Н.С. Лесков
(По поводу статей А. Волынского в «Северном вестнике»).
I
Много лет назад — лет 18 — я был вечером на Сергиевской у одного барина с литературными наклонностями. В начале вечера он подошел ко мне и шепнул:
— Я хотел пригласить и Лескова, потому что лично я его очень уважаю, но побоялся, не произведет ли это на вас неприятное впечатление.
— Но почему же? — спросил я удивленно.
— Он служит там где-то в Синоде, и, кроме того, писатели относятся к нему с некоторой подозрительностью. Я, конечно, не знаю ваших счетов, но, быть может, у вас есть счеты. Ну извините, а я думал, что это вас еще поссорит со мной.
Итак, каких-нибудь 20 лет назад вот как относилась публика к Лескову, и, несомненно, это отношение было создано его литературными врагами, а отчасти и им самим. Обращение барина с Сергиевской ко мне по поводу Лескова объясняется тем, что я был тогда главным сотрудником выдающегося журнала, который пользовался репутацией радикального 1. У молодого человека, который должен был бы трепетать от счастья, что увидит Лескова, спрашивают, не обидится ли он, если его позовут в гости вместе с ним. Но надо заметить, что молодой человек тогда и не читал Лескова. Ему смутно припоминались еще характеристики, сделанные когда-то насчет Лескова в его присутствии покойным Василием Степановичем Курочкиным, и хотя он по мягкости характера и по принципиальному уважению к литературе, которое в нем живет, был несколько огорчен словами своего амфитриона, тем не менее необычного не увидел в этом ничего. С тех пор он много раз успел убедиться в том, что в обществе и литературе нашей партийность имеет свои законы. Она применяет их нередко с жесткостью и такой нетерпимостью, которую можно назвать проказой и моровой язвой, поражающей все то хорошее, честное и благородное, чему служит и должна служить литература, именно потому, что нетерпимость как единственное орудие партийности совершает массу несправедливостей, не разбирая средств. Ее можно сравнить с крупповской пушкой 2, которая заряжена разной дрянью. Партийность пускает в ход и насмешечки самого презренного свойства, и намеки, не отступающие в крайних случаях ни перед чем. В то время легко было запятнать человека, слегка прошипев между строк, что у него есть связи с Третьим отделением. Такое шипение, между прочим, как оказалось, было пущено и относительно покойного Лескова. Его выгоняли из Синода, его «Мелочи архиерейской жизни» ставились ему в преступление, потому что можно еще допустить щедринских «помпадуров» 3 в обращение, но ведь лесковская книга представляет собою сатиру на первых русских иерархов! Одним словом, на Лескова смотрели сверху как на вредного писателя, а снизу партийность подпекала его и допекала неблаговидными инсинуациями. Под конец жизни Лесков наконец добился реабилитации, но это потому, что он сам сделал несколько шагов в сторону партийности. Он стал появляться в либеральных журналах и порвал связи с консервативными изданиями. Лесков вдали от партий, одинаково преследуемый всеми и создавший, между прочим, такие произведения, как «Очарованный странник», «Запечатленный ангел» и «Соборяне», мне был бесконечно симпатичнее. В величавом одиночестве есть красота и сила. Большего подвига нет, как отстаиванье своей личности и делание всего того, что предписывает совесть, если только не встречается к тому неодолимых препятствий. Лесков как бы пошел на компромиссы. На самом деле он по природе своей никогда не был таким писателем, который мог бы стоять в рядах какой-нибудь партии, не относясь к ней критически. Как сильный человек, он мог составить только свою партию. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Лесков очень изменился под конец своей литературной деятельности. Личность его так была оригинальна, так необыкновенна, что он мог уступить только самую небольшую ее часть и окрасить ее в условный цвет. К тому же, то обстоятельство, что первенствующее положение в литературе было уже занято графом Львом Толстым, не давало ему возможности проявить себя с полной откровенностью. Лесков добровольно подчинил себя гегемонии Толстого, и на этой толстовской дорожке он, кстати, встретился со своими литературными врагами и обменялся с ними дружескими рукопожатиями.
В «Северном вестнике» в январской книжке началось печатание статей о Лескове 4. Их будет, конечно, несколько, и давно в журнальной литературе не предпринималось, судя по началу, более солидной и обстоятельной критической работы. По мнению автора этих статей, г. Волынского, Лесков и в 60-х годах, когда он вдавался в литературную полемику, а в «Северной пчеле» выступил против молодой России и стал, так сказать, автором литературно-политического скандала того времени, высказав печатно подозрение, что поджигают Петербург «студенты», не хотел терять расположения либеральных кругов. В этом отношении доля правды заключается в том, что Лесков вообще любил популярничать. У этого великого писателя была слабость, которая всю жизнь вредила ему. (Еще задолго до появления романа «Некуда» Лесков уже издал некоторые повести и рассказы с своим портретом 5.) В 60-х годах он выступил против молодой России не потому, что он искренно был настроен против нее, а потому, что он не мог не подладиться под общий тон враждебно настроенной против «студентов» толпы. Артистический темперамент Лескова по временам поникал перед этой жаждой публичности (например, в то же время он издал «Три рассказа» в пользу женщин-наборщиц 6, а спустя года три он назвал женщин, стремившихся к самостоятельности, «стервозами» в «Литературной библиотеке» г. Богушевича). Если бы не эта черта в характере Лескова, то величавое одиночество, о котором мы говорили, было бы сохранено им и пронесено через всю его литературную деятельность, не будучи запятнано ни единой каплей житейской и публицистической грязи. Но в Лескове жил неспокойный дух, и ему хотелось криков вокруг своего имени. Проследите за его автобиографией. В самом деле, вы увидите, что он после романа «На ножах», который самому Каткову не понравился, и я слыхал в свое время в Москве от Гатцука, что Катков возмущался этим романом, как читатель, находя, что в нем уж чересчур оклеветана русская молодежь, прослужив некоторое время в Синоде, осмеял архиереев и помаленьку, постепенно, исподволь, действительно вновь пристал к либеральным кругам и на этот раз в повестях, значительно уступающих произведениям его среднего периода жизни, стал выводить, между прочим, и благородных барышень, подвизающихся на курсах, с большим сочувствием. Потребность фигурировать перед чернью не в силу любви к ней, а из самолюбия снедала Лескова и, как ржавчина, исказила в 60-х годах его удивительное дарование, заставила написать клеветнический роман на молодое поколение, не понравившийся даже Каткову, и впасть, в конце концов, в угодничество тому лагерю, который уж потому только, что он лагерь, не может нравиться писателю с свободной и гордой душой.
На это можно возразить, что некоторая переметность и переходчивость Лескова объясняется его страстной натурой и кипучим писательским темпераментом, а вовсе не желанием подлаживаться. Я от души хотел бы, чтобы такое объяснение было дано равнодушию Лескова, сказавшемуся, с одной стороны, в полицейском гиканье на «студентов», а с другой — в заискивании пред либеральными кругами. Но я по совести не могу этого сделать. У Лескова не было высшей доброты, которая необходима писателю и которая позволяет ему находить человеческое объяснение таких видений, которые всем в данный момент могут казаться «адскими». И, кроме того, у него не было высшей гордости, когда писатель удовлетворяется своим собственным судом по завету Пушкина, потому что писатель сам есть судья, а если он допустил себя до суда над ним, то, значит, не мог уберечь себя и перестал быть «высшим судьею». Лагерь ведь больше ничего не требует — войди в его круг с повинной и откажись от своей личности, если это тебе выгодно. Таким образом, если теперь, когда Лесков сошел с литературной и житейской сцены и стоит перед нами в лучах своей славы и во мраке своих недостатков, взвесить все его отрицательные и положительные действия, то в итоге получится деятельность, в которой много прекрасного, но есть и очень дурное и в общем нет величия. Равнодушие Лескова имело очень мало общего с нервной писательской отзывчивостью. Чуткий писатель, как хорошая скрипка, отзывается глубинами своей души на все посторонние звуки и веяния, но отзывается всегда одинаково. Поэтому, если сопоставить Лескова с родственным ему по таланту Достоевским (а сам Лесков воображал, что он родственен Толстому, что совершенно ошибочно), то мы увидим разницу между этими двумя русскими людьми. Оба они были проникнуты несомненным и прекрасным религиозным пафосом и оба способны были к художественному иступлению. Но Достоевский остался верен себе до бесконечности, и не он подчинился либеральным кругам, а либеральные круги подчинились ему. Пришли и вместе со всем образованным миром поклонились ему. Потому это и произошло, может быть, что он меньше всего думал о том, чтобы ему кто-нибудь поклонялся, и меньше всего искал популярности. Я помню еще, как снисходительно небрежно отзывались критики о Достоевском 70-х годов, как читатели совсем не разрезывали его романов в «Русском вестнике» (а г. Омулевского в «Деле» разрезывали и с умилением читали) и как вдруг публика, точно подсолнечник к солнцу, выступившему из-за рассеявшихся туч, повернулась к Достоевскому и прилепилась к нему и провозгласила его своим учителем. А ведь, строго говоря, такие произведения, как «Очарованный странник» и «Запечатленный ангел», доставили бы величайшую честь и Достоевскому, и мало того, по всей вероятности, в блеске его незапятнанного имени они провозглашены были бы даже его шедеврами. Не надо забывать, однако, что Достоевский точно так же — в «Бесах», например, как Лесков в романе «На ножах», — мрачно ненавидел нигилистов, но он ненавидел их не для того, чтобы так или иначе «заслужить» этой ненавистью, а ненавидел их, как мистический писатель, во имя любви к человеку, к тому божественному началу, которое силились погасить «бесы», поселившиеся в молодых сердцах. Ненавидел и любил, смеялся и плакал, художественно наслаждался и страдал. У Лескова проявлялась в этом отношении жесткость. Он ненавидел без любви, и доказательством этому служит то, что выводимые им отрицательные типы даже не смешны. Он до ужаса ненатурально изображал их. Термосесов 7, например, не карикатура, а просто какой-то кошмар. Между тем Лесков умел любить, и любовь его доходила до больших пределов — например, в «Запечатленном ангеле», в «Очарованном страннике» и в изображении жития попа и протопопицы в «Соборянах». Волынский справедливо замечает, что фигуры эти одни из самых пленительных по красоте и прелести внешних и внутренних достоинств. Значит, не в том, что скуден был источник у Лескова, заключается главный его недостаток, а в том, что он не был щедр, как Достоевский, и далеко не на всех изливал свою любовь, желая из этого искусственного урегулирования благороднейшего чувства человеческого сделать нечто полезное для себя. Лесковская ненависть к тому же походила на злость или на озлобленность, и отсюда мелочность его характера, которую отметил, между прочим, его родственник по духу Достоевский, назвав его в полемике с ним «ряженым». Меткое и ядовитое словцо.
Здесь цитируется по изданию: Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том II. М., 2010, с. 117-121.
Комментарии
Печатается по: Биржевые ведомости. 1-е изд. 1897. № 51. 21 февр.
1. Речь идет о журнале «Слово».
2. На заводе немецкого предпринимателя А. Круппа с 1858 г. производились пушки, которые приобретали почти все государства Европы.
3. Имеется в виду цикл сатирических очерков М.Е. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши» (1863—1874).
4. См.: Волынский А. Н.С. Лесков // Северный вестник. 1897. № 1—5.
5. Это утверждение не соответствует действительности.
6. См.: Стебницкий М. Три рассказа: 1. История одного умопомешательства. 2. Разбойник. 3. В тарантасе. СПб., 1863 (оттиск из «Библиотеки для чтения»). На обложке сборника указано: «В пользу наборщиц при типографии Сев. пчелы».
7. Персонаж романа-хроники Лескова «Соборяне» (1872).