7 мая.
Эрна приходит ко мне, садится в угол и курит. Я не люблю, когда женщины курят. И мне хочется ей об этом сказать.
-- Скоро, Жоржик? -- спрашивает она.
-- Скоро.
-- Когда?
-- Четырнадцатого, в коронацию. Она кутается в теплый платок. Видны только ее голубые глаза.
-- Кто первый?
-- Ваня.
-- Ваня?
-- Да, Ваня.
Мне неприятны ее большие руки, неприятен ласковый голос, неприятен румянец щек. Я отворачиваюсь. Она говорит:
-- Когда готовить снаряды?
-- Подожди. Я скажу.
Она долго курит. Потом встает и молча ходит по комнате. Я смотрю на ее волосы. Они льняные и вьются на висках и на лбу. Неужели я мог ее целовать?
Она останавливается. Засматривает мне робко в глаза:
-- Ведь ты веришь в удачу?
Конечно.
Она вздыхает:
-- Дай Бог.
-- А ты, Эрна, не веришь?
Нет, верю.
Я говорю:
-- Если не веришь, -- уйди.
Что ты, Жоржик, милый. Я верю.
Я повторяю:
-- Уйди.
-- Жорж, что с тобою?
Ах, ничего. И оставь меня ради Бога.
Она опять прячется в угол, снова кутается в платок. Я не люблю этих женских платков. Я молчу. Тикают на камине часы. Я боюсь: я жду жалоб и слез.
-- Жоржик.
-- Что, Эрна?
-- Нет. Ничего.
Ну так прощай. Я устал.
В дверях она шепчет грустно:
-- Милый, прощай.
Ее плечи опущены. Губы дрожат.
Мне ее жаль.