6 мая.
Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.
Я говорю:
-- Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?
Генрих волнуется:
-- Первое место мне.
У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет:
Непременно мне, непременно.
Ваня ласково улыбается:
-- Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:
-- Федор, а ты?
Что ж, я всегда готов.
Тогда я говорю:
-- Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.
Все молчат.
По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.
-- Слушай, -- говорит Ваня, -- я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, -- не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, -- ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.
Генрих волнуется:
-- Да, да ... Как же быть?
Федор внимательно слушает. Ваня говорит:
-- Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.
--Ну?
-- Ну, наверное взорвет карету и лошадей.
-- И тебя тоже взорвет.
-- И меня.
Федор с презрением пожимает плечами.
-- Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело.
Я смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смот-рел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.
Я говорю:
-- Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, -- швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.
Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:
Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут барин.
Ваня говорит:
-- Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.
Будь спокоен. Все помню.
Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.
-- Жорж:.
-- Ну что?
-- Жорж:... Как же это ... Как же Ваня пойдет?
-- Так и пойдет.
-- Значит, погибнет?
-- Погибнет.
Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.
-- Я этого не могу, -- говорит он глухо.
-- Чего не могу?
-- Да этого ... чтобы он шел ...
Он останавливается. Он говорит быстро:
-- Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь повесят? Повесят?
-- Конечно, повесят.
-- Ну, так я не могу. Как будем жить, если он умрет? Пусть лучше повесят меня.
-- И вас, Генрих, повесят.
-- Нет, Жорж, слушайте, нет... Неужели его не будет? Вот мы спокойно решили, а от нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное, что наверное. Нет, Бога ради, нет ...
Он щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю:
-- Вот что, Генрих, одно из двух: или так, или этак. Или террор, и тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад, -- в университет.
Он молчит. Я беру его под руку.
-- Помните, Того своим японцам сказал: "Я жалею лишь об одном, что у меня нет детей, которые бы разделили с вами вашу участь". Ну и мы должны жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать.
Близко Москва. На солнце искрится Триумфальная арка. Генрих подымает глаза.
-- Да, Жорж, вы правы. Я смеюсь:
-- И подождите еще: suum quique.