В те дни Хешань была очень нехорошим местом, но худшим местом на земле была взлётно-посадочная полоса. Она была чем-то вроде «яблочка» на мишени, однозначно предсказуемой целью для миномётов и пусковых установок реактивных снарядов, упрятанных на склонах окрестных холмов, главной целью для русских и китайских орудий, установленных на склоне хребта Корок за 11 километров от Хешани, по ту сторону лаосской границы. Обстрелы там были совершенно предсказуемыми, и это всех устраивало. Когда ветер дул в твою сторону, можно было услышать, как далеко в долине северные открывают огонь из крупнокалиберных пулемётов всякий раз, когда к аэродрому приближался очередной самолёт, а за несколько секунд до его посадки на полосе начинали разрываться первые снаряды. Если ты должен был вылететь на этом самолёте, тебе оставалось только свернуться клубочком в щели и попытаться уменьшиться в размере, а если ты на нём летел, то тебе оставалось только ничего не делать, потому что делать что-либо было бесполезно.
На самой полосе или рядом с нею всегда валялись обломки самолётов и вертолётов, иногда из-за них аэродром закрывали на несколько часов, пока полосу не расчищали «морские пчёлы» или бойцы 11-го инженерного батальона. Там было так опасно, настолько предсказуемо опасно, что начальство из ВВС отменило рейсы своих лучших транспортников, С-130, и стало посылать С-123, которые были поменьше и поманевреннее. Всякий раз, когда было можно, грузы сбрасывались на палетах с полутора тысяч футов, на красивых сине-жёлтых парашютах, и занятно было смотреть, как они опускаются на землю по всему периметру. Но пассажиров, разумеется, надо было высаживать на землю или забирать на борт с земли. Пассажирами были в основном свежие бойцы, отпускники, разного рода специалисты, иногда – начальство (те, что были на уровне дивизии и выше, летали в Хешань по собственному плану), и множество корреспондентов. Пока пассажиры на борту нервничали, обливались потом, снова и снова прокручивали в голове перебежку к щели в ожидании того момента, когда опустится грузовая рампа, от десяти до пятидесяти морпехов и корреспондентов, укрывшихся в траншее, без толку облизывали пересохшие губы, а затем, все сразу и одновременно, они бросались вперёд, толкаясь на бегу, и менялись местами. Под совсем уж плотным огнём на всех лицах читалась просто паника, и ничего более, и глаза становились безумнее, чем у лошадей в горящей конюшне. Эта рассеянная кучка людей была более менее плотной только в самой середине, как на размытой фотографии карнавала, сделанной с претензией на художественность, и глаз выхватывал в ней то лицо, то осколок, рассыпающий белые искры, то какой-нибудь предмет, непонятным образом зависший над землёй, то клуб дыма, а ты сам пробирался вперёд, расталкивая техников, закрепляющих тяжёлые грузы, перепрыгивая через служебных собак, через небрежно сваленные, облепленные мухами похоронные мешки, которые всегда лежали недалеко от полосы. Люди вокруг продолжали рваться на борт и обратно, а самолёт уже медленно разворачивался, чтобы начать разбег и взлететь с максимальной скоростью, на которую был способен. Если в это время ты был на борту, то захлёбывался от восторга в тот момент, когда самолёт трогался с места. И вместе со всеми сидел с бессмысленной, безвольной ухмылкой на лице, словно чешуёй покрытом противной рыжей пылью, в которую обращается раздробленный латерит, с приятнейшим чувством расслабления после пережитого страха, когда на тебя накатывает ощущение того, что ты теперь в безопасности. И не было в мире ничего приятнее, чем вылет из Хешани.