Ибо, где сокровище ваше,
тамъ будетъ и сердце ваше.
Мф. 6, 21
Мы будем говорить о духовных основах русской литературы. В Православии под духовностью понимают действие в человеке Святого Духа, стремление человека строить свою жизнь по Христову учению. Если же человек перестает стремиться к Богу, начинает уходить от Него или же остается костенеть в инерции, он утрачивает духовность, идет к гибели.
«Восстановление погибшего человека», подчеркивал Ф. М. Достоевский, есть «основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия», «неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость».
Каждая из европейских литератур стремилась реализовать эту мысль по-своему, в соответствии со своими традициями, соответственно своим возможностям. Итоги реализации этого «восстановления» также были разными. Тем не менее, при всей национальной специфике европейских литератур, при всем разнообразии творческих индивидуальностей исторически определились два магистральных направления поиска путей воплощения этой мысли как следствие закономерного разделения европейской цивилизации на Запад и Восток.
«Каждый народ своим радиусом доходит к центру», - говорил один из основателей русского славянофильства К.С. Аксаков. Таким центром для западноевропейцев стал человек, для русских людей - Христос как «идеал человека во плоти» (Достоевский).
Равно как «западные народы» «предались Возрождению», «вероятно, до конца своего существования, ибо, переставши быть возрожденцем, западный человек перестанет быть западным» (А. Ф. Лосев), так и русский человек, «даже видимо порывая с верою, не мог до конца отрешиться от православного миросозерцания» (М. М. Дунаев).
Соответственно, западноевропейская литература решала проблему «восстановления погибшего человека» на путях антропоцентризма (собирание «сокровищ земных»), русская -на путях христоцентризма (стремление к обретению «сокровищ небесных»).
Богослов и литературовед М. М. Дунаев говорил о двух типах культур - эвдемоническом (от греческого «эвдемония» -счастье) и сотериологическом (от греческого «сотерио» - спасение). Каждый из них порождает свой тип личности.
Первый тип - эвдемоническая личность, или возрожденческая (потому что эпоха Возрождения возродила пристальное внимание к «земным сокровищам»), к ней близок рождественский тип личности. Отличительная черта эвдемонизма
- стремление к обретению земного счастья, что в конечном итоге ведет к культу комфорта и формированию общества потребления. Этот тип, уходящий корнями в античность (гедонизм, эпикурейство), в фазах своего развития прошел через эпохи Возрождения, Просвещения и благополучно (комфортно) ощущает себя и в наше время.
Второй тип - сотериологическая личность, в высшей форме своего развития соборная, в исключительных случаях приближается к пасхальному типу. Этот тип ориентирован на достижение высшего смысла жизни через самоотдачу и через самоотверженное, беззаветное, любовное служение Богу и людям.
Выделение на эвдемонической основе рождественского, а на сотериологической - пасхального типов личности обусловлено наличием двух направлений христианской духовности - католической и православной. Столетия формировалась особая атмосфера восприятия человеком Запада и русским человеком двух великих христианских праздников
- Рождества Христова и Воскресения Христова (Пасхи). «Западное рождественское настроение, - отмечал С. С. Аверинцев в статье "Иисус Христос - русскими глазами", - подчас рискует показаться в православной перспективе сведенным к сакрально-уютной семейной идиллии. Разумеется, и для православного верующего Рождество Христово - это праздник радости; но то, что Божественный Младенец с самого начала предстоит как уготованная Жертва Голгофы, отнимает у настроения идиллии всякую однозначность. В "радостном" уже предчувствуется "скорбное", но еще принципиальнее для православного сознания неумаленное предощущение "славного" в "скорбном"».
Давно стало хрестоматийным определение художественной литературы как человековедения. Однако художественное ведение человека ведется писателями с различных, зачастую - с диаметрально противоположных мировоззренческих позиций.
Для определения человечности, или гуманности, как характерной черты русского национального характера часто используют термин гуманизм.
Пришедшая на смену западноевропейскому средневековью эпоха Возрождения породила деятелей, которых стали называть гуманистами, а их учение - гуманизмом. Гуманисты обожествляли человеческий разум, считали его высшей ценностью, источником творческой мощи человека. Признание человека центром мира и мерилом всего и вся неизбежно вело к замене теоцентрической (христоцентрической) картины мира на антропоцентрическую. Хотя гуманисты эпохи Возрождения открыто не выступали против христианства, созданное ими учение - гуманизм - послужило плодотворной основой для развития богоборчества и атеизма.
В таком понимании этот термин (гуманизм) и производные от него мы будем использовать.
Следовательно, гуманистическая позиция, освещенная и освященная (у гуманистов есть свои святыни и свои подвижники) крылатой фразой Максима Горького «Человек - это звучит гордо», суть антропоцентрическая (человек - центр мира и мера всего).
Представители такого подхода абсолютно убеждены в том, что понятия гуманистический и гуманный, гуманизм и гуманность по сути своей идентичны. И уже с высот гуманизма В. Г. Белинский, которого смело можно назвать «отцом» гуманистического направления в отечественном литературоведении, в 1847 году скорректирует определение гуманности: «Гуманность есть человеколюбие, но развитое сознанием и образованием». Таким образом, такие свойства личности, как благодушие (доброта души), милосердие, любовь к ближнему, выведенные В. И. Далем в качестве составляющих понятия гуманность, если следовать за Белинским, лишаются своей значимости по причине утраты связи с «развитым сознанием». Правда, и сам Даль соотносит понятие «гуманность» с «человеком, истинно просвещенным». Однако «истинную просвещенность» можно и должно толковать в духе Н. В. Гоголя (Гоголь во второй половине 40-х годов XIX века - оппонент Белинского, «апостол невежества», по определению «неистового Виссариона»): «Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю правду его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви <...>. Недаром архиерей, в торжественном служении своем, подъемля в обеих руках и троесвешник, знаменующий Троицу Бога, и двусвешник, знаменующий Его сходившее на землю Слово в двойном естестве Его, и Божеском и человеческом, всех ими освещает, произнося: "Свет Христов освещает всех!"» («Выбранные места из переписки с друзьями», 1847). О направленности такой просвещенности в конце своей жизни в 1880 году убедительно скажет Достоевский: «Под просвещением я разумею <...> - то, что буквально уже выражается в самом слове "просвещение", то есть свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни. <...> Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его».
На позициях такой просвещенности, согласующейся с христианским пониманием мира, базируется православное направление в современном литературоведении. Его подход к осмыслению художественного творчества является христо-центрическим.
Литературоведы - носители ценностных установок гуманизма - в качестве иллюстрации верного самого по себе тезиса «мысль о высоком предназначении человека никогда не угасала в русском сознании» приводят «характерное признание» И. С. Тургенева из письма французской оперной певице Полине Виардо: «Я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, образец возмущения и индивидуализма. Как бы мал я ни был, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати». Иллюстрация показательная, но неудачная, поскольку содержание приведенных слов Тургенева не имеет ничего общего с русским пониманием предназначения человека; более того, демонстративно противостоит ему. Собственно, сам писатель никогда не скрывал своего евроцентризма. Так, в письме А. И. Герцену из Парижа (1862) он особо укажет: «Я все-таки европеус - и люблю знамя, верую в знамя, под которое я стал с молодости».
Действительно русское понимание предназначения человека сформулировал Ф. М. Достоевский: «Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа <...>. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Таким образом, антропоцентрическому гуманистическому истина вместо спасения, ум вместо Благодати противостоит христоцентрическое русское Христос как «вековечный от века идеал», а не умозрительная истина.
С позиции гуманизма движение к вершинам человеческого духа происходит на путях освобождения от пут религиозности, поэтому христоцентризм русской литературы исторически ограничен XI - XVI веками, а начиная с XIX века, воспринимается уже как внеисторический. С православной точки зрения, христоцентризм, наоборот, всеисторичен, и возвращение к нему классики Золотого века есть закономерное, естественное возвращение «домой», к национальной духовной традиции, предельно ослабленной, но не пресеченной XVIII веком.
«Христоцентричность мировосприятия, - убежден современный историк А. Н. Боханов, - необозримо расширяет исторические перспективы, восстанавливает живую связь времен и дает не коррозируемый временем понятийно-категориальный инструментарий. <...>Смысл истории отыскивается не в плоскости суетных и тварных устремлений, не в сфере "удобства", "благополучия", "счастья" рода человеческого, "свободы личности" - категорий, трактуемых как угодно, а в том мире, где наличествует одна и неизменная цель: постижение, усвоение, приближение к Единой Истине - Иисусу Христу».
Высшее долженствование русского искусства как искусства христианского образно сформулировал Н. В. Гоголь в статье «Исторический живописец Иванов» (1847), посвященной картине А. А. Иванова «Явление Христа народу»:
«Изобразить на лицах весь ход обращения человека ко Христу! <...> представить в лицах весь ход человеческого обращения ко Христу».
Задание это было столь высоко, что находилось на грани возможного для искусства. И все же русская классика решала эту задачу, неся в себе убежденность, выраженную старцем Зосимой, героем великого романа Достоевского «Братья Карамазовы» (1880): Господь дал человеку «сердце высшее», способное «горняя мудрствовати и горних искати».
Исторический путь русской литературы насчитывает уже более тысячи лет. Как долго он еще продлится? - Так долго, как долго будет существовать русский народ в границах уникального, великого, многонационального русского мира. Как долго будет существовать русский мир? - Так долго, как долго будет присутствовать в нашей жизни православная духовность, дарующая миру прекрасные человеческие характеры, которые несут в себе дух мирен, любовь, сострадание и милосердие.
А. С. Пушкин писал: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Неужели мы станем Иванами, не помнящими родства, забудем о Пушкине, о безымянном авторе «Слова о полку Игореве», о поколениях русских летописцев, писавших для того, чтобы «ведали потомки православных» (то есть мы с вами) «земли родной минувшую судьбу», о Тютчеве, Достоевском, Шолохове?..
Первые семь веков русского литературного процесса принято называть древнерусским периодом в истории нашей литературы. Почти на всем его протяжении литература Древней Руси была православной по духу, высоко несла знамя учительного слова. XVII век, который в народе прозвали «бун-ташным», посеял смуту в русской жизни, в сердцах русских людей. И начинался он с эпохи Смуты, а завершился петровскими потрясениями. Уходил не только традиционный быт Московской Руси. Опыт православной духовности, накопленный веками, под мощным западноевропейским влиянием представлялся молодому царю и его окружению ненужным. Православная духовность, пережившая раскол русской церкви, уходила в глубины народной жизни.
Казалось, самые что ни на есть «благоприятные условия» для гуманизации русской жизни были созданы эпохой Петра I и последующими десятилетиями XVIII века.
Новое время порождало новые формы художественного творчества. В России возникала литература европейского типа. Классицизм как ведущий художественный метод, заимствованный из Западной Европы, нес на себе родимые пятна гуманизма: культ разума, культ ложного просвещения, космополитизм.
Однако тот же XVIII век, «столетье безумно и мудро» (А. Н. Радищев), породил таких мощных представителей русского художественного слова, как М. В. Ломоносов и Г. Р. Державин, которые сохранили в себе дух православной традиции и реализовали его в своем творчестве. Чего стоит только одна великая фраза Державина из его оды «Бессмертие души» (1796):
Жив Бог! - Жива душа моя!
XIX век в истории русской литературы принято называть «золотым веком». Именно он дал миру величайших мастеров художественного слова. По словам одного из литературоведов, того, что было создано Пушкиным в течение всего лишь трех месяцев знаменитой Болдинской осени (1830), иной зарубежной литературе хватило бы на целое столетие. Русская литература становится ведущей литературой мира. Этот взлет состоялся в силу критического переосмысления ценностных установок Запада на основе синтеза высших достижений западноевропейской художественной формы и того огромного духовного потенциала, накопленного в древнерусский период, к которому возвратилась русская классика.
С тех пор и поныне православная духовность неизменно присутствует в творчестве тех русских писателей, поэтов, драматургов, для которых слова семья, дом, Отечество, Вера составляют высшую ценность жизни.
Мы говорим: русский писатель, русский поэт. Что же для художника слова является критерием русскости? Национальная принадлежность? Однако на просторах русского мира не может быть и речи о подсчете процентного состава крови для определения «национальной прописки» писателя. Славу нашей литературы составляли немцы (Пушкин наставлял своего брата Льва Сергеевича: «Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? он русский, из перерусских русский»), арапы (сам Пушкин), шотландцы (Лермонтов), турки (Жуковский), малороссы (Гоголь), евреи (Фет)... «Вообще должно помнить, - еще в 1847 году отмечал выдающийся славянофил А.С. Хомяков("О возможностях русской художественной школы"), - что для того, чтобы быть русским, недостаточно грамматического знания русского языка». И даже филигранного владения им, добавим мы. Степень рус-скости писателя, без сомнения, определяется степенью его принадлежности к православной системе духовных координат. Русскость, говоря словами запорожского казака Тараса Бульбы из одноименной повести Гоголя, есть родство по душе, а не по крови.
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
Приложение
Алексей Хомяков
Картина Иванова
1858
Из письма редактору «Русской Беседы»
по поводу картины А. А. Иванова
«Явление Христа народу»
Неужели, увидав эту картину, еще будут спрашивать: «Зачем Иванов посвятил ей 25 лет?» А я слыхал такой вопрос, и не раз. Неужели не поймут, что такое сосредоточение всех сил, всей жизни на один предмет, на одно творение, такая неслабеющая любовь достойны удивления? Почтение к художнику уступает уже место благоговению пред человеком, когда подумаешь об этом мысленном труде, предпринятом и
выдержанном в наше время. Многое великое еще возможно, когда такой подвиг был возможен.<... >
Этюды его известны были многим, и огромный талант его не подвергался никакому сомнению; а года проходили, и обещанное произведение все еще не являлось.
<...> а он, неослабный труженик, ничем не смущаясь, жил с глазу на глаз со своею глубокою мыслью, вглядываясь беспрестанно в ее черты и твердою рукою переводя их на полотно. Зато взгляните на это полотно!
<...> Вот на правой стороне мальчик, только что принявший крещение, и вы говорите: «это будущий мученик»; вы высказали мысль Иванова. Вот на средине картины, в тени, полузакрытый другими лицами старик, силящийся приподняться и взглянуть на возвещаемого Христа, и вы говорите: «Ныне отпущаеши раба Твоего с миром»; вы высказали мысль Иванова. Вот вся суровая красота Ветхого Завета в самом пророке; вот кроткая сила Завета Нового, зарождающаяся в двух из его будущих служителей, и несказанная любовь, загорающаяся в одном из них; вот целая лестница сословий - от богача до раба, и целая лестница умственных развитий от высочайшего разума, созерцающего мир Божественных откровений, до дико-детской улыбки дремлющей души, смутно чующей свое Божественное начало, и все и все служат великой Божьей судьбе, являющейся вдали в лице Агнца Божия. Самое сухое неверие некоторых лиц, не равнодушных, но оскорбленных пророческим благовестием, есть уже вступление в Евангельскую историю. Никогда вещественный образ не облекал так прозрачно тайну мысли христианской.
Алексей Хомяков
Разговор в Подмосковной
1856
(Диалог между славянофилом Тульневым и западником Запутиным по проблеме народности оформлен Хомяковым в виде драматической сцены)
Запутин. Да-с, я допускаю, что мы гораздо менее принадлежим русской народности, чем просвещенные англичане, французы или немцы своей народности. Неужели Вы думаете, что такое заключение меня озадачит или оскорбит? Совсем нет.
Тульнев. Я понимаю, что Ваша добросовестность должна была Вас привести к признанию безнародности нашей образованной братии, а о дальнейших выводах можно поговорить. <... >
Запутин. Да-с, я это говорю и повторяю. У меня нет ни поэтической восторженности, ни романтических затей: я просто, как Вы знаете, сухой, практический логик, туманов не люблю, а гляжу делу прямо в глаза. Народность есть ограничение общечеловеческого, а только общечеловеческое и дорого. В этом отношении я себя считаю выше англичанина, и француза, и немца. Они стеснены, сжаты, съежены своею народностью, а я отрешен от нее и радуюсь. Моя интеллектуальная свобода шире, мои общечеловеческие сочувствия и понимания объемистее. Весь мир человеческий мне доступен во всем своем бесконечном просторе и даже временных правах своих тесных национальностей.
<... > Дорого только общечеловеческое - истина. Национальное есть ограничение общечеловеческого, и разумный человек не может и не должен искать ограниченности, когда может владеть полнотою интеллектуальной свободы. Таков девиз образованных русских людей.
Тульнев. Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа.
<...> Лучше ясно понять причину теперешней скудности, понять нашу болезнь, да искоренить ее из своей собственной души и жизни.
Запутин. Да, не правда ли? Пора искоренить нам из своей души наше сочувствие ко всему человеческому, нашу любовь к человечеству вообще, все то, чем еще живет в нас стремление к прогрессу, нашу радость при успехах других народов, наше горе при их горе? Не так ли?
Тульнев. По правде сказать, не мешало бы нам поберечь радость и горе для домашнего обихода.
Анна Федор. Неужели Вы бы хотели, чтобы мы были бесчувственны ко всему, что не прямо относится к нам самим и к русскому народу?
Тульнев. Простите меня; но Вы мне напоминаете довольно забавный ответ одного бесстыдного гуляки. Жена у него была в загоне, дети без призора, ну и дом в том виде, какой можете вообразить. Ему старый дядя попрекал за такое нерадение и прибавил: «ты своих детей не любишь». - «Что же делать, дядюшка? Я берегу свою любовь для рода человеческого». Как Вы думаете? Менее бы он любил род человеческий, если бы поболее любил жену и детей? <...>
Сочувствие, любовь: это великие слова; но ведь им надобно быть не словами только, а делом. Любовь есть чувство живое по преимуществу; она есть самая жизнь. Пожалуйста, не говорите мне о любви к отвлеченностям, ни о любви к готтентотам или к северо-американцам, когда нет любви искренней и сердечной к ближайшему ближнему, той любви, в которой нет снисходительности, но которая вся есть любящее смирение.
Запутин.<...> Тесен объем Вами проповедуемой любви, тесен ее горизонт; шире наши сочувствия, наши требования ненасытимнее. Да, Вы любите старину, Вы любите обычаи, обряды, так сказать, физиономию частной жизни, которая Вас окружает. Мы любим прогресс, мы любим будущее, мы любим человечество.
Тульнев.
Я то люблю, что сердце греет, Что я могу своим назвать. <...>
Что бы Вы сказали, если бы кто горевал о том, что тифус свирепствует на Юпитере, ну, или хоть в Калифорнии, а не заботился, не мрут ли дети корью в его деревне? Видите: любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями: она жива и любит живое, сущее. Не говорите ей о будущем селянине, усовершенствованном по последнему рецепту заморского мыслителя: это был бы только вкус, и не более. Говорите о мужике в его курной избе, в его красной рубахе, с его, может быть, и неусовершенствованною сохою. Вот тут она себя узнает, тут любовь. Поймите меня: я беру черты русские, но говорю о всякой земле. Любовь просит сближения, общения, размена чувств и мысли, одним словом, она не гуляет иностранкою в своем собственном народе.
Запутин. И не хочет даже и подумать о других, обо всем человеческом братстве?
Тульнев. Напротив, она до него-то и доходит посредством тесной связи с ближайшим братством. Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу. <...>
Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому. Конечно, были особенные случаи, в которых человек возвышался до служения общечеловеческой, Божественной правде, помимо народа своего. Тот, кто себя всего посвятил высочайшему изо всех служений, кто более всех отверг от себя тесноту своего народа, сказал: «Я хотел бы сам лишиться Христа, только бы братья мои по крови к Нему пришли». Никто не произносил никогда слова любви пламеннее это слова. <... >
За странным признаком погнались у нас многие. Общеевропейское, общечеловеческое!.. Но оно нигде не является в отвлеченном виде. Везде все живо, все народно. А думают же иные себя обезнародить и уйти в какую-то чистую, высокую сферу. Разумеется, им удается только уморить всю жизненность и, в этом мертвом виде, не взлететь в высоту, а, так сказать, повиснуть в пустоте.
Николай Гоголь
Тарас Бульба
Редакция 1842
Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь - и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, - видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа, - любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а... - сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: - Нет, так любить никто не может! Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, - так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!