В фундаментальной работе Александра Бондаренко нашли место детали, казалось бы, незначительные, без которых, однако, представить КВВМПУ во всей полноте невозможно. В главе «История училища», в частности, читаем: «Греха таить не надо - среди абитуриентов-военнослужащих немалый процент ехал поступать, имея основной целью лишь отдохнуть месяц-другой от срочной службы под тёплым киевским солнцем. Хотя некоторые из них даже обладали столь крепкой подготовкой или были столь везучи, что легко проходили через сито экзаменов. Они тешили надежду, что могут позволить себе отдохнуть ещё несколько месяцев в училище и осмотреться в стольном граде, а потом в любой момент его быстро покинуть по личному желанию. Но большая часть из этой когорты вскоре втягивалась в учёбу, успешно завершала весь курс обучения, получала офицерские погоны и в дальнейшем достойно служила на кораблях и в частях Военно-Морского Флота. Да и командование училища не стремилось быстро расставаться с достойными молодыми людьми».
С большим основанием могу отнести себя к означенной «когорте». Во Владивостоке не думал добраться до Киева. Моя программа-максимум простиралась до экзамена по математике. И то лишь в том случае, если не придётся проходить проверку по физической подготовке. По свидетельству Александра Ивановича, в Киеве «.абитуриенты сдавали нормативы по спорту. Хотя сдача проходила в форме зачёта, но тот, кто не смог вложиться в нормативы, получал чрезвычайно малую вероятность для поступления».
С нормативами у меня было хуже, чем с математикой. Не вспомню, сдавался ли зачёт по физо в ТОВВМУ. Если да, то не могу объяснить, как через него проскочил. Но, так или иначе, оказался, по определению Саши Бондаренко, «столь везучим».
Везло мне и дальше. Везло невероятно, немыслимо. Это и везением не назовёшь. Скорее - чудом.
Зимняя сессия после первого семестра - два смертельных номера: всё те же любимые физо и математика, теперь уже высшая. Странно, не пришлось даже пересдавать, после экзаменов без задержки поехал-полетел в первый курсантский отпуск (вообще, как-то случайно вышло: ни разу нигде не пересдавал ничего). Конечно, претерпел немалый позор, поскольку с иксами-игреками, дифференциалами-интегралами был явно не на «ты», а подтягивания и подъёмы переворотом на перекладине, нисколько в моём исполнении не прибавив в числе, уложили в лазарет. Уложили честно, без симуляции - снопом рухнул с турника, что-то сдвинулось в поясничных позвонках, на всю дальнейшую службу обеспечив полновесным флотским радикулитом.
Другой сюжет с лёгкой руки (или острого языка) моего командира отделения Саши Долгорукого получил широкую известность и художественное название «Шлёп-нога». Сев в поезд на вокзале во Владивостоке здоровым, в Киев прибыл с распухшими не ногами, а лапами в расчёсах. Флотские бани хороши, как любые прочие, однако подхватить там грибок, выражаясь научно, эпидермофитию - плёвое дело. Нечаянное приобретение обнаружило себя в дальней дороге сколь нежданно, столь и несвоевременно.
В вагоне и зубы почистить - стой в очереди. В рабочих флотских ботинках, по заслугам прозванных говнодавами, за неделю конечности мои сопрели, потрескались до крови, расквасились, увеличившись на пару размеров. В Киеве на мандатке начмед Небукин1 доложил: «Этот старший матрос не годен по медпоказаниям. Запущенный грибок. Предлагаю вернуть больного к прежнему месту службы». Спасла начальник лазарета, добрейшая Ленина Михайловна Гензик2. «Вылечим, - сказала она. - Он же дипломированный фельдшер с опытом работы и службы по специальности, готовый боевой санитар. И по вступительным - пятнадцать баллов». Мандатная комиссия прислушалась к доктору Гензик, и я проскочил ещё раз.
Кличка «Шлёп-нога» сохранялась за мной несколько дольше, чем изживалась прилипчивая зараза. Освобождённый от строевых занятий, я отсутствовал в коробке первокурсников, украсивших ноябрьский парад войск Киевского гарнизона на Крещатике.
Наглый грибок, между прочим, подарил мне одного из самых дорогих училищных друзей. Не знаю, сошлись бы мы так сердечно со старшиной роты Василием Лысенко, не протяни он руку помощи ущербному однокласснику. В старшинской кладовке (на флоте принято звать каптёркой) я прятался от подначек остроумных товарищей, в течение нескольких месяцев ежевечерне, а когда выпадала возможность, и по утрам паря ступни в обжигающем густющем растворе марганцовки. Вася стоически терпел плохо выветриваемое амбре вонючих мазей, ни взглядом, ни словом ни разу не попрекнув. Впрочем, не я один пользовался старшинской кельей для лечебных процедур. Там же Володя Бердников и кто-то ещё из наших лысых-полулысых (кажется, Боря Мырленко) впоследствии мазались потрясающе духовитой чесночной болтушкой, обещающей возродить к жизни богатую шевелюру. Но вроде бы никто из них не стал Василию близким другом.
Ступни вернулись к природной форме и естественному размеру, грядущие военные парады состоялись с моим участием, а привычка дважды не надевать одни и те же носки и каждый день тщательно мыть ноги с мылом сохранилась на всю жизнь. Правда, давно уж забыл утюжить носки, поскольку из чистого хлопка их теперь практически не делают, а пластик под утюгом плавится.
В сюжете «Шлёп-нога» была, в конце концов, поставлена точка.
Параллельно своим путём двигался и другой сюжет. Подспудный для меня, тайный для большинства моих сослуживцев, лишь узкому кругу неведомых спецов известный во всех деталях, отдельными главами разворачивающийся передо мной в течение десятилетий, во всей полноте, наверное, не открывшийся до сих пор. К нему подходит название «Сын политического преступника».
Прологом стала беседа с начальником политического отдела частей разведки, который вручал мне карточку кандидата в члены КПСС. Документ поспел, когда в ТОВВМУ шли экзамены. Абитура безвылазно сидела за мощным училищным забором, и выписанная старшему матросу такому-то увольнительная записка вызвала у товарищей смешанные чувства.
Своих чувств не помню. Предполагаю глубокую их противоречивость. В партию вступал сознательно, из соображений исключительно идейных. Двадцатилетний матросик, фельдшер, на три года надевший военную форму, я был, как подавляющее большинство сверстников, искренне чужд всему, что считалось недостойным советского человека. На Аскольде разведчики во время ввода войск Варшавского договора в Чехословакию писали рапорты с просьбой отправить на выручку братьям по социалистическому лагерю. Вместе со всеми писал и я. На следующий год - бои на острове Даманский. Аналогичные рапорты ушли по команде из дивизиона разведки на Шестом километре во Владивостоке. Возможно, даже скорее всего, это явилось акцией символической, не исключено, пропагандистской. Но в нас жила не просто внутренняя готовность к любому повороту событий, а непреложное стремление выполнить воинский долг перед Родиной так, как мы его понимали. Не знаю, не хочу думать, хорошо это или плохо, но, если бы история повторилась, сегодня делал бы то же самое.
Вызов в политотдел для получения кандидатской карточки, вне сомнений, воспринимался как событие необыкновенно важное и радостное. С другой стороны, понимал: статус кандидата в члены КПСС повышал шансы на поступление в КВВМПУ, а я отнюдь не горел желанием оставшиеся два года срочной службы заменять четвертьвековой офицерской лямкой. К тому же для этого пришлось бы перейти дорогу кому-то из товарищей, может быть, всю жизнь мечтавшему стать военным. Последнее соображение ныне у многих вызовет, в лучшем случае, недоверчивую ухмылку. Но это - правда. Было время, когда человек думал не только о себе. А флотская служба быстро сплачивала, роднила, внушала нам подлинно братские чувства друг к другу...
Начальник политотдела, вручив документ и, как положено, поздравив с «высоким доверием и пополнением рядов нашей родной партии», вдруг задал вопрос, которого я не ждал, но к которому давно был готов:
- Что с твоим отцом происходит?
И тут я соврал. Вот это хорошо помню:
- Товарищ капитан 1 ранга, а что случилось? Я уехал из дому после медучилища в село за триста вёрст, оттуда призвали на флот. В письмах родных всё как обычно. С отцом два года не общался, пишет он редко, давно от него ничего не было. Не знаю, о чём думать.
На самом деле, был в курсе: отец дотошно изучал труды Маркса, Энгельса, Ленина, пришёл к выводу, что социализм в Советском Союзе не согласуется с теоретическими основами, и если КПСС не приведёт свою политику и социально-экономическую практику в соответствие с наукой, страна неизбежно распадётся. Он даже расписал сценарий, как это произойдёт (до мелочей подтвердившийся через пару десятилетий), и пытался довести свои идеи до руководства страны, отправив в Центральный Комитет партии полтора десятка писем, которые писал в течение нескольких лет.
Не знаю, поверил начпо, не поверил, но ответ воспринял с одобрением. И сказал фразу, в которой мне послышались сочувствие и совет:
- Вот и хорошо, что не знаешь. Батя твой находится под следствием. Статья политическая. Имей в виду, ты ведь в политическое училище поступаешь. Желаю тебе удачи.
Вернулся в ТОВВМУ с неостывшими сомнениями насчёт учёбы в Киеве. Но с ощущением - если не поступлю сейчас, не поступлю никогда. Именно с ощущением. Обескураживающим, наполнявшим душу смутной тревогой, но не осмысленным, не понятым до конца. Пройдёт не один десяток лет, прежде чем я соображу, что это было. Чувство несвободы, непреодолимой зависимости от чего-то тайного, скрытого от тебя, играющего человеком, как игрушкой, или разглядывающего его, как охотник в засаде через оптический прицел разглядывает зверя. Лишь теперь на ум пришла догадка, прояснившая суть событий, чьи причины и смыслы не находили своевременного объяснения. Вот, например, совсем простенький, совсем незначительный эпизод, не забытый исключительно из-за своей непонятности. Молодое пополнение, призванное на ТОФ в мае 1968 года, сходу было разобрано представителями (их называли «покупателями») воинских частей и убыло к месту службы, а два фельдшера ещё с месяц болтались во флотском экипаже. Нам с коллегой начало казаться, что мы никому не нужны. Оба устали ждать и гадать о странности происходящего, когда, наконец, за напарником прибыл офицер. Спустя неделю забрали и меня.
Обычно новобранцы сразу, в экипаже, узнавали, кто куда попал - в какой учебный отряд, на какой корабль, в какую часть морской авиации или морской пехоты. Мой товарищ, трамбуя в дорогу матросский вещмешок, на вопрос «Куда?» пожал плечами. И я о своём назначении узнал только по прибытии на место. Почти через год мы нечаянно встретились в гарнизонной поликлинике. Он, уже старшина 2 статьи, привёз на обследование водолазов - боевых пловцов с Русского острова, со сверхсекретного тогда Холуая 1. То есть, мы оба попали в отборные части - он в спецназ, я в осназ, и томительное ожидание «покупателей» во флотском экипаже было связано с тем, что нас проверяли соответствующие «органы». Отец ещё не находился под следствием, претензий ко мне не возникло. В 1969 году всё переменилось. Какое-то время, пока о предстоящем суде над отцом знал ограниченный круг людей, я мог пользоваться статусом благо-надёжного человека. Но уже зависел от тех, кто входил в означенный круг. Начальник политотдела, посвящённый в дело моего родителя, мог (возможно, был обязан) перекрыть дорогу в военно-политический ВУЗ. Офицер этого не сделал.
Господь вёл меня за руку. Неверующего вёл. А добрые люди поддерживали за локотки.