Даже самые близкие знают о нас всё, только пока мы беспомощно маленькие. Потом жизнь становится сравнимой с айсбергом, доступным для обозрения одной верхушкой. Жизнь курсантская, казалось бы, вся на виду, но, может быть, она как никакая другая имеет тайную, скрытую от лишних глаз, «подводную» часть. Межа между видимым и невидимым проходит там, где заканчивается непосредственно служба, необходимо ограничивающая личную свободу, и начинается бунт души и тела, не смиряющихся с пленом казармы и, наплевав на все риски, на все грядущие справедливые кары, при первой возможности рвущихся на волю.
В военной службе нет мелочей, всё учтено до грана, всё предусмотрено. Какую иметь причёску и длину шинели; как заправлять койку, бушлаты с бескозырками на вешалке, носить форму, стоять и двигаться в строю, приветствовать старших, равных и младших по званию-должности; когда чистить зубы и автомат, драить медяшку и паркет, принимать пищу и мыться в бане, смотреть фильм в клубе и телепередачу в ленкомнате , ходить в наряд и в увольнение, писать рапорты по команде или письма любимым.
До мельчайших подробностей отшлифованный воинский регламент неусыпно следит за надлежащим исполнением всеобъемлющих предписаний. Курсант пребывает под круглосуточной угрозой возмездия за нарушение формы, дисциплины строя, распорядка дня, недостаточную успеваемость, неосмотрительные знакомства, необдуманные поступки, несвоевременный смех, неосторожные слова и т.д., и т.д., и т.д. Меры внушения нерадивых многообразны: от устного замечания, предупреждения до выговоров с записью в служебную карточку, нарядов вне очереди, лишения увольнений и отпусков, отправки на гауптвахту, разного рода комсомольско-партийных взысканий и, наконец, исключения из училища.
Тут мне похвастаться нечем. На «губе» никогда не сидел, дерзким посягательством на фундамент боеготовности - крепкую, значит, воинскую дисциплину - не отметился, известности, тем более славы вольнолюбивого смельчака не добыл. По природе своей, по воспитанию, я остерегался выделяться из ровного ряда середняков и не уставал дивиться тому, что судьба вынесла на профессию заведомо публичную. Перед незнакомыми людьми, перед аудиторией, особенно большой и, не дай Бог, официальной, я и теперь внутренне теряюсь, если не сказать - страшусь их. Как-то научился скрывать это от окружающих, но от себя-то скрыть ничего нельзя, и по сей день у меня частенько пересыхает во рту, дрожат коленки и в самый ответ-ственный момент может заклинить память. А уж тогда. Не помню как втянутый в худсамодеятельность в качестве чтеца-декламатора, я умудрялся читать стихи наполовину короче оригинала, перед лицом зрительного зала намертво забывая строки и строфы, назубок выученные и несколько раз без запинки повторённые перед выходом на сцену. И тем не менее...
Среди квумпарей не было ни одного оловянного солдатика, в реальности так или иначе каждый из нас на сто процентов заслуживал весь букет наказаний, предусмотренных уставами Вооружённых сил, Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи (ВЛКСМ) и Коммунистической партии Советского Союза (КПСС). От полного разгрома личный состав спасали круговая курсантская солидарность и здравый смысл командиров, понимавших, из чего скроена жизнь военного и, собственно, жизнь любого человека вообще. Но повсюду хотя бы в самом малом числе водятся соглядатаи и блюстители, которым хорошо, когда кому-нибудь плохо, поэтому главным условием получения офицерских погон являлось искусство избегать «залётов», то есть, говоря попросту, ни на чём запретном не попадаться.
Особо неприемлемыми считались выпивки и самовольные отлучки. Выпивохой я никогда не был, но и никогда не чурался дружеских весёлых компаний, напротив, любил погусарить с доступным размахом. Исключительно, правда, за пределами училищной ограды и на безопасной территории - желательно в закрытом помещении, вдали от патрулей и располагая достаточным временем, чтобы праздник завершился без ненужных последствий. Что касается самоволок, тут, с точки зрения устава, хорошим парнем я был едва ли. Но в грех впал не сразу. Весь первый курс являл собой, что называется, пример и образец. Через забор перемахнул лишь однажды. Вышло это непреднамеренно, по не зависящей от меня причине.
Из Владивостока проездом в родное Запорожье нежданно-негаданно прикатил на Подол уволенный в запас настоящий разведчик Виталий Кулик. Святое дело - встретиться братишкам-матросам, Виталик не мог не прийти на наш КПП. Вместе мы пытались уговорить Ивана Степановича Телина отпустить меня в увольнение для общения с заслуженным тихоокеанцем. Причин отказа не виделось никаких, кроме, пожалуй, театрально дембельской формы гостя. Ленточки с дополнительно пришитыми несколькими якорями - до поясницы, бескозырочка размером в тюбетейку, клёши, ушитые по моде тех времён, не говоря о голландке с обшлагами чуть не до локтей, которую, кажется, нельзя надеть без мыла.
Иван Степанович не знал, что Виталик до службы прикоснулся к миру искусств, сыграв то ли в массовке, то ли в микроскопическом эпизоде в каком-то фильме с участием самого Василия Меркурьева, и почувствовал влекущий вкус к внешним эффектам. Это отнюдь не означало, что Кулик вознамерился подвести под монастырь старшего курсанта Тыцких и капитана 3 ранга Телина. Но командир роты, по-трясённо оглядев явившееся его уставному взору тихоокеанское чудо в перьях, решил не испытывать судьбу и на корню пресечь потенциальную возможность грубого нарушения воинской дисциплины во вверенном подразделении. В увольнении мне было отказано. Однако не пообщаться с дорогим флотским корешком даже теоретически не считалось допустимым. Пришлось идти в самоволку.
До сих пор помню ужас тогдашних ощущений. Так должен чувствовать себя человек, против воли совершивший преступление, требующее казни через повешение. Некоторое время потом я боялся, что на КПП вдруг снова появится кто-нибудь из бывших сослуживцев. Тем не менее, и здесь пофартило проскочить, а мучительный первый опыт весьма пригодился на втором и третьем курсах, когда я стал, может быть, самым злостным самовольщиком в роте.
Маршрутов было два. Домой (в Киеве мы с Татьяной трижды меняли место жительства), если Таня находилась дома, или в больницу, когда у Тани возникала нужда подлечиться стационарно. В Киеве эта нужда почему-то появлялась часто, нигде никогда больше у Тани уколы инсулина не осложнялись таким количеством абсцессов, долго не заживавших, оставлявших после себя звёздчатые шрамы. Возможно, сказывался климат, не исключено, причиной был протамин-цинк-инсулин, препарат тяжёлый и капризный, на смену которому более мягкий и щадящий «Инсулин-Берлин» появился то ли в Лиепае, то ли во Владивостоке. Навестить в больнице или подсобить прихворнувшей дома, хотя бы приготовить покушать, в чужом городе было некому, кроме мужа.
В одном случае я смывался из кубрика на всю ночь, в другом -на пару-тройку часов, достаточных, чтобы добраться до клиники и вернуться восвояси. Командир взвода (старшина класса) Володя
Ермолаев и старшина роты, пока им был Митрофаныч, относились к происходящему с пониманием. Оповестив их о своём намерении, я мог исчезнуть из расположения вскоре после ужина. Командира отделения Князя Долгорукого поначалу тоже пытался держать в курсе ближайших преступных планов, но, встретив с его стороны препятствие, перестал обсуждать тонкую материю с Сашей, беззастенчиво ставя его перед фактом. Не всегда проявлял снисхождение к моим отлучкам старшина роты Коля Кириченко. В таком случае приходилось терпеть до вечерней поверки, но потом я всё равно уходил. Наглость моя каралась эпизодическими неприятными объяснениями с непосредственными прямыми начальниками, не становясь (спасибо им!) предметом разборок в канцелярии командира роты и тем паче в кабинете комбата.
Впрочем, сменивший Ивана Степановича комроты, капитан-лейтенант, потом капитан 3 ранга Владислав Петрович Барабаш без всяких рапортов знал не только о моих грехах. Среди многих сотен офицеров, встреченных на суше и на море за почти четверть века службы, второго такого единственного и неповторимого повидать не привелось. Для большинства подчинённых квумпарей он остался неразгаданным и неоценённым по справедливости. Для типового отца-командира, коим является, по сути, едва ли не каждый первый офицер, одним из главных законов считается недопустимость без крайней нужды «выносить сор из избы». Барабаш - выносил. Не однажды он, по всеобщему расхожему мнению, дискредитировал себя и свою роту, когда уличённого без свидетелей самовольщика на следующее утро приводил к командиру батальона, подвергая нарушителя чувствительным неприятностям и давая соперникам фору в соревновании за высокие показатели в дисциплине. Если к этому прибавить привычку в полночь-заполночь появляться в кубрике и обходить кровати с фонарём, легко обнаруживая все пустые постели, то не будет затруднительно представить, что многие курсанты испытывали к нему неприязнь, близкую к ненависти. По рассказам нескольких выпускников, некий сильно известный наш сокурсник-киевлянин, приехав домой в отпуск, устроил жестокое избиение бывшего командира. Не называю фамилии этого человечка только потому, что не владею бесспорными доказательствами дикого факта.
Но если факт имел место, то организатор расправы - полная сволочь и последний негодяй.
Нетривиальный комроты, могущий показаться чуть ли не мазохистом, на самом-то деле, зрил в корень. «Странный» Барабаш никогда не выводил «на чистую воду» самовольщиков-женатиков, как бы не замечая их проделок. Зная, где они, чем занимаются, полагал излишним беспокоиться и ждать ЧП. Другое дело - холостые. Вот уж чьи пути по-настоящему неисповедимы. Безжённый, никому не подотчётный младой ухарь в неотразимой флотской форме и сам далеко не всегда ведал, куда приведёт его разгуляйская украинская ночка.
Не сразу и, увы, не до всех дошло: Барабаш не боролся с само-вольщиками. Он боролся с неизвестностью, чреватой неожиданными новостями. Никто не знает, кого от какой беды спас он своей бдительностью, докучливым присутствием в роте тогда, когда мог спокойно отдыхать дома; скольких курсачей оградил от происшествий, может быть, непоправимых.
Лично для меня это был урок, стоивший полдюжины лекций по тактике морской пехоты, военно-морской педагогике, психологии, партийно-политической работе и пр. Суть его вроде бы элементарна - для успешного управления воинским коллективом и сколько-нибудь эффективного воспитания подчинённых в первую очередь необходимо владеть обстановкой и, говоря попросту, знать, кто чем дышит. Но вот задача - как это сделать на практике. Всю службу я с благодарностью вспоминал Владислава Петровича, не однажды на опыте убедившись в мудрости и редких профессиональных достоинствах моего отца-командира.
Но тогда, во время учёбы, о столь важных вещах думалось как-то неохотно.
Надо признать: применительно к самовольным отлучкам я выдался малым совершенно бессовестным. В отличие от холостых, женатые курсанты вполне легитимно отпускались в город на ночь. На четвёртом курсе едва ли не ежесуточно. Но мне этого было мало. Имевшему уютное гнёздышко в Дарницком районе украинской столицы ночевать на Подоле в душном кубрике, плотно уставленном двухъярусными кроватями, представлялось делом бессмысленным.
В процессе регулярных тренировок маршрут и технология самоволок отработались до совершенства, которое, как известно, сводится к простоте исполнения. Желательно - разнообразной.
Вместо увольнительных записок у нас были билеты с фотографиями, забранные с обеих сторон в пластик. Они выдавались перед выходом в город и после увольнения возвращались в канцелярию. Если нечаянно «потерять» драгоценный документ, после некоторой волокиты и ряда назидательных бесед можно получить дубликат. Можно обходиться без документа, лишь избегать встреч с патрулями. Можно, схоронив в портфеле головной убор, вытащить оттуда тонкий болоньевый плащ, тогда останется прикрыть шарфиком тельняшку в вырезе болоньи. Преодоление оград, контрольно-пропускных пунктов учебного и жилого комплексов - по обстановке. Многое зависит от того, кто несёт службу. Самый несложный вариант отрыва от коллектива - переместиться на шкентель (в хвост) строя, идущего за периметром училища, и в подходящий момент сделать заячий прыжок в сторону.
Однако чаще всего приходится в тёмное время суток, когда товарищи приготовляются к отбою, через что-то перелезать, перепрыгивать, а то и переползать. В особых ситуациях, допустим, во время оргпериодов, при введении строгого режима жизни и службы, исключающего любые увольнения, не обходится без экстрима.
На чердаке спального корпуса на Волошской пряталась моя сумка. В сумке - комплект цивильной одёжи.
Лёгкой тенью - на верхний этаж, по вертикальной лестнице - в амбразуру чердака. «Гражданка» извлекается из сумки. Форма аккуратно укладывается в кису (мешок). Далее - через слуховое окно на крышу. Самый сложный участок - по скату доползти до гребня. Самый опасный. Почему-то на здании по краю крыши не было никакого ограждения. Зимой жутковато - обледеневший шифер скользкий, зацепиться практически не за что.
По гребню крыши - ползком на брюхе. Правые рука и нога на правом скате, левые - на левом. Киса - в зубах.
По-пластунски добираешься до торца здания, вплотную примыкающего к соседнему жилому дому. Крыша дома плоская, до неё метра три-четыре. Бросаешь поклажу вниз, зависаешь на руках, зажмуриваешься, разжимаешь пальцы. Через чердак проникаешь в подъезд, выходишь на свободу в сторонке от родного КПП. Поутру пораньше возвращаешься переодетым в форму, по-партизански проникаешь в кубрик или пристраиваешься к строю на переходе из корпуса в корпус. На этом этапе самое волнующее и безотлагательное -незаметно водворить на место цивильную амуницию.
Не уверен насчёт «скелета в шкафу», однако предполагаю, что «сумка на чердаке» есть если не у всех, то почти у каждого из нас. Важно, что мы в ней прячем.