаевны, которая перешла на работу в Консерваторию. Сыграло роль и то, что в своё последнее предстуденческое лето Лора заняла второе место на международном конкурсе молодых исполнителей Шопена в Варшаве. Герман Петрович, Ирина Николаевна и Платон Васильевич, разумеется, были там. Настроение у всех было замечательное – ведь каждый по праву мог считаться соавтором Лориного успеха. Только Платон Васильевич был не совсем доволен. Он считал, что Лора заслуживала первого места, а девушке-израильтянке его присудили из политических соображений:
– Недавний теракт, устроенный палестинцами, – очередной всплеск произраильских настроений в Европе, а главное, в Америке. Пресловутая политкорректность! Лишний раз продемонстрировать сочувствие былым страданиям еврейского народа. Ну как же, как же! Их резали крестоносцы, травили газом эсэсовцы! И плевать, что у лауреатки Шопен вовсе не Шопен, а какой-то плач Израиля на реках Вавилонских!
– Уймись, Платон, не перегибай палку, – взывала к нему Ирина Николаевна, – а то антисемитизм припаяют. Но в чём-то ты прав, Шопен у неё какой-то не тот, не польский получился, да и играла она неряшливо. Видимо, раскручена лучше. Смотри, «Нью-Йорк таймс» её вообще в гении производит…
– Я же говорю, – воскликнул Платон Васильевич, – тон задаёт Америка. Я встретил однокурсника-поляка, он здесь профессор в консерватории, по его сведениям, вся польская часть жюри была за Лору, а израильтянку поддержал Запад и, к стыду моему, его московские подголоски…
А потом, словно спохватившись, добавил – уже для своей бывшей ученицы:
– Но и эта суета доказывает, что ты, девочка, играла превосходно. Так держать! Боже мой, да это же такая победа – второе место на Варшавском конкурсе! VivatLora!
Всё, всё было превосходно. Компания веселилась от души и ужасно смеялась (конечно, любя, совершенно беззлобно), когда Герман Петрович спросил преподавательницу дочери: «А что такое полонез? Мне почему-то представились танцы…»
Из Варшавы, конечно, заехали в Париж. Открывая своим ключом дверь квартиры, Герман Петрович пошутил: «Ну что, Платон Васильевич, похож я на Дмитрия Сергеевича?» (дома он уже кое-что почитал о Мережковском и Гиппиус). Внутри был полный порядок, но консьержка (еврейка из Латвии, говорившая по-русски) рассказала, что приходили какие-то странные люди, спрашивали, живёт ли кто в этой квартире или она пустует. «По правилам, – успокоила она хозяина, – я не дала им никакой информации, а их физиономии на всякий случай скопировала для вас с камеры слежения». Паханчик посмотрел снимки, пацанов не узнал, рад был хоть тому, что ребята русские, а не кавказцы. И с тоской подумал, что придётся всё же повидать здешнего Старшого – а этого так не хотелось. Он теперь жил совсем другим.
По предложению Платона Васильевича вся компания побывала на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Герман Петрович согласился без особой охоты, но весь напрягся, когда на одном из надгробий заметил надпись «Иван Александрович Воронцов». Чтобы не привлекать внимания спутников, он не стал ничего записывать, старался запоминать. Он нашёл здесь несколько фамилий из Альбома! На следующий день, проводив молодёжь в какой-то музей и категорически отказавшись смотреть «мазню», в которой он ничего не понимает, он снова приехал на кладбище. На этот раз он переписывал надписи, тщательно выводя и латинские буквы, и фотографировал их мобильником. Здесь, на дорожках Сент-Женевьев-де-Буа, Герман Петрович сообразил, как придать своей работе с Альбомом больше достоверности, как сделать версию Лориного происхождения более правдоподобной.
Он занялся этим сразу по возвращении в Москву. Мысленно репетируя разговоры с Лорой на эту тему, он подумал, что она может задать вопрос: а мама знала о твоих предках? И чтобы связать в её представлении интересы отца и матери, он решил ввести в оборот письмо Альбины, в котором она якобы разыскивала на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа могилы родственников мужа. Жена писала ему редко, но всё же несколько посланий с образцами почерка и стиля нашлось. Знал он, что и у Лоры где-то хранилась парочка материнских писем. Отбросив несколько вариантов, он остановился на таком: «Привет, Гер! Ну и задал ты мне задачу – кладбище это огромное, всё сразу не обойдёшь, а времени мало. Но кое-что всё же могу сообщить. Нашла и Воронцовых и Жемчуговых и Озеровых. Еле-еле разобрала надпись на могиле протоиерея Жемчугова. Это тот, который тебе нужен? Воронцов один – Иван Александрович, но мне сказали, что должен быть ещё кто-то… Извини, но я в ближайшее время не смогу этим заниматься – мы с графом уезжаем в Испанию. Хотела купить Лоре барахла, но мне сказали, что такое же у вас в Москве стоит дешевле. А я цены никогда не запоминала. Ну вроде всё. Привет. Альбина. P.S. CГолицыными полная путаница. Их много, а какая ветвь ваша, ты не уточнил».
И ещё одно «письмо Альбины» сочинил Герман Петрович – примерно о том же. Естественно, если Лора когда-нибудь пойдёт с этими «документами» на Сент-Женевьев-де-Буа, она найдёт все перечисленные в них могилы. Теперь оставалось переписать письма Альбининым почерком.
Паханчик знал, к кому обратиться. В Балашихе он когда-то имел дела с прекрасным мастером подделок. В уголовном мире знали его под кличкой Граф (при этом большинство не понимало, что она произведена от слова графология). Навёл справки, узнал, что старик, хотя и очень болен, ещё работает. В гараже под домом в Луначарске у Паханчика стояла потрёпанная «лада», которой он пользовался тогда, когда требовалось быть как можно менее заметным. На ней он и приехал в Балашиху. Старый мастер не сразу его узнал: «Ну и размордел ты, Паханчик, ну и размордел!». И, выглянув в окно, добавил:
– Молодец, что не на джипе пожаловал. У нас участковый как в кино – мечтает изменить мир к лучшему, он полагает (и правильно, между прочим), что на джипах одни урки раскатывают… Ну давай, что у тебя?
Гость дал ему свой текст, письма Альбины и два листа почтовой бумаги из парижского отеля: «Играть будешь на этом поле» (он помнил, что Граф был когда-то ярым болельщиком). Просматривая письма, мастер как бы между делом осведомился:
– Справки, небось, обо мне наводил – жив ли, дескать, или уже подох. Скоро, Паханчик, скоро. Сейчас проверю, с хорошим ли человеком ты обо мне говорил. Если с хорошим, он тебя должен был предупредить, чтó я сейчас по слабости здоровья пью…
– Само собой, – засмеялся гость и поставил на стол две бутылки «кампари».
– Раньше, бывало, стакан водки примешь, и рука не дрожит, – ворчал Граф, раскладывая на столе целую батарею ручек, – а сейчас ни-ни. Только один глоточек вот этой вкуснятины.
Он действительно, сделал только один глоток и погрузился в работу. Завершив её, старик сладострастно произнёс:
– Ну, а теперь – полный стакан! Ты-то будешь или тебе водки налить? У меня есть – для клиентов.
– Спасибо, я за рулём. Но и ты погоди пить. Есть ещё пара писем. Извини, я не сразу дал – хотел посмотреть, не потерял ли ты форму.
– Ладно, я не обижаюсь. Что у тебя ещё?
– Работа сложная, Граф, только ты и потянешь. Это полная липа, точного текста у меня нет, в случае чего поправь стиль...
И Паханчик стал диктовать Графу письмо, якобы адресованное Сержу Воронцову, о хитросплетениях разных ветвей его рода. «Я считаю, напрасно твой дед потратил столько сил, чтобы доказать связь вашей ветви с графами Воронцовыми. Всё-таки графство своё они получили не от русского царя, а от венского императора, и пусть впоследствии был указ о признании титула в России, всё же это не совсем то…»
– И на кой ляд это тебе нужно? – удивился Граф.
– Отстал ты от жизни, старик! Слыхал такое слово – реституция? Это письмо – звено в цепочке, а цепочку эту кое-кому на горло накинут: возвращайте, мол, наше законное, родовое…
На самом деле ни о какой реституции Герман Петрович не думал. А это письмо он предполагал отдать Джованни как «случайно уцелевшее» доказательство генеалогических изысканий своих мифических родственников и –возможно – привязать Лору к графской ветви Воронцовых. И ещё до одного соображения «допёр» Герман Петрович: оба акта возведения представителей рода Воронцовых в графское достоинство австрийские императоры совершили в эпоху Моцарта; наверное, предположил он, это можно будет как-нибудь обыграть при конструировании Мифа о Лоре…А незавершённость, фрагментарность «документа» должны были убедить в его подлинности; об этом он вычитал в какой-то книжке.
…– Ишь до чего дошло! – одобрительно заметил Граф. – До реституции! Ладно, дай кое-что посмотрю. Ты полежи пока, не стой над душой.
Старый мастер достал какие-то книги, что-то выписывал, переделывал на черновике, прежде чем начисто переписать на старинной бумаге.
– Ну вроде неплохо получилось. Держи.
– А я знал, к кому идти, – уважительно ответил заказчик и вручил мастеру солидную пачку денег.
Граф выпил два стакана «кампари» и мгновенно заснул с открытым ртом. Паханчик положил ему на лицо подушку и держал до тех пор, пока старик не затих. «Извини, – мысленно сказал последний клиент мастера, – но рисковать я не могу. А ты быстро пьянеешь, мало ли с кем болтать станешь. И лишние вопросы ты стал задавать – какое твоё собачье дело, зачем мне письмо о графской линии. Твоё дело исполнить заказ и получить деньги. Так-то, братан… Да и жить тебе всё равно недолго оставалось…»
У одного из балашихинских пацанов, работавших на Паханчика, сестра служила в ментовке. Через неё стало известно, что следствие по этому делу не проводилось. Участковый, обнаруживший труп, нашёл рядом с ним две пустые бутылки от вина, а на столе – солидную пачку денег. «Ни один преступник не оставил бы деньги», – рассудил страж порядка, задумавший изменить мир к лучшему, и честно сдал все найденные купюры. Все до одной.
Вскоре после поступления дочери в Консерваторию Герман Петрович понял, что он был прав, когда решил – во всяком случае, пока – воздержаться от открытого меценатства. На тот же факультет, что и Лора, поступила Ольга, дочь миллиардера Гарькави, чья роскошная жизнь не раз расписывалась в глянцевых журналах. Способностями она не блистала, и среди студентов распространился слух (может быть, и не совсем обоснованный), что дорогу ей проложили папины деньги. И к девушке приклеилась кличка Олигарь. Её мать, полуграмотная местечковая толстуха, одевала дочку слишком шикарно для студентки, а на конкурсный концерт отправила в таком платье, украшенном такими брильянтами, что и мировые звёзды не смогли бы себе позволить – после чего кличка Олигарь стала звучать ещё злее. Узнав об этом, Герман Петрович предложил дочери финансировать покупку концертных платьев для небогатых девушек по линии фонда «Митрофан», не обнаруживая своей причастности к делу. А скоро хорошее платье потребовалось и Лоре: после первого курса, в летние каникулы, её послали на международный студенческий конкурс в Тулузу.
Поездке предшествовал знаковый инцидент. В составе российской делегации оказалось две Лоры Вороновых. Выяснилось, что такой псевдоним взяла себе девушка, почему-то стеснявшаяся своей настоящей фамилии. Но так как она имела прочные связи с руководством, то отклонили разумное предложение Ирины Николаевны – пусть она придумает себе другой псевдоним, чтобы природная Лора Воронова без недоразумений могла выступать под своим именем. Ирину Николаевну обвинили чуть ли не в антисемитизме, начались горячие споры, но конфликт неожиданно прекратил Герман Петрович. Услышав требования «противной стороны» к своей дочери – «Пусть она изменит хоть одну букву в своей фамилии», он сказал: «Хорошо. Одну букву, но чтоб это навсегда. Сценический псевдоним – дело серьёзное. Пусть будет – Лора Воронцова». И добавил: «Кстати, так бы и звучала её фамилия, если бы не ошибка канцеляриста в первой половине двадцатого века…»
В Тулузе Лора, выступив с программой из произведений Рахманинова и Шопена, заняла первое место. А на пресс-конференции после заключительного гала-концерта Платон Васильевич реализовал своё давнее пророчество. Когда местный журналист задал традиционный вопрос «Как вам понравилась Тулуза?» и смущённая всеобщим вниманием Лора ответила что-то не совсем вразумительное, слово взял её наставник. Под непрерывный треск фотокамер он поведал о невесёлой связи лауреатки с прекрасным французским городом – много лет назад недалеко отсюда во время автомобильных гонок трагически погибла её мать, графиня Рандзони. После этого «западные козлы» уже ничего не спрашивали о музыке.
Среди корреспондентов нашёлся один, кое-что слышавший о России, который даже смог задать вопрос – является ли мадмуазель Воронцова потомком известного русского графского рода. Платон Васильевич, перехвативший у Лоры микрофон, ответил дипломатично: мадмуазель относится к другой ветви Воронцовых. А всем своим он потом пояснил, что незачем посвящать иностранную публику в наши проблемы псевдонимов и подлинных фамилий. Он и предположить не мог, как его ответ, зафиксированный прессой, сработал на миф, который упорно конструировал отец Лоры…
Саму же лауреатку всё это мало волновало. После своего триумфа она находилась в приподнятом настроении и предложила всем русским конкурсантам по пути в Москву «заехать на недельку к ней в Париж». Пригласила она и свою лже-однофамилицу, но та отказалась, возможно, потому, что красивый псевдоним и тесные связи с музыкальным «начальством» не помогли – она заняла последнее место. Приглашение приняли две девушки и два молодых человека, а также Ирина Николаевна с Платоном Васильевичем. Ну, и, конечно, поехала с ними молчаливая «медсестра», то есть Пацанка-Танечка.
Кроме русских, в компании оказался один иностранец – студент из Венеции по имени Джованни, старый знакомый Лоры ещё со времёни её первой поездки в Италию. Девушка позвонила отцу из Парижа и осторожно спросила – нельзя ли пригласить итальянца в Москву, оплатив ему проезд (она не забыла, как Герман Петрович скривился, услышав, что Джованни – голубой). Однако никаких возражений со стороны отца не последовало. Лора, естественно, не знала, какие виды он имеет на её приятеля.
Герман Петрович не смог вырваться во Францию – в делах наметились тревожные осложнения. Занятый Лориными проблемами, включая колдовство над Альбомом, он, видимо, стал упускать нюансы своего бизнеса, что привело к определённым потерям – пока ещё незначительным. Встряхнувшись, он засучил рукава и принялся за работу, но в нём уже зародилась мысль, что подступает пора выходить из дела. И он осознал, что эта мысль – вторична, что его перестало интересовать дальнейшее обогащение. А денег у него хватит, чтобы Лора прожила много лет без материальных хлопот. Понял он и то, что ни в коем случае нельзя, чтобы об этом догадались его деловые партнёры – загрызут, как ослабевшего волка. И он сформулировал свою стратегическую задачу так: выйти из бизнеса, потеряв как можно меньше, то есть унеся как можно больше.
Он сделал подвижки в распределении своих капиталов и высвободил солидную сумму, на которую – в добавление к остаткам денег Михаила Борисовича – наметил купить хорошую квартиру в Нью-Йорке. Здесь он видел в перспективе не только Лору, но и себя: пацаны говорили ему, что в Нью-Йорке, как в Тель-Авиве, можно прожить, говоря только по-русски, но еврейская столица его, разумеется, не устраивала, то ли дело главный город Америки. У Лоры уже были банковские счета в Швейцарии и Англии, он завёл ещё два – в Германии и США.
Но основная часть денег Германа Петровича по-прежнему находилась в четырёх местах – в банке, в Луначарском автосервисе, в сети дорожных магазинов и ресторанов и где-то у братков (страховочный фонд на случай необходимости бежать). Уход из бизнеса он решил начать с банка. На него стали настойчиво наезжать со стороны администрации, а ему не хотелось ни уступать им, ни втягиваться в конфликт. Пакет акций покойного Михаила Борисовича был переоформлен на Лору, ставшую совершеннолетней и получившую право участвовать в собраниях акционеров. Пакет покойного дедушки был самым крупным, соответственно и голос Лоры весомым, но, разумеется, она доверила отцу представлять её интересы. А свой пакет, второй по числу акций, Герман Петрович продал – но не ставленнику Минфина, а браткам, хотя и за несколько меньшую сумму.
Их представитель, занявший его кресло в правлении, обаял всех руководителей банка: это был молодой человек, лощёный выпускник Гарварда, свободно владеющий английским и испанским языком. По сравнению с ним минфиновец, небрежно одетый, неопрятный, какой-то непромытый, обсыпанный перхотью, выглядел мелкой шпаной богемного пошиба. Герман Петрович знал, что это сын «стервы Златкер», которая когда-то приложила руку к отправке в тюрьму Михаила Борисовича, и радовался его неудаче.
Значительную сумму Герман Петрович перекачал в фонд «Митрофан». Конечно, приют для молодых русских талантов в Италии – это хорошо, но, рассудил он, было бы логично создать нечто подобное, только ещё большего масштаба, дома, в России. Платон Васильевич горячо поддержал его идею. Правда, он не знал, почему именно этот «объект» неподалёку от Луначарска выбрал Герман Петрович – бывшее имение Воронцова (не графа Воронцова, а «просто» Воронцова). Рядом с разрушенным на три четверти барским домом среди травы можно было различить контуры стоявших здесь когда-то хозяйственных построек. Сохранилось кое-что из былого великолепия парка – за исключением вековых дубов: с началом «перестройки» их распилили на разделочные колоды мясники. Причём делали это не тайно, а вполне легально – подавали главе местной администрации заявление с просьбой посодействовать развитию малого бизнеса. А так как забота о нём входила в ритуальный перечень обязанностей демократических властей, резолюции накладывались только положительные. Валили могучие дубы во имя «углубления демократии». Разумеется, без благодарности местный глава не оставался: мясо ему привозили самое лучшее. И, естественно, он, в свою очередь, преподносил отборные окорока, вырезку и проч. главе района.
Герман Петрович, выступая в качестве представителя фонда «Митрофан», выкупил Воронцовское имение, но от идеи создать задуманный центр вскоре отступился. Рассмотрев его проект, соответствующее областное министерство дало добро («нам, конечно, нужны очаги культуры»), но представило такую схему налогообложения, как будто здесь предлагалось построить нефтеперегонный завод. Никакие доводы не помогали.
– Буджет должен получать своё, и получать по-полной, – говорил чиновник, через которого шли бумаги. Он произносил «буджет» и много чего произносил неправильно, этот бывший начальник райвоенкомата, двинутый «наверх» губернатором – отставным генералом. – Мне понятно, что вы хочете получать прыбыля с концертов и гастролев молодых талантов, а нам надо снять с их жирок в пользу буджета, заранее, мы хочем получить как бы предоплату.
Герман Петрович попытался зайти с другого бока, то есть через другой главк, но там его проект немедленно записали по разряду малого бизнеса, рекомендовали всё «грамотно оформить» (представить не проект, а бизнес-план) и сразу же закупить кассовые аппараты, через которые будут реализовываться билеты на концерты и мастер-классы. Попытки объяснить, что никаких коммерческих концертов с продажей билетов не предполагается, а билеты, если они вообще потребуются, будут только пригласительные, бесплатные, – ни к чему не привели.
– Знаем мы эти ваши обещалки, – говорил ему чиновник, переброшенный губернатором на культуру из пожарного ведомства, – заявляють клуб по интересам, а устраивають игорный притон и заместо кружка рукоделия рулетку крутють…
Третий чиновник, в кабинете которого рядом с президентским и губернаторским висел его собственный портрет в полковничьей форме, предупредил, что прежде всего «фирма» должна будет – «в порядке благоустройства окружающей местности» – оплатить дорогу к строящемуся неподалёку коттеджному посёлку. Герману Петровичу стало ясно, что чиновник хочет украсть деньги, выделенные на это строительство.
– Не понимаю, о какой фирме вы говорите, – возразил он. – Я представляю благотворительный фонд, и почему он должен оплачивать строительство, не имеющее к нему отношения…
– Знаем, знаем мы этих благотворителей, – в рычании полкаша нарастала агрессия. – Был тут у нас один фонд, «Жильё беднякам». Я разрешил, они хозблоки для садовых участков производили и продавали, а налогов не платили.
– Но при чём тут наш «Митрофан»?
– Дураку ясно, что это маскировка! А здесь не дураки сидят. «Митрофан», «Митрофан»… Почему, кстати, «Митрофан», что за дурацкое название?
Окончательно поняв, что идея его провалилась, Герман Петрович позволил себе поиздеваться над солдафоном.
– А это в память о великом меценате, – ядовито-вежливо пояснил он.
– О ком, о ком? Фамилие-то какое?
– Ладно, товарищ валенок, – Герман Петрович поднялся. – Я вижу, каши с тобой не сваришь. Да и как сварить, ежели ты не только меценатов не знаешь, но и какого рода слово фамилия. А разговор наш я записал на диктофон – может быть, отдам ребятам в «Крокодил». Вот порадуется губернатор! Там будет написано, каких раздолбаев и воров набрал он в свою хунту.
Герман Петрович вышел, хлопнув дверью, а через пару минут, оттолкнув секретаршу, вернулся и застал полковника пьющим коньяк из горла; его морда стала совершенно багровой.
– Пей до дна, валенок! – засмеялся Герман Петрович. – Скоро тебя отсюда попрут! Ты тогда свою фотку не забудь снять…
В следующем выпуске областной газеты появилось сообщение, что этот чиновник «скоропостижно и безвременно скончался при исполнении служебных обязанностей на рабочем месте от сердечного приступа». А Герману Петровичу позвонил Фурсин, заместитель министра областного правительства, и предложил встретиться – «на нейтральной почве, в ресторане». После протокольных любезностей чиновник сказал в игривом тоне: «Только давайте без ваших фокусов с диктофонами», и Герман Петрович понял, что секретарша полковника подслушивала разговор и доложила по инстанции.
– Да не ношу я никаких диктофонов, – засмеялся он, – а дурака вашего на понт брал.
– Точнее сказать, на испуг. Вот он со страху и помер… Ну да чёрт с ним. Я ознакомился с вашим делом, Герман Петрович, навёл о вас справки, понял, что вы человек масштабный. Не знаю, в какую игру вы играете с этим вашим фондом, и знать не хочу. Понимаю – это крыша чего-то, но надо ли чесать левой рукой за правым ухом? Я предлагаю вам гораздо более простой способ получения хорошей прибыли. Тут корейцы в кооперации с вьетнамцами ищут место для, так сказать, подмосковного плацдарма. Я повозил их по области, и они положили глаз на Воронцовскую усадьбу под Луначарском. Кстати, я даже не знал, что этот участок кем-то выкуплен у властей. Вам, видимо, всё равно, где строиться, если вы примете моё предложение, вы сможете приобрести участок побольше и получше. Да и не только в нашей области – могут открыться перспективы пошире. Давайте сделаем так – я направлю к вам косоглазых. Уступите им Воронцовское имение – они предложат хороший обмен. И вам и мне – как свату, доли мы согласуем. Можно акции какого-нибудь «Самсунга», а то и островок в Тонкинском заливе. Вам островок, мне островок, будем соседями. А Тонкинский залив скоро станет второй Ривьерой. Эксперты говорили мне, что после рекламной раскрутки быдло попрёт туда толпами. Там соломенный тюфяк для туриста даст прибыль, что пятизвёздочный апартмент где-нибудь в Париже. Я слыхал, вы недвижимость в Париже приобрели? Ну, а что касается вашего таинственного «Митрофана» (кстати, вы хорошо зашифровались, у нас в министерстве никто, ни один эксперт не может разгадать, что значит это слово), то вы ведь уже устроили что-то в Италии. И если там действительно проводятся какие-то культурные программы – прекрасно! Подключите наше министерство, проведём совместные международные мероприятия, я обеспечу вам всю областную прессу. Обдумайте ответ, пока мы будем есть стерлядь…
Покончив со стерлядью и принявшись за кофе с мороженым, Герман Петрович не спеша закурил и с максимальным добродушием дал ответ:
– У вас не совсем точные разведданные, господин Фурсин. Парижскую квартиру, собственно говоря, купил не я. Она приобретена на деньги, завещанные моим покойным тестем-банкиром своей внучке, моей дочери. Скажу, если вам интересно, что кое-какая сумма ещё осталась, я хочу купить квартиру в Нью-Йорке, но денег тестя не хватит, доложу своих. Скоро я займусь этим делом. Теперь о главном предмете нашего разговора. Рассказывая о перспективах Тонкинского залива, вы сами укрепили меня в мысли отказаться от вашего предложения. Вы с вашим кирзовым губернатором распродали уже очень много здешних земель, Воронцовское имение будет только дорожать, а завтра, допустим, албанцы или румыны перестанут воровать, начнут работать и богатеть, они предложат поболее корейцев. Учитывая это и ваше отрицательное отношение к нашему Фонду, я выкупил у него Воронцовское имение. Вы понимаете, насколько вам это невыгодно?
– Не совсем…
– Всё просто. Теперь это моя частная собственность, не Фонда, а лично моя. Скажем так – моя дача. Я туда буду приглашать музыкантов (у меня дочь в Консерватории учится), они будут отдыхать, репетировать, давать концерты, проводить мастер-классы для ребятишек из ближайшей музыкальной школы. Всё – на частной основе, как мои гости. И вашему министерству ничего не обломится. Не будет статей в газетах о том, что ваше министерство поддержало фонд «Митрофан», и вот он развернул культурную работу, привлёк талантливых музыкантов, в том числе зарубежных – а у моей дочери друзья в Италии, в Австрии, во Франции, на её курсе учатся потрясающе талантливые ребята из Китая. Никого из ваших чиновников я приглашать не стану, областных корреспондентов на порог не пущу – имею право. И, разумеется, не видать им халявы в Италии. А писать обо всех этих мероприятиях будут в Москве, в Париже, в Милане, в Зальцбурге. И ни единого упоминания о вашем министерстве. Ну, и, конечно, никаких акций «Самсунга», никаких островков в Тонкинском заливе. Вот вам мой ответ, обдуманный и окончательный. Жадность фраера сгубила, как говорили у нас в тюрьме. Жаль, конечно, я много лет прожил в области, да и сейчас наполовину живу, у меня дом в Луначарске, город мне не чужой.
Обед закончился в полном молчании, замминистра криво улыбался. Когда он – как пригласившая сторона – расплачивался по счёту, Герман Петрович из принципа не стал предлагать деньги. В самом деле, с какой стати, нарушая протокол, банкир должен платить за чиновника? По дороге домой Паханчик с невесёлой усмешкой подумал о том, что жизнь поставила его, воровского авторитета, в позицию честного человека, который хотел сделать хорошее дело, но столкнулся с противодействием воровской шайки, состоящей из государственных чиновников…
…Всё это происходило во время поездки Лоры в Тулузу и Париж. По возвращению «дочери со свитой» Герман Петрович с подчёркнутой любезностью встретил Джованни и сразу же заговорил о его генеалогическом древе, о поисках фамильной связи с великим композитором Альбинони. Молодой человек был польщён таким вниманием и (Лора была переводчицей) подробно рассказал о своих исследованиях. Герман Петрович поделился с гостем собственным опытом восстановления цепи поколений, разорванной революцией, поразил итальянца рассказом о том, как дворяне искажали свои фамилии, чтобы избежать репрессий. И Джованни попросил разрешения вставить информацию синьора Воронова-Воронцова в свою книгу. Герман Петрович внутренне возликовал – он понял, что его «мёртвые души» обретают новую жизнь. Но и горечь от разговора с Джованни осталась: Лора принимала в нём участие как переводчик, не более. Конечно, она сказала несколько фраз вроде «Ой, как интересно!» и «Папа, и где ты это накопал?», но больше к этой теме не возвращалась. Отец «кандидатки в дворянки» утешал себя тем, что все мы в молодости Иваны, равнодушные к проблеме корней, что Лора витает в облаках высокого искусства и не ищет опоры в земле, где эти самые корни находятся.
…Когда Герман Петрович говорил заместителю областного министра, что у его дочери есть друзья во Франции, он несколько забегал вперёд. Но они действительно вскоре появились – после её победы на студенческом конкурсе в Париже. Успех отмечали в ресторане, в широком кругу, и отец именинницы внял советам Ирины Николаевны и Платона Васильевича не поражать иностранцев щедрым купеческим размахом. Тем более за несколько дней до того разразился скандал в Ницце, где российские олигархи и их гости – высокопоставленные чиновники – учинили очередной безобразный дебош. Просматривая газеты, собранные Ириной Николаевной, Герман Петрович увидел знакомую физиономию – минфиновца, недавно пытавшегося влезть в его банк, сына «стервы Златкер», когда-то разыгравшей прибыльную для себя и «для своих» комбинацию, в ходе которой Михаила Борисовича сделали козлом отпущения. Неопрятный, обсыпанный перхотью чиновник, ведомый двумя французскими полицейскими, был жалок, на его лице легко можно было прочесть: «Боюсь, что мне больше не позволят поехать на гульбу с олигархами, иначе – выгонят из министерства…» Нет, молодые музыканты были тысячу раз правы: на банкете смеялись над варварским загулом вульгарных «русских» толстосумов и отмечали хороший вкус и чувство меры, проявленное организатором банкета.
Из Франции – тесной компанией – полетели в Америку. Нью-Йорк понравился Герману Петровичу гораздо больше Парижа, но он помалкивал, слушая реплики друзей-музыкантов. Одну из причин своего расхождения с их оценками он понял: в старинном городе, в «художественной столице Европы», эти высокообразованные молодые люди на каждом шагу встречали читанное ими, видели «оригиналы» знакомых им живописных полотен, сами названия улиц и даже вывески вызывали у них ассоциации с творениями художников. Вдруг при виде самого обыкновенного дома восклицали: «Посмотрите, это же чистейший Утрилло!» Или: «Маркė! Маркė!» (это на набережной). Запомнилось, как Лора – его малышка Лора! – остановившись перед кафе, название которого её отец всё же сумел прочесть («Ротонда»), восторгалась на всю улицу:
– Боже мой, да ведь это «Ротонда», та самая «Ротонда», помните:
Сезан остановился на линии,
и весь размерсился – тронутый.
Париж, фиолетовый, Париж в анилине,
вставал за окном «Ротонды»…
«У тебя в произношении неточность, – заметила Ирина Николаевна, – ты тянешь «н» в фамилии художника, это правильно, но Маяковский писал «Сезан», с одним «н».
Тут же, конечно, разгорелся спор о том, можно ли и нужно ли «править классиков». А Герман Петрович, уловив, о чьих стихах идёт речь, удивился: имя Маяковского, среди немногих, застряло у него в голове ещё со школы, но вроде бы о нём всегда говорили, что он «поэт революции». А при чём тут парижский кабак? И нагружалась, нагружалась голова именами – Сезанн, Мопассан, Пуленк, Ренуар, Дебюсси, Мистингет, Равель, Пикассо и ещё, и ещё, и ещё…
В Нью-Йорке с этим было полегче. Все там были впервые, знакомых по книгам уголков не находили – точнее сказать, почти не находили. Только Платон Васильевич постоянно цитировал стихи того же Маяковского про Нью-Йорк. Однажды молодёжь заспорила, когда он продекламировал:
Я в восторге от Нью-Йорка города.
Но кепчонку не сдёрну с виска.
У советских собственная гордость:
на буржуев смотрим свысока.
Спорили о том, было ли тогда чем гордиться, или не было, но соглашались, что теперь-то уж точно гордиться нечем. И ещё вызывали насмешки жалостливые суждения советских писателей вроде Маршака о расовой дискриминации. «За что боролись, на то и напоролись», – говорила Ирина Николаевна, белокурая красавица-пышечка с типично русским лицом, постоянно ловившая на себе похотливые взгляды американцев, прежде всего чернокожих, а порой замечавшая их непристойные жесты…
Однажды здоровенный негр, видимо, пьяный или накурившийся «травки», попытался схватить Ирину Николаевну за грудь. Пацанка-Танечка неуловимым движением развернула его на себя. Негр потянулся было и к ней, но получил сильный удар и растянулся на тротуаре. Компания двинулась дальше, а хулиган вскочил, стал звать на помощь и кричать, что его избили иностранные расисты. Подбежали двое полицейских, но неожиданно Пацанка-Танечка заговорила по-английски и заявила, что этот мужчина в непристойной форме приставал к незнакомым женщинам. Её показания поддержали несколько прохожих. Полицейские мучительно соображали, чью сторону принять, но гендерное преступление перевесило расовую неполиткорректность по отношению к «афроамериканцу». В конце концов копы козырнули и пожелали гостям Нью-Йорка счастливого пути. Все, конечно, были поражены поведением «медсестры», а она скромно объяснила, что четыре летних сезона провела с богатой московской семьёй в Майами.
…Квартиру купили на Манхэттене, недалеко от Центрального парка и Карнеги-Холла, в старом доме причудливой формы. Москвичи сначала не поняли, что за вертикальные «рёбра» тянутся по всему дому. Оказалось, это – индивидуальные лифты для особо дорогих квартир. Снаружи кабина была зеркальная, изнутри - прозрачное стекло. Поднимаясь к себе на 28-й этаж, можно было любоваться меняющейся панорамой города. На своём этаже лифтовая кабина замыкала холл и превращалась в уютный уголок с бархатными диванчиками. Герман Петрович был совершенно сражён, и решил покупать только эту квартиру, не жалея никаких денег. Да и на Платона Васильевича лифт произвёл, пожалуй, большее впечатление, чем сами двенадцатикомнатные апартаменты с тремя ванными.
– У меня дядюшка-инженер пятнадцать лет прожил с женой, тёщей и дочкой в такой комнате, как этот лифт! – восклицал он и тряс головой. – А главное, друзья мои, вы заметили, когда это чудо было построено? В тысяча девятьсот двадцатом году! Когда у нас был военный коммунизм, продразвёрстка, продотряды, когда товарищ Енчмен из Пролеткульта требовал «понизить уровень культуры» в стране, когда Троцкий истреблял офицеров, то есть грамотных русских людей, Тухачевский травил газами русских крестьян, а эта озлобленная уродина Крупская сжигала библиотеки. И не только книги, ноты жгли во дворе Московской консерватории – духовные сочинения Чайковского, Рахманинова, Калинникова, Гречанинова, Чеснокова… А ты слушай, слушай, деточка, ещё успеешь налюбоваться тутошними пейзажами.
Последние слова относились к Лоре, которая, вместе с Ириной Николаевной высунувшись в окно, что-то разглядывала в бинокль.
– Да, Лора, твой учитель прав: его рассказ важнее, – вмешался в разговор Герман Петрович. – А я позволю себе кое-что добавить к словам Платона Васильевича, напомнить тебе, что в том самом тысяча девятьсот двадцатом большевики расстреляли твою прапрабабку, детскую писательницу. Так-то, девочка. Если тебе интересно, побеседуем об этом потом, а сейчас некогда – нам надо осмотреть подземный гараж и получить положенное машино-место, говоря по-московски.
Не в первый уже раз он специально заговорил о предках именно в такой момент, когда нужно было куда-то спешить. Ему было интересно, клюнет ли Лора на предназначенную ей наживку. Не клюнула. Видно, яркость нью-йоркских впечатлений перевесила.
В подземном гараже к Герману Петровичу, отошедшему от своих, внезапно приблизился молодой человек азиатского вида и вполголоса проговорил: «Мистер Пак Ан Чик? Плиз (он указал на стоявший неподалёку шикарный автомобиль), ин диз кар ёр френд мистер Филин». Махнув рукой своим, Герман Петрович, который всё понял, сел в машину и оказался в объятиях своего старого кореша и подельника Славки Филимонова с погонялой Филин.
– Не знал, по какой ксиве живёшь, – пояснил тот, – погонялу озвучивать не хотел, мало ли с кем ты тут, вот послал пацана…
– Филин, мы с тобой не виделись лет двадцать, как ты меня узнал? Откуда ты здесь?
– Все мы здесь, братан, с кичи, – засмеялся Филин. – Я уже три года за Большим Красным Яблоком присматриваю. Ты ихнюю-то феню сечёшь?
Паханчик внутренне усмехнулся: за последние годы он прочитал кучу книг о музыке, и наверняка лучше Филина знал, кто и почему дал Нью-Йорку кличку Большое Красное Яблоко. Но обижать старого приятеля не стал, а подробно рассказал о себе, о планах «американского плацдарма» для дочери. Подчеркнул, что она совсем не при делах.
Старый кореш понял намёк:
– Перед америкосами нам обоим лучше казаться порознь. Да и перед нашими братками здешними – тоже. Сам понимаешь, сколько из них мною недовольны. Замочить могут в любую секунду, на таких должностях долго не живут. Небось, видел, как один из тех, что был до меня, стоит в бронзе при входе на Ваганьковское в Москве… Так что тебе светиться со мной рядом – не в жилу. Кто мы друг другу? Так, шабры по билдингу. Шляпу приподнял – хау ду ю ду, мистер Филимонофф. Хау ду ю ду – как тебя по ксиве? Мистер Воронофф. Легче будет в случае чего помочь друг другу. А если дочка одна приедет – не бойся. Будет за ней глаз. Она ведь не сразу поймёт, что тут, в червивом этом Яблоке, расслабляться нельзя…