Ранним утром 7 февраля в секторе Хешани произошло нечто настолько страшное, что даже нам, сидевшим тогда в Хюэ, пришлось при известии об этом отложить на миг наши собственные страхи и отчаяние, чтобы проникнуться этим ужасом. Казалось, что материализовался самый страшный сон об этой войне, он предвещал ужаснейшие кошмары, приводящие в такую дрожь, что ты прыгаешь во сне на койке. Ни один из тех, кто услышал об этом, не смог даже улыбнуться той горькой затаённой улыбкой оставшегося в живых человека, которая появляется на лице при получении известия о катастрофе, так всё было страшно.
В пяти километрах к юго-западу от боевой базы Хешань, на берегу реки, по которой проходит граница с Лаосом, находился лагерь спецназовской группы «А». Он назывался Лангвей, по названию маленькой деревни горцев, которую годом ранее по ошибке разбомбили самолёты ВВС. Этот лагерь был крупнее большинства спецназовских лагерей, и выстроен намного капитальнее. Он занимал две высоты, между которыми было метров 700, а главные блиндажи, в которых располагалось большинство бойцов, находились на высоте, стоящей у реки. Там было двадцать четыре американца и более 400 вьетнамцев. Блиндажи были глубокими, прочными, с бетонными перекрытиями толщиною в метр, и казались неприступными. И как-то ночью, после полуночи, туда пришли северные и захватили лагерь. Лишь однажды, в долине Иадранг, они действовали подобным образом, применяя такие вооружения и такую тактику, о наличии которых у вьетнамцев никто даже и не догадывался. Девять лёгких танков (советских танков Т-34 и Т-76) подошли к лагерю с востока и запада так неожиданно, что американцы, услышав шум, решили, что сломался лагерный электрогенератор. В пулемётные гнёзда и вентиляционные отверстия блиндажей полетели ранцевые заряды, «бангалорские торпеды», в них пускали слезоточивый газ и самое страшное – напалм. Всё кончилось очень быстро. Очевидцы рассказывали, что американский полковник, бывший тогда в Лангвее с проверкой, бросился на танки с ручными гранатами и был сражён пулемётной очередью. (Он остался в живых, и это было больше, чем чудо). Погибло от десяти до пятнадцати американцев и до 300 вьетнамцев. Оставшиеся в живых шли всю ночь, большинству пришлось пробираться через позиции северных (позднее некоторых подобрали вертолёты), и до Хешани они добрались, когда уже рассвело, и ходили слухи, что некоторые сошли с ума. Одновременно с атакой на лагерь Лангвей на Хешань был произведён самый яростный артналёт за всю войну: 1500 мин и снарядов, по шесть в минуту на протяжении стольких минут, что ни у кого не хватило бы сил их сосчитать.
Морпехи в Хешани видели, как на базу один за другим приходили те, кто выжил в Лангвее. Они видели их и слышали о том, что случилось в спецназовском лагере, и, держа всех приближающихся на мушке, видели их лица и невидящие взгляды, и тихо переговаривались друг с другом. Господи, там были танки. Танки!.. И как теперь, после Лангвея, глядеть ночью за заграждения и не слышать бряканья траков приближающихся танков? Как теперь ходить в темноте в патрулях и не вспоминать всевозможных рассказов о призрачных вертолётах противника, облетающих границу ДМЗ? О тропах, проложенных по долине Ашау, по которым могут ездить грузовики? О полных фанатиках, идущих в атаку обдолбанными до ушей (понятное дело, они там обкуриваются и дуреют), выставляющих перед собою живые щиты из гражданских, приковывающих себя к пулемётам и готовых умереть на месте, но не отступить, ни во что не ставящих человеческую жизнь?
Официально морская пехота не признала никакой связи между нападением на Лангвей и Хешанью. Но по секрету они шептали какие-то жуткие вещи о том, что Лангвей был приманкой – приманкой, на которую клюнули эти несчастные, жалкие гады, именно так, как мы и рассчитывали. Но все вокруг всё понимали, и понимали очень даже хорошо, и майоры с полковниками, которым приходилось доносить до репортёров официальную точку зрения, сталкивались в ответ со смущённым молчанием. Никому не хотелось, и никто не поднимал вопроса о судьбе Хешани после падения Лангвея. Я так хотел задать этот вопрос, что месяцами бесился от собственной нерешительности. «Господин полковник (хотелось мне спросить), чисто теоретический вопрос, надеюсь, вы понимаете. Но что если все эти узкоглазые, которые, по вашему мнению, находятся там, действительно там находятся? И что если они нападут прежде, чем муссонные ветра подуют на юг, туманной ночью, когда наши самолёты не смогут прилететь? Что если Хешань действительно им нужна, нужна настолько, что они готовы пройти через три линии заграждений из колючей проволоки, и через армированную колючую ленту, через баррикады из их же трупов (вы же знаете, полковник, как в Корее узкоглазые любили эту тактику?), что если они пойдут волнами, людскими волнами, и будет их столько, что стволы всех наших крупнокалиберных пулемётов перегреются и расплавятся, а все М-16 заклинит, и вся смертоносная мощь «Клейморов» на линии обороны будет израсходована и поглощена? Что если после этого они не остановятся и пойдут вперёд к центру базы, которая будет настолько разделена их артиллерией, что жалкие траншеи и блиндажи, недоделанные вашими морпехами, окажутся бесполезными? Они будут наступать, и в это время прилетят первые МиГи и Ил-28 за эту войну, и разбомбят и КП, и ВПП, и медсанчасть, и диспетчерскую вышку (охереть какая «народная» армия, так, полковник?), и будет их от двадцати до сорока тысяч. И что если они преодолеют все препятствия, которые мы воздвигнем у них на пути… и убьют всех, и обороняющихся, и отступающих… и возьмут Хешань?»
* * *