Однажды, получив двухдневный отпуск в Дананг, Мейхью выбрался там в запретную зону – на чёрный рынок, где он решил купить травы и надувной матрац. Траву он так и не нашёл, а когда наконец приобрёл матрац, то смертельно испугался. Потом он рассказывал мне, что ничто из того, что он видел в Хешани, никогда не приводило его в такой жуткий страх. Не знаю уж, что ему наговорили о том, что сделает с ним военная полиция, если поймает его на рынке, но с его слов это было самым захватывающим приключением с тех пор, как за два года до этого лесник гонялся на вертолёте за ним и его другом, когда заметил их в лесу после закрытия охотничьего сезона. Мы сидели в тесноте сырого блиндажа на восемь человек, где ночевали и Мейхью, и Солнцеход. Мейхью долго пытался заставить меня воспользоваться его матрацем, но я отказался. Он сказал, что если я не буду на нём спать, он возьмёт матрац, выбросит его в траншею и оставит его там до утра. Я сказал ему, что если бы захотел обзавестись надувным матрацем, то в любой момент купил бы его в Дананге, и что военная полиция мне бы и слова не сказала по этому поводу. Я сказал, что люблю спать на земле, потому что это хорошая тренировка. Он сказал, что всё это дерьмо собачье (в чём был прав), и богом поклялся, что матрац проваляется всю ночь в траншее вместе с остальным мусором, который всегда накапливается в окопах. А потом он стал каким-то очень загадочным и сказал, чтобы я ещё раз подумал, пока его не будет. Солнцеход попробовал выяснить, куда он собирается, но Мейхью ничего ему не сказал.
Иногда наступали моменты, когда грохот, доносившийся со всех сторон, пропадал, когда горы не бомбили, молчали наша и вражеская артиллерия и миномёты, и никто не стрелял на периметре, и тогда можно было услышать в блиндаже, как по полу бегают крысы. Много их погибло в ловушках, от яда, пуль или удачно брошенных ботинок, но они по-прежнему жили с нами в блиндажах. В них пахло мочой, очень, очень застарелым потом, гнилым сухпаем, плесневелым брезентом и интимными выделениями, и к этому всегда примешивались другие запахи, присущие только боевой обстановке. Многие из нас верили, что усталость и страх можно определить по запаху, и что человек, видящий определённый сон, выделяет соответствующий запах. (В отношении некоторых вещей мы, как цыганы у Хемингуэя, были ясновидцами. Неважно, какой силы ветер поднимал садящийся вертолёт, всегда можно было определить, лежат ли мешки с трупами у площадки, и в палатках, где пожили группы глубинной разведки, стоял такой запах, какого нельзя было найти ни в одной другой палатке во Вьетнаме). Этот бункер по меньшей мере был не лучше любого другого, и меня даже стошнило, когда я залез в него в первый раз. Света почти не было, и приходилось напрягать воображение, угадывая большинство вещей по запаху, и это стало чем-то вроде развлечения. Пока Солнцеход не вошёл в бункер, я и не понимал, насколько он чернокож.
- Да уж, вонь стоит могучая, - сказал он. - Надо бы надыбать этого… дезодоранта посильней.
Он помолчал немного.
- Если ночью что случится, меня держись. А то может не повезти, Мейхью примет за косоглазого и грохнет. Он такой дурной бывает.
- Думаешь, сегодня нападут?
Он пожал плечами. «Пощупать могут. Пошутковали три ночи назад, одного убили. Наш был, из чёрных братанов». Но блиндаж у нас реально хороший. Как-то раз по крыше долбануло. Куча всякой ерунды насыпалась, но мы в порядке.
- А спите в бронежилетах?
- Некоторые спят. Я нет. Мейхью, придурок, тот вообще голый спит. Крутой, чертяка - ястреб в небе, а он тут голый.
- Как это? Что за ястреб?
- А это значит по-о-о-лный п…ц.
Мейхью не было уже больше часа, и, когда мы с Солнцеходом вышли из блиндажа на настил из досок от снарядных ящиков, из которых был сделан пол в траншее, мы увидели, что он стоит неподалёку и разговаривает с какими-то бойцами. Он направился к нам, смеясь, похожий на мальчугана в боевом снаряжении, предназначенном для взрослых мужчин, бронежилет свободно болтался на нём, а бойцы пропели ему вслед: «Мейхью - служака… Помолимся за него».
- Э, Солнцеход! – крикнул он. – Слышал, мудак?
- Слышал что?
- Я только что продлил.
Улыбка сползла с лица Солнцехода. Видно было, что сразу до него не дошло, а затем лицо его стало злым, почти угрожающим.
- Что сказал?
- Ага, - ответил Мейхью. - Я только что от Бати.
- Вот как? На сколько продлил?
- Всего на четыре месяца.
- «Всего» четыре. Отлично, Джим.
- Слушай…
- Заткнись, Джим.
- Да ладно, Солнцеход, не будь таким козлом. Зато я из Корпуса слиняю на три месяца раньше.
- А мне плевать. Джим.
- Не зови меня так! – Он посмотрел на меня. – Вот так всегда – как разозлится, зовёт меня Джимом. Ты слушай, мудак, я смогу раньше срока из морской пехоты свалить. И отпуск дадут. Батя сказал, в следующем месяце могу поехать.
- Ты это кому? Ничего не слышу. Ни единого слова, Джим.
- У…
- Ты просто тупой. Что толку с тобой разговаривать? Ты меня как будто не слышишь, никогда. Ни единого слова. А я знал… Знал, что ты уже подписал ту бумагу.
Мейхью не отвечал. Трудно было поверить, что они примерно одного возраста.
- Что мне делать с тобой, урод? Почему… Почему бы тебе не побегать вон там, за колючкой? Убьют, и нет проблем. Или вот тебе, возьми гранату. Зайди-ка за сортир, дёрни за кольцо и ляг на неё.
- Да что с тобой, твою мать? Всего-то четыре месяца!
- Четыре месяца? Родной, да в этом бардаке тебя замочат за четыре секунды! Вспомни батяню своего и так далее, и всё равно ты не сечёшь. Мудак ты аж п…ц, хуже я не видел. Нет, ты совсем п…ц. В жопу тебя, Мейхью, жалко мне тебя.
- Солнцеход? Всё нормально будет, понял?
- Конечно, родной. Ты лучше помолчи пока. Винтовку почисть. Письмо мамане напиши. Займись хоть чем-нибудь. Потом поговорим.
- Можно курнуть.
- Ладно, родной. Потом.
Он зашёл в блиндаж и лёг. Мейхью снял каску и соскрёб надпись, написанную на боковой стороне: «20 апреля и ВСЁ НИШТЯК!»