Даже у многих тех, о ком никто бы не подумал, имелась своя «сумка» с тайнами, со всей доступной тщательностью хранимая годами, десятилетиями, до смертного, порой, часа, а то и на протяжении жизни нескольких поколений. Она скрывалась не обязательно на чердаке. Может быть, погребалась в пыльную темноту чулана, засыпалась угольной пылью в покосившейся сараюшке, зарывалась в землю в глухом лесу, топилась в реке или колодце; выбрасывалась из памяти и вновь пугающе появлялась невесть откуда; случалось, сгорала в пламени костра или в топке концлагерной печи. Но всё пережитое, всё, к добру или худу сотворённое нами и с нами, никуда не исчезает в бесконечном бессмертном мире, навеки оставаясь если не в людской, то в Божьей памяти.
Иногда в неурочное время в неурочном месте чья-то такая «сумка» ненароком открывалась, из неё выглядывали, а то и вываливались сюжеты, стоящие пера Ги де Мопассана и Артура Дойла, или нар на гарнизонной гауптвахте. «Есть многое на свете, друг Горацио...», однако и сам Уильям Шекспир, учись он в КВВМПУ, едва ли решился бы утверждать, что на свете есть хоть что-нибудь, чего не знал, не видел и не пытался скрыть от любопытствующего мира хотя бы один киевский Подол. Например, ночное, не сразу после рассвета замеченное дежурной службой контрольно-пропускного пункта, явление на чёрном чугунном ажуре главных врат бывшей Киево-Могилянской академии белой простыни, испятнанной кровью, о происхождении которой можно лишь догадываться. Или изящные дамские панталончики в цветочек вместо бесприметных военморовских трусищ, вдруг оказавшиеся на одном из курсантов на шкентеле строя, высыпавшего на Красную площадь для проведения физзарядки. Дюжий барабан, задававший ритм бегу и первому-второму комплексам упражнений, с которых у квумпарей начинался каждый будний день, вдруг нервно зачастил; капитан или майор с кафедры физподготовки, руководивший зарядкой, сорвал голос в крике: «Эй, там, в конце строя!.. Курсант!!! Тот, который... Немедля освободи площадь, бегом в казарму, слышишь,.! Немедля!» «Тот, который» какое-то время продолжал семенить в колонне, приковывая к себе поражённые взоры уже весьма многочисленных прохожих, но ещё ни о чём не догадываясь. Панталоны, выхваченные из-под подушки швеи фабрики им. Смирнова-Ласточкина, вчера жадно обнявшей в ближайшем от нашей казармы жилом доме самовольщика, вечерком примчавшего к зазнобе уже одетым (раздетым) для физзарядки, принадлежали не ему, и хозяйка, обнаружив оплошность своего рыцаря, теперь искренне переживала за него, но ничем не могла помочь.
Подол наверняка помнит столько подобных историй, что их хватило бы не на одну книгу. Но наша книга не об этом. Или не только об этом.
Маринистика последних, свободных от цензуры, десятилетий представлена внушительным рядом новинок, иллюстрирующих известную в профессиональных кругах максиму: «Тем, кто служил на флоте, в цирк ходить незачем». Флот, правда, любит шутку-прибаутку, более того - он в ней нуждается. Но сводить морскую (впрочем, и любую другую) службу к хохмам и анекдотам в высшей степени несправедливо. Проблема не только в физических тяготах и психологическом напряжении, достигающих крайних, нередко опасных, пределов. Главное, что человек в погонах постоянно и надолго вырывается из нормальной жизни с её простыми, вседневными, естественными потребностями.
Для курсантов, особенно молодых, не оморяченных, моментом истины становится первая долгая разлука с берегом. Рассказ Олега Гречко о плавании с Балтийского в Чёрное море - тому подтверждение. Думаю, среди сокурсников, которые, наверное, ещё решат написать воспоминания об альма-матер, не окажется ни одного, кто обойдёт вниманием поход на «Гангуте» вокруг Европы. Упомянула о нём даже Светлана Кириченко, повествуя, как нас в конце лета встречали в Киеве, когда Таня высказала обиду на то, что я не писал писем. Причина элементарная - учебное судно от Балтийского моря до Севастополя не зашло ни в один порт, и отправить привет и признание в любви можно было разве что в бутылке или с чайками, поскольку на борту не водилось голубиной почты. Такие вещи плохо понимались близкими, что уж говорить о посторонних.
Если для Олега Гречко поход начинался в Таллине, то для меня -в Лиепае, где до выхода в море группа курсантов практиковалась в дивизии подводных лодок. Тем летом практиканты-третьекурсники рассредоточились по разным военно-морским базам, начиная с Крон-штадта, Лиепая в этом ряду стояла последней за Ленинградом, Таллином и Ригой. Не исключено, что был ещё и Балтийск, но мне заход в главную базу ДКБФ не запомнился.
В книге «Поклон адмиралу», вышедшей в 2014 г. на Дальнем Востоке, я поведал один из памятных эпизодов плавания, когда учебное судно шло мимо Франции и Испании Бискайским заливом, самими испанцами, возможно, вследствие не чтимого ими свободолюбия басков, называемым Кантабрийским морем. Хочу здесь привести маленький отрывок.
«Бискай издавна пользуется дурной славой из-за необъяснимо злого характера волны, способной вымотать душу у самых бывалых мореходов. Мы убедились, что эта слава заслужена сполна. Особенно досталось тем, кто, до последнего пытаясь вести прокладку, штормовал за штурманскими столами в учебном классе, сооружённом в корме на месте вертолётной площадки. Корма «Гангута» чрезвычайно высокая, а чем выше от поверхности моря, тем качка размашистей и безжалостней.
Незабываемая картина: по обоим бортам «Гангута» из больших квадратных иллюминаторов торчат головы бледно-зелёных квумпарей, а по шаровой обшивке корпуса, почти не прерываясь, перегоняя друг друга, в воды Бискайского залива недавно съеденные корабельные щи и каша стекают, как макароны по-флотски».
В общем, кому как, а нам жетоны «За дальний поход» достались весьма заслуженно.
С Володей Васильевым неожиданно сошлись в ЗАТО Фокино года два назад. С выпуска ничего ровным счётом я о нём не знал. И вот оказалось - он единственный из очень многих сокурсников, прошедших через крупнейшую на ТОФе военно-морскую базу «Стрелок», после увольнения в запас остался в бывшем посёлке Тихоокеанский. Капитан 1 ранга, возглавлял политотдел 21 дивизии РПК СН (атомные подводные лодки 667-б проекта) - одной из двух таких дивизий во всём советском ВМФ, работал директором школы, где и сейчас ведёт уроки труда и основ безопасности жизнедеятельности. Написал основательную книгу о родном соединении, сегодня собирает историю школы, в которой трудится.
В училище Володя был фигурой выдающейся. Высокий, широкий в кости, боксёр, борец, штангист, правофланговый второй шеренги нашего парадного каре, Васильев принадлежал к числу курсантов, которые во всех смыслах определяли лицо Киевского морполита.
И у него была «сумка на чердаке». У меня есть основание думать, что первым из квумпарей прознал о ней. Совсем недавно, можно сказать - только-только.
Глубоко русский человек, истинный гражданин и патриот, всей офицерской службой, всей жизнью доказавший преданность любимой стране, на старте судьбы был помечен клеймом родственника врагов народа. Оба деда - Фёдор Иванович Демидов и Никита Ильич Шаповалов - раскулачены. Фёдор Иванович расстрелян. Никита Ильич отправлен на «Беломорканал». Погиб под немецкими бомбами в эшелоне, увозящем эвакуированное вглубь страны колхозное стадо.
С супругой Анной Евтеевной Никита Ильич нарожал девять девок и двух сыновей. Последняя из дочерей, кубанская казачка из Име-ретии Антонина Никитична, вышла замуж за Василия Фёдоровича Васильева, тоже казака, но уральского, уехав с ним на Урал. И у Василия Фёдоровича жизнь - кто бы роман написал! От раны, полученной под Сталинградом, лечился в госпитале в Гаграх, после чего на передовую не взяли - наложили бронь и определили бригадиром проходчиков на строительстве фронтовых фортификаций.
Антонина Никитична и Василий Фёдорович - мать и отец Володи Васильева.
Старший сын Никиты Ильича, родной брат Антонины Никитичны - никто иной, как Иван Никитович Шаповалов, большой чин в Красной Армии, один из ближайших сподвижников самого Маршала Советского Союза Василия Блюхера, вслед за Блюхером объявленный врагом народа и расстрелянный в 1938 году. Дети его - сын Виктор и дочь Алевтина, двоюродные брат и сестра Володи Васильева, пошли, как было принято, по этапу, получив по десять лет, которые перемогли в магаданских и воркутинских лагерях. Как только появилась возможность, вернулись к нормальной жизни: Алевтина Ивановна стала врачом в Москве, Виктор Иванович - геологом в Красноярске.
Двадцатые, тридцатые годы героического, трагического, самим собой до конца не понятого, не полной мерой оплаканного, с неслыханной силой оболганного, справедливо и несправедливо проклятого, умытого реками праведной и неправедной крови столетия. Как мы, послевоенные мальчишки, были далеки от этих двадцатых-тридца-тых по времени, по знанию и воспитанию, по убеждениям и делам своим. И - как близки! Уж вроде на государственном, на самом «верхнем» официальном уровне прозвучали слова и отпечатались документы, как будто отпустившие нам реальные и придуманные грехи отцов-дедов и посулившие право быть равными, быть своими среди своих. Вроде уже с великого множества «врагов» сняты нечеловеческие обвинения, герои вновь стали героями, незаслуженно осуждённым возвращены честные имена, а палачи, изверги, пусть не все, далеко не все, но хоть как-то всё же пристыжены.
Правофланговый второй шеренги тихо исчез из курсантского строя. Не знаю, вспомнит ли он за временем и пережитым полвека назад шоком детали происшедшего. Срезаны с формы галочки-курсовки, поменялась ленточка на бескозырке на новую - с надписью: «Военно-морской флот», или всё, на первых порах, осталось без внешних изменений? Жил ли он в курсантском кубрике, или уже перекочевал в кадровую роту? Так ли, иначе, но судьба совершила неожиданный кувырок: курсанта, будущего флотского офицера Васильева не стало, появился другой Васильев - матрос хозяйственной роты КВВМПУ, военнослужащий срочной службы.
Матрос написал письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС. Конверт для Леонида Ильича Брежнева тайно доставил в Москву Юра Хохлачёв, поехавший в отпуск к родителям, жившим в подмосковном Алабушево, недалеко от Зеленограда (отец Юры, капитан 1 ранга, служил в одной из военно-морских частей центрального подчинения). Володю вернули в курсантский строй так же тихо, как за пару недель до этого разжаловали из квумпарей. Никто и оглянуться не успел, мало кто и заметил.
Капитан 1 ранга в отставке Владимир Васильевич Васильев по сей день никого не посвящает в эту историю. Что тут скажешь, да и надо ли что-то говорить? Как бы жизнь ни переворачивалась, как бы раз за разом ни вставала с ног на голову, а держится она из века в век не на тех, кто за-ради гешефта спекулирует на пережитом горе. Не важно, своё ли горе, чужое ли, да и не бывает его, чужого-то, для нормального человека. Другой вопрос - сколько же в родном отечестве ненормальных. И в какую силу именно они почему-то входят крутыми временами. Были бы все нормальными, Россия и крутых времён видела бы не столько, и горя у нас было бы поменьше.
По спортивной славе и богатырскому виду с Володей Васильевым на нашем курсе соперничал только Павел Монастырский. Тоже и боксёр, и борец, и штангист - призёр-победитель разных соревнований. И тоже - тихоокеанец, навсегда ставший дальневосточником. Отслужил в дивизии десантных кораблей на Русском острове, там же, на Русском, на берегу залива Новик, в Минке, у Паши уютная, на мой аршин - шикарная фазенда: вокруг - грибной лес, тенистые тропы-просёлки, птички поют, ветер сладко-солоно пахнет океаном.
В прошлом году ветерана чувствительно прихватило что-то сердечнососудистое, с Валерой Кулешовым мы понавещали его в госпитале и договорились, что Паша напишет воспоминания. Недавно созванивались - обещание своё он помнит и помаленьку работает над мемуарами. Думаю, в следующем морполитовском томе они появятся. Так же, как воспоминания Валерия Ермолаевича, которому пока не удаётся выкроить время для нашего дела.
В приморской столице из третьего выпуска КВВМПУ народу ныне осталось немного. Недавно связались по Интернету с Евгением Кирилловым, но пока не встречались, а до этого я не знал, что он живёт в наших краях. О других владивостокских «киевлянах» могу сказать: они вполне сносно вписались в формат постсоветской жизни. Коза-чёк в числе первых местных риэлторов открыл свою контору. Монастырский преуспел, прославившись среди туристов и коллег в качестве гида-экскурсовода по всей Поднебесной от Пекина до северного сухопутного приграничья и восточного морского побережья. Доктор философии профессор Кулешов преподаёт в Тихоокеанском высшем военно-морском училище им. С.О. Макарова, председательствует в государственных аттестационных комиссиях по гуманитарным дисциплинам в дальневосточных вузах, тащит тяжкий воз рецензента, научного руководителя, члена диссертационных советов по присуждению званий кандидатов и докторов политических и прочих очень мудрых наук. Участник VI Всесоюзного совещания молодых писателей, Валера выпустил в свет три поэтических сборника.
С Козачком, у которого мне с супругой в незабываемые девяностые, а то ещё и в восьмидесятые, привелось гулять на свадьбе, многие годы не встречаемся. С Монастырским меня и Кулешова связывают отношения самые тёплые, а с Валерой мы лет десять-пятнадцать, можно сказать, неразлучны.
В Киеве мы не знали, что судьба сведёт нас на восточном рубеже Отечества. С Валерой признакомились в литературном объединении, но особо не сблизились. Учились в разных ротах, а на лито я ходил редко. Паша - из моей роты - был ближе, так сказать, географически, но мы принадлежали разным компаниям. Однако его колоритный образ сразу и навсегда впечатался в память, уверен, не мне одному. Мощь - это о нём, о Паше. В училище говорили: Павел Монастырский - мощь, Эдуард Какабадзе - мощи нашего флота.
Из однокурсников за пределами родного 21 класса больше других пришлось общаться с Эдиком. Во всяком случае, он лучше запомнился. После 2 курса несколько человек вместо практики на флотах занимались в Лютежском лагере психологическим тестированием и отбором абитуриентов. В этой группе я совпал с Эдуардом Какабадзе. Он выглядел как бы даже не очень по-моряцки, не очень по-флотски: во всех отношениях на редкость утончённым, со всех сторон изысканным. Охотно, с живыми благоухающими красками, рисовал жизнь в Грузии, где папа занимал какие-то высоченные партийно-хозяйственные должности. То, что было для нас, по меньшей мере, странным, для Эдика являлось нормой, не подлежащей ни сомнению, ни критике. В столичном Киеве, в портовом Владивостоке, в суперпромышленном Усть-Каменогорске - на Украине, в России, в Казахстане - не получить сдачи с рубля при покупке трёхкопеечного стакана воды с сиропом было нельзя даже теоретически. В Грузии, в почти курортном Поти - невозможно эту сдачу получить. Мы, первокурсники, имея денежное довольствие 3 рубля 80 копеек в месяц, изнывающие от зноя, готовые потерять сознание от солнечного удара в потийском увольнении, покупали двести миллилитров газировки за рубль только потому, что обладали рублёвой банкнотой. Подай вместо рубля трёшку, сдачи не было бы и в этом случае. В братской республике существовали порядки не советские, бытовала другая, далеко не наша идеология, утверждались чужие нам ценности (так что Грузия, какой она стала после распада СССР, появилась неспроста).
На последнем, кажется, курсе Эдик женился. По горячим восторженным слухам, на свадьбе гуляла сотня гостей, каждому из которых в завершение застолья была подана персональная курица, запечённая по особому рецепту.
Перед выпуском, когда шло распределение по флотам, кавказец сказал (это уже не по слухам - присутствовал лично): «Если бы мне Барабаш утром пообещал, что я остаюсь в Киеве, к вечеру у его подъезда стояла бы принадлежащая ему, с оформленными документами, чёрная "Волга"».
И - снова по слухам - Эдик без проблем поступил в Военно-политическую академию им. Ленина, но, не завершив курса обучения, сменил флотскую форму на зэковскую. Сначала знакомился с одинокими московскими дамами, обаяв, укладывался с ними в постель, рано утром, не тревожа спящих красавиц, смывался, унося деньги и драгоценности, которые смог обнаружить. Потом, войдя во вкус, разнообразил прибыльный промысел, не брезгуя простейшим разбоем – в тёмное время суток в укромных местах грабил встречных модниц. Выходя на «дело», облачался в лётную, пехотную и прочую форму товарищей по академии, где учились представители всех родов войск и видов Вооружённых сил. Конечно, хозяевам эдичкиной «спецодежды», данной ему «поносить», видимо, для «разнообразия», в итоге пришлось ответить за потворство преступлению. О дальнейшей судьбе самого Эдуарда Какабадзе до Владивостока слухи не докатились. Вот пишу и не знаю - надо ли об этом?
Книга, по замыслу, предназначалась людям, стоявшим плечо к плечу в едином ратном строю. Но. Строй-то был единым, а все мы в нём - весьма разные. У нас и форма - бесподобная флотская форма - была единообразной, но не одинаковой. Сразу в глаза не бросалось, однако размер, подгонка, посадка на фигуре у каждого выходили наособицу, и всяк ухаживал за обмундированием и носил его на свой неповторимый манер. Чего уж говорить о том, что таилось за внешностью, в сознании, в сердце. Сегодня, вспоминая о прошлом, невозможно уйти от вопроса, кем мы были и кем стали, как мы жили прежде и так ли, как надо, по совести ли, живём теперь?
Вопрос вечный. В тихие времена представляющийся неважным, почти смехотворным, попросту лишним, в какое-то мгновение он вдруг становится главным, больным, проклятым, заслоняя собой всё другое, чем живёт и болеет человек.
Квумпари ответили на этот вопрос - всяк по-своему. Для кого-то он ушёл в прошлое, как будто перестал существовать. Кого-то продолжает волновать, а то и мучить.
А жизнь всё и всех расставила по местам. Не всегда заслуженно, не во всём справедливо, однако высшая, окончательная правда - наши личные судьбы принадлежали нам, а вся их совокупность стала частью истории, поучительным опытом поколения. Последнего послевоенного советского поколения, чьи победы и поражения, может статься, не бесполезно знать и добросовестно осмыслить идущим вослед.
1 ДКБФ - Дважды Краснознамённый Балтийский флот.