Весной 1884 года Шабельская-Толочинова наняла пополам с нами дачу под Киевом в местности Китаево. Вскоре ко мне приехал молодой, лет 23, человек с печальными глазами, темными, красивый и с светскими манерами, отрекомендовался моим рьяным поклонником и признался, что он сам мечтает о карьере писателя и у него есть кое-какие наброски. Он сразу заявил себя целомудренным и, однако же, не совсем благовидным поступком. Родственница Шабельской, 14-летняя гимназистка, тихонько сунула ему записку в руку с внезапным признанием в любви. А он, прочитав записку, отдал ее матери девочки, серьезно распространившись о необходимости более прочной опеки над малюткой.
Мало-помалу он стал бывать в Китаеве чуть не ежедневно. Оказывал мелкие услуги, привозил новые книги и охотно позировал мне для карандаша, передавал новости, в особенности из мира молодежи, и поражал нас
[285]
своею редкой памятью. Он быстро заучивал наизусть не только стихи, но и прозу. Я показал ему последнее письмо от Салтыкова, где писатель благодарил меня за посланную рукопись 439. Бибиков схватил письмо и страстно прижал его к губам.
В Киев приехал поэт Минаев и остановился у редактора «Зари» Андреевского, брата петербургского поэта Сергея Аркадьевича. Все его звали Павликом. Бибиков примчался в Китаево с известием о Минаеве. Мне надо было в «Зарю» и кстати повидать Минаева; по дороге к Павлику я посетил старого поэта, печальный вид которого остановил порыв моих дружеских излияний.
— Дмитрий Иванович, что случилось?
— «Отечественные записки» закрыты по высочайшему повелению 440.
— За что?
— Вообще за вредное направление. Погасла русская литература, и Салтыков едва ли выдержит удар.
Конечно, не для одного Салтыкова смерть «Отечественных записок», великолепного журнала, собравшего под свое знамя все, что было лучшего и свежего в русской литературе, была гибельным ударом. Хотя в публицистическом отделе своем «Отечественные записки» держались народнического направления и Михайловский, В. В. 441 и другие в своих статьях уклонялись от позитивных путей социальной науки и делали вылазки против Спенсера, Дарвина и Маркса — все же по тому времени их идеями преимущественно питалась революционная молодежь. Но главная заслуга «Отечественных записок» заключалась не в этом, а в литературном влиянии, какое они имели на читателя. Сатиры Салтыкова (Щедрина) и рассказы и очерки Глеба Успенского одни чего стоили. У Салтыкова было огромное редакторское чутье. В каждой книжке «Отечественных записок» обязательно появлялся всегда новый, молодой писатель; если рассказ был талантлив — писатель становился более-менее постоянным сотрудником журнала. Сознание, что пишешь для журнала, где редактор Салтыков, ценитель слова, радующийся твоему литературному успеху, окрыляло; к этому присоединялось еще большее чувство ответственности перед громадной аудиторией журнала. Отсюда рождалось строгое отношение к себе. Если особенно не тянуло уже к начавшему изживать себя народничеству Михайловского, зато была прочна связь с художественным миром «Отечественных записок», и на Салтыкова я смотрел как на своего духовного отца. С прекращением журнала погибала какая-то литературная родина; и не один я, конечно, а все сотрудники его — и Сергей Атава, и Гаршин, и Глеб Успенский, и В. Крестовский, и Плещеев, и сам
[286]
Салтыков ощутили боль и бесприютность. Остались еще такие журналы, как «Вестник Европы», «Наблюдатель» и «Русская мысль», но во главе их не стояли литературные величины. О редакторе «Русской мысли» Ремезове 442 Сергей Атава (Терпигорев) рассказывал, что он, в бытность свою помещиком, принимал крепостных в нарочито устроенном для этой цели «тронном зале» и произносил перед крепостными длинные утомительные речи, а те должны были стоять и не имели права сесть. Вскоре Ремезов, будучи редактором «Русской мысли», угодил в Сибирь, «по уголовной надобности».
Вскоре вслед за прекращением «Отечественных записок» я получил приглашение от всех этих журналов. Я узнал направляющую руку Салтыкова и осенью решил доехать в Петербург, с некоторым литературным запасом. Между прочим, и журнал «Новь» — объявленный издательством Вольфа, прислал мне авансом несколько сот рублей. В смысле денег мое положение, строго говоря, решилось. Пока я работал в «Отечественных записках», я не считал себя вправе писать в других изданиях. В «Отечественных записках» было что-то напоминающее партию, а не коммерческое предприятие. Остальные журналы были беспартийные, с большим или меньшим налетом либерализма.
В Петербурге я посетил Салтыкова; он кашлял, был уныл. Рассказывали, будто у него был даже обыск, а он, когда жандармы явились, затянул «Боже царя храни»; он рассмеялся, узнавши об анекдоте.
— Не было этого, но теперь многие стараются под меня подделаться, — сказал он. — Вот Сергей Атава, например. А вам, по нонешним временам, придется сбавить тон. Потому что вы прирожденный романист. Дешево не берите — это всё лавочки; Пятковский спит и видит ваше сотрудничество; только он гарпагон 443. И в «Вестнике Европы» будут вас охотно печатать. Правда, Стасюлевича Тургенев считает только корректором... Какой он редактор. Да что делать? Меня же, представьте, Гайдебуров даже боится.
Стасюлевич рискнул украсить «Вестник Европы» именем Щедрина-Салтыкова 444. Но что значит духовный образ редактора, который стоит перед глазами писателя, когда он творит; даже на творчестве Салтыкова отразилась осторожно-расчетливая, либеральная тень Стасюлевича; «Мелочи жизни» уже не носили на себе печати сатирического гения великого Щедрина. Он и сам в следующее свидание со мною признался, что «слаб» стал; и когда пишет для «Вестника Европы», то кажется, что в руке его «не перо, а жезл Аарона» 445.
[287]
Роман «Великий человек» и несколько рассказов на книжку я продал Вольфу 446. Еще никогда не было у меня столько денег в кармане, и в то же время никогда не было так чувства опустошенности или убыли души.
Меня чествовали поклонники, встречали рукоплесканиями на литературных вечерах, восторгались повестью «Путеводная звезда», которую в рукописи я прочел на квартире у Минского, перед цветом литературных ценителей. Но в «Вестнике Европы» она не была взята. Мне сказали, что повесть чем-то грешит против либерализма. Она была хороша для «Отечественных записок», но надо же считаться с временем. Теперь, после закрытия, тем более надо избегать всего, что могло бы повредить либералам. Читатель может принять такое отношение к либерализму за уклон к мракобесию. Оглядываясь на прошлое и вспоминая «Путеводную звезду», я отношу ее скорее к сентиментальному, чем социалистическому роду беллетристики. Она была напечатана в «Заре» Кулишера 447.
В этот приезд однажды утром ко мне в номер постучал и вошел благообразный смуглый молодой человек, с манерами офицера в запасе. Отвесив круглый поклон с грациею, я бы сказал, чичиковской, если бы в этом сравнении не было чего-то обидного, он отрекомендовался редактором журнала Эдуарда Гоппе «Всемирная иллюстрация».
— Я редактирую, пользуясь абсолютною властью, — начал он, — поэтому я могу предложить вам такой гонорар, какой вы пожелаете, потому что, открою вам секрет, эта сторона бюджета является самой необременительной для издательства. Если угодно, я немедленно могу вручить вам аванс. Принадлежу я к числу тех сторонников свободного творчества, которые, будучи сами творцами, особенно высоко ценят товарищей, превзошедших их в этом отношении.
Он говорил и прямо смотрел мне в глаза своими черными неулыбающимися глазами. Я попросил его сесть.
Он сел и продолжал выставлять в разнообразно-приятном освещении свою личность.
— Я, как вы, может быть, уже заметили, обладаю, в известной степени, даром красноречия. Я мог бы быть присяжным поверенным, но судьбе угодно было, чтобы я, окончив кавалерийскую школу, сделался офицером, а, выйдя в запас, несколько лет употребил на ознакомление с русским народом, причем меня занимали наиболее типичные индивидуумы. Сам я по происхождению старомосковский дворянин Леман и имею герб, но я чужд сословных предрассудков. Вследствие этого, дабы глубже войти в жизнь народа, я,
[288]
движимый отчасти, кроме того, страстью ко всему загадочному, принял об-лик профессора черной и белой магии, вместе со своей юной женой (я вспомнил брата Александра), ныне также сотрудницей «Всемирной иллюстрации»; произвел множество психологических опытов над публикой, над ее нравами и легковерием при помощи замысловатых, а иногда и весьма простых фокусов. Собравши нужный мне материал, и пресыщенный им, я остановился на распутье. Я мог посвятить себя биллиардной игре, так как я научно исследовал биллиардный шар, удар кием и упругость борта. Я мог бы также сделаться скрипичным мастером, не хуже знаменитого Амати, и в на-стоящее время, кстати, изучаю скрипичные лаки 448; или же приняться за осуществление особого рода изобретенного мною аэроплана, идея которого внушена мне строением обыкновенных гусиных крыльев, лебединых и, на-конец, орлиных...
Улыбка пробежала по моим губам.
— Я долго говорю, — заметил он, — но я хочу, чтобы вы знали, с кем имеете дело; я вообще разносторонний человек. Мне все удается, за что бы я ни взялся. Я до того уверен в этом, что стал писать рассказы и повести, и вот почему я позволил себе назваться как бы вашим товарищем по перу 449. Теперь, как я стал редактором. Очень просто. Я прочитал в газетах, что умер некто Петров, редактор «Всемирной иллюстрации» 450, и так как мне нужен был орган, где я мог бы авторитетно печататься, то, проходя по Садовой и увидав вывеску, я немедленно зашел в редакцию, представился издателю и предложил ему свои услуги и свои способности. Я не сомневался, что он согласится, именно потому, что я уже согласился.
В самом деле он пожал мне обе руки, вызвал своего администратора, и я стал тем, кем я сейчас. Вас, надеюсь, не удивляет. Итак, я жду вашего реши-тельного слова, и было бы желательно сегодня же получить от вас хотя бы название повести, которою вы вздумаете нас осчастливить.
Он торопливо встал, поклонился, кругообразно мотнув головой, и такой же серьезный, смуглолицый, как индийский брамин, и такой же красивый, удалился, некоторое время слегка пятясь спиной. Я мог понять из его манеры прощаться, что он бывал в таких высокопоставленных кругах, которые мне, признаюсь, были недоступны 451.
Пока я оставил без ответа предложение редактора «Всемирной иллюстрации».
С кучей денег и с подарками для Марьи Николаевны и для друзей я уехал сначала в Москву, где свиделся с сестрою Катей. У нее была хорошенькая
[289]
квартирка — вся отделанная новеньким ситцем. Она только что вышла второй раз замуж за бухгалтера на службе у известного полотнянщика Сосипатра Сидорова и из важной чиновницы стала маленькой мещанкой. Но портрет покойного мужа с крестом на шее висел на первом месте, над диваном, и она, видимо, держала в повиновении, как барыня, своего плебейского супруга. Перед этим только что приезжал к ней брат мой Иван, окончивший Лисинское училище 452 и получивший место помощника лесничего где-то на юге. Я его не застал. Катя расцвела и была довольна. Огорчал ее только сын, который в 12 лет уже начинал пить и плохо учился.
В Киеве меня восторженно встретил Бибиков 453 и прочитал мне свое первое произведение 454. Он писал сносно, слог был правильный, фраза не без блеска; но все это представляло из себя мозаику, надерганную откуда попало — из Тургенева, из Гаршина; преимущественно он подражал мне.
— Вы не очень расхваливайте его, — советовали мне его товарищи, может быть, завидуя ему. — Он уже сидел в сумасшедшем доме 455. Опять заболеет манией величия.
Не прошло недели, как Бибиков, узнавши от меня, что на свете существует Леман, замечательный редактор «Всемирной иллюстрации», ускакал в Петербург, где познакомился с Александром Вольфом и продал ему свой рассказ.
Путь к славе усеян трупами. Не все достигают вершины горы, с которой вселенная может заметить и приветствовать. Но все начинают с упоения преклонением перед ними нескольких их товарищей и сверстников. Молодые люди смутно жаждут смерти породившего их поколения, чтобы, в свою очередь, занять его место. Отсюда преувеличенные похвалы поэтически настроенных юношей друг другу, чрезвычайные надежды и часто несбыточные предсказания. Кружится голова восхваляемого и прославляемого автора нескольких удачных строк, большею же частью совсем неудачных, представляющих собою слабое подражание кому-либо из предыдущих литературных «смертников». Он пишет, марает листы, работает, добивается кое-какого признания в Петербурге или Москве, окрыляется мечтами — чем черт не шутит, можно разбогатеть и честным литературным трудом, не эксплуатируя никого, — и приезжает в столицу розовый, весело настроенный, потому что уже «славный», а тут как раз и начинаются литературные мытарства.
Издатели любят новичков. Юнцы дешево берут. Но не успел напечататься молодой и славный, как уже появился новый кандидат в знаменитости и как- то внезапно затмил его, чтобы точно так же скоро погаснуть на книжном
[290]
рынке. Образуется и растет деклассированная литература. Пред моими глазами за полвека прошла целая армия неудачников. Не все они были бездарны; они только слишком рано вылупились из кокона, не созрели их дарования, некогда и негде было набраться им опыта, наблюдений, запастись знаниями. Один из величайших работников пера, образцовый мастер слога, всесторонне образованный и строгий самокритик Флобер написал свое первое произведение, когда ему было 35 лет 456. Раньше не рисковал. Рынок и без того завален хламом. Не в количестве дело, а в качестве. Флобер хотел и достиг, чего хотел. Из-под его пера вышло немного, но зато совершенных произведений. Неудачники, о которых я говорил, погибали от своей самонадеянности, торопливости, от нетерпения. Сегодня признали юного писателя с некоторыми оговорками, а завтра уже рукописи возвращают, не читая. Он однодневка; и хорошо еще, если он это поймет и безропотно возвратится в «первобытное состояние», займется другим трудом; большею частью, напротив, неудачник вступает в борьбу: бегает по издательствам, унижается и все- таки проваливается. Правда, у него есть примеры перед глазами, он видит, как сравнительно малодаровитые соперники его преуспевают и выпускают книжку за книжкой пустейших произведений и дописываются даже до «полного собрания». Но тут уже действует коммерческий фактор. На помощь «счастливцу» приходит апраксинец, предприимчивый мужичок, малограмотный, но чутко прислушивающийся к запросам темной улицы. Выбирает писателя «по вкусу» из деклассированных и обрабатывает его исключительно, чтобы нагулять ему «имя» частным появлением его в свет. Горько было на самом деле положение таких удачливых неудачников: спускаясь по воронке на литературное дно, недаром они спивались и быстро теряли образ человека. Надо ли вспоминать о них. Но жаль тех юношей, обладавших и вкусом и талантом и, на первый взгляд, всеми данными, опираясь на которые они могли бы сознательно поработать на литературной ниве, с успехом и с великой пользой для всех, и которые, однако, едва начав путь, уже изнемогли и пали под непосильной крестной ношей. О Викторе Бибикове еще будет речь.
Я продолжал работать в «Заре», беллетристика обеспечивала мне безбедную жизнь. Мария Николаевна была молода и прекрасна. Хозяйка была неважная, но все же, благодаря обилию средств, дом наш был, что называется, полная чаша. Снова появилась старинная мебель, и стены были заняты порядочными картинами. Возобновились вечера, приемы.
[291]
Внезапно мирная жизнь моя была прервана телеграммой из Волковыска. Отец потребовал меня к себе. Он был при смерти.
Это было в первых числах марта, я быстро собрался и вместе с Марией Тимофеевной, женой брата Александра, который приезжал в Киев, когда я был в Петербурге, и уехал, а жену забыл взять с собою, явился в Волковыск.
Отец оказался совершенно здоров, так что Мария Тимофеевна, собравшаяся ухаживать за умирающим, разочаровалась, почувствовав себя лишней; а я душевно обрадовался. У него просто вышли нелады с зятем К., армейским офицером, женатым на младшей сестре моей Варе. Тот его обидел, со стариком сделался нервный припадок, и он сгоряча телеграфировал мне.
— Ну, прости меня, что я надул тебя, — сконфузился он и стал рассказывать о своем житье-бытье в Волковыске. — Я очень популярен здесь среди евреев, и если бы не моя слабость, я горы золотые имел бы... но стала, проклятая, действовать на меня... Она, она, не могу. Пробовал бросить — и курить и пить — нет, не то. В голове треск начинается, и грудь разрывает. Благодарю за деньги... Принялся строить флигель — не хватило, виноват. Только и вытянул сруб. Ну, да черт с ним...
Мелочи, неинтересные для читателя, наполняли его рассказ, длившийся день, вечер и ночь до рассвета. Конечно, зять К. оказался недостойным человеком — бурбоном; Варя несчастна; сам отец и не собирается умирать: минутное колебание, на примете у него есть прелестная невеста 24 лет, а ему ведь всего 64. Сестра его Августа Мицкевич страшно богата, в 80 лет она еще играет в амуры, сделала завещание в пользу какого-то юнца и кричит, что отцу покажет шиш за то, что он женился на московке и народил москалей.
— Так-то, брат, я даже в польской прессе провел статейку, что это неправда и что ты, — там что-то писали о тебе — кровный поляк... и послал этой хрычовке вырезку... Не поверила.
— Зачем это вы, отец?
— Ну, полно, полно. Хочешь, я познакомлю тебя с стариками Добровольскими — настоящие Филемон и Бавкида 457 — я еще ребенком играл у них, а они уже были не очень молоды... У них интересно побывать.
Он водил меня по Волковыску и показывал.
— Вот какого сына я воспитал. По наследству передал ему талант — что лучше. Сам я в «Северо-западном слове» сотрудничаю. Рекомендую сына. Родной сын.
Я начинал скучать. Побывал у Вари и побеседовал с К. Варя приняла сторону мужа. Отец был неправ, он допекал К. его поповским происхожде-
[292]
нием. А К. назвал отца «дровоколом». При мне старик помирился с зятем. Между тем наступил светлый праздник, Мария Тимофеевна и Варя принялись печь куличи, пришел православный священник и, здороваясь, поцеловал меня в плечо.
— Ксендза я не пригласил, чтоб тебе не сделать неприятность, — шепнул мне отец.
— По мне хоть бискупа 458. А вот что вы Свентоховскому присочинили на мой счет... будто я польскому языку изменил. Вы же даже по-польски не выучили меня читать...
— Мамаша, брат, не любила польского языка...
Пришли «визитеры», отец стал угощать их и угощаться.
Дом, которым он владел, был с улицы невзрачен, хотя и казался еще новым, несмотря на столетний возраст. В его подвалах скрывалось всё, конечно, немногочисленное население Волковыска в 12-м году при нашествии Наполеона. Строен он был из сосны, такой крепкий, что топор не брал его стен. Было много комнат: разделялся дом на две половины. Спальня отца находилась в той комнате, где родился он и все его сестры и еще двенадцать братьев. На чердаке были комнаты, где жили когда-то девушки и где в 31-м году спасался от преследования русских польский майор и лечил свои раны, за что родители моего отца и были сосланы в Чугуев. От дома тянулся позади дивный кусок земли, десятины в три, на котором расположен был ряд землянок и хибарок, обитаемых евреями, они платили отцу «чинш» 459.
— В сущности, я еврейский батька, — шутил он.
Мария Тимофеевна осталась при отце, а я уехал в Петербург. Отец проводил меня до околицы; помню, как он, склонив свой еще стройный, почти юношеский стан, низко поклонился мне. Я навсегда расставался с ним 460.
Весной в Петербурге я написал несколько рассказов для «Вестника Европы» 461 и одну небольшую повесть продал «Всемирной иллюстрации» 462. Меня гостеприимно приютили у себя поэт Минский и жена его Юлия Безродная. У них я познакомился с некоей доктором философии Евреиновой, пожилой и поверхностно образованной дамой, задумавшей издавать журнал «Северный вестник». Редактором она пригласила Плещеева, и сотрудничество пообещал ей Михайловский. Я тоже попал в число сотрудников нового журнала 463.
Чтобы не стеснять хозяев, да и самому быть свободнее, я переехал в меблированные комнаты на углу Николаевской и Невского, которые содержа-
[293]
ла госпожа Арчикова. Я потому называю ее, что эти комнаты в течение следующих трех лет приобрели некоторую популярность среди тогдашнего литературного мира 464.
Виктор Бибиков уже успел основаться в Петербурге. Я разыскал его ночью где-то в Семеновском полку. Он жил на хлебах у престарелой мещанки, собственницы крошечного домика, уже назначенного к сломке. Я точно попал в отдаленное киевское захолустье. Бибиков был на верху своей грядущей славы. Он был в восторге от Лемана, хотя слегка и подсмеивался над ним. Леман устроил ему издание его романа «Чистая любовь» 465 фирмою Гоппе. Бибиков много читал, декламировал наизусть длиннейшие места из лучших наших поэтов и прозаиков. Он замечтался и, провожая меня, — мне захотелось идти пешком до Невского — мысленно входил чуть не в каждый дом, срывая крыши, и на письменных столах и на полках всегда видел великолепно переплетенные экземпляры своей «Чистой любви».
— Нет, Виктор Иванович, — говорил он (с этих пор он довольно часто стал называть меня своим именем), — я добьюсь большой известности и богатства. Нет, Виктор Иванович, — протестовал он, — советую вам, однако, не очень зарываться. Путь к славе усеян трупами, но вы живой человек, в вас ключом бьет неиссякаемый фонтан...
Я не замечал раньше, что он способен заговариваться. В ответ на один вопрос я назвал его Иеронимом Иеронимовичем, и, к моему дальнейшему удивлению, он принял мое имя как свою собственность. Тогда я испугался.
— Виктор Иванович, проснитесь, вы стали походить на лунатика.
Он засмеялся.
— А, да, в самом деле. И посмотрите, какая чудесная зеленая луна. Она должна действовать... Какая красота. А если бы вы знали, какая красавица жена у Лемана. Восемнадцать лет и уже мать!
От времени до времени, пока я доканчивал начатые литературные работы, многие собирались у меня по вечерам.
Бибиков быстро перезнакомился чуть не со всеми петербургскими знаменитостями, как с теми, которые посещали меня, так и с недосягаемыми. Он стал своим человеком у Аполлона Майкова, у Полонского, заглядывал к Достоевскому, к Шеллеру-Михайлову, к Лескову, сошелся также с Лейкиным и со множеством других писателей и газетчиков. Конечно, и с Гаршиным. Он привел ко мне И.Е. Репина, драматурга Тихонова. Стали появляться какие-то «стрекозисты» 466. Бибиков приглашал ко мне всех, как в свой дом. «Сегодня к Иерониму!» — кричал он.
[294]
На фоне всего этого милого литературного калейдоскопа особо выделялся поэт Фофанов 467.
Еще в 81 -м году, зайдя как-то в редакцию быстро скончавшихся «Устоев» к Венгерову, я увидел, беседуя с редактором, как в комнату вошел призракоподобный, худой юноша на тонких, как соломинка, ногах и в огромных волосах, прямых, густых и светлых, похожих на побелевшую соломенную крышу. Лицо у него было удлиненное, бледное и резкий сумасшедший голос.
— Поэт! — отрекомендовался он. — Стихи!
— Позвольте взглянуть, — вежливо и вместе нехотя сказал Венгеров.
Одно стихотворение было: «В публичном доме», другое «Рабыня». Венгеров не взял их.
— Оба не подходят.
— Вы даже не прочитали; но стихотворения не нюхают, а читают, — обиделся юноша.
— Взгляните вы и скажите ваше мнение, — с улыбкой предложил мне Венгеров.
Я пробежал стихи и сказал:
— «Рабыню» положительно можно напечатать; хорошее стихотворение.
Венгеров проверил меня и отложил «Рабыню» в сторону.
— Значит, принято?
— По-видимому. А как ваша фамилия?
— Подписано: Константин Фофанов.
— Но зачем вы взяли такой... псевдоним? — спросил Венгеров.
— Моя фамилия Фофанов, будет звучать как Пушкин 468.
Поэт повернулся и величественно, шагом цапли, удалился.
Теперь, через 4 года, у него уже имелась целая тетрадь стихов; еще он не печатался, но Леман, в самом деле оказавшийся не только авторитарным и вызывающим улыбку, но и литературным редактором, готовился выпустить стихи Фофанова отдельной книгой. Пока же Фофанов хранил загадочность бога, явление которого предсказано неопровержимыми пророчествами. Бибиков в Петербурге, когда я приехал зимой, встретил меня известием:
— Иероним Иеронимович, появился замечательный поэт, и книжка его печатается в издательстве Германа Гоппе 469. Знаете, как я люблю Пушкина и Фета, а в стихах этого поэта неиссякаемая прелесть. Фамилия его Фофанов. У меня, кстати, есть корректура, я выпросил у редактора, пока книга еще не вышла в свет.
[295]
Я пробежал корректуру, и в самом деле стихи показались мне превосходными. Были места некоторой негладкости, занозистости, но в общем поэзии было хоть отбавляй, да и стих был хорош, звучный, местами наивный, но подкупающий.
Вскоре я встретился с Фофановым и напомнил ему, что уже видался с ним несколько лет назад. Это было в комнате, которую занимал Бибиков.
Фофанов произвел впечатление очень застенчивого и даже стыдливого молодого человека. Он был все так же прилизан, с такими же волосами и, несмотря на стыдливость и застенчивость, такой же самонадеянный.
— Я не кончил второго класса училища 470, — признавался он, — но все же поэт знает больше, чем ученый. Может быть, даже хорошо, что я не знаю ничего того, что знают другие поэты. Я — поэт божьей милостью 471.
Когда же Бибиков предложил по стакану вина и Фофанов выпил, то сразу переменился. Он стал говорить громко и развязно, декламировал свои стихотворения каким-то безумным, вдохновенным тоном. Бледные глаза его метали искры, я бы сказал, аметистовые, похожие на лиловую молнию, но «если» он произносил «эсли» и «етот» вместо «этот». Я спросил его, какого он происхождения.
— Отец мой был дровяником и горьким пьяницей 472, а от вина рождается не только блуд, но и поэзия, он родил меня, и я сочетаю в своем лице и то и другое.
Вино на него действовало уже со второго стакана, а на третьем он окончательно опьянел. Бибиков укладывал его спать, но Фофанов ни за что не хотел ложиться, выпросил рубль взаймы, убежал на улицу и не возвращался.
Книга его, роскошно изданная фирмой Гоппе, имела успех. Суворин написал о ней рецензию, что она проникнута ароматом поэзии 473, и пригласил его сотрудничать по воскресеньям в литературном подвале «Нового времени», назначив поэту 75 рублей в месяц постоянной пенсии.
Звезда Фофанова взвилась, как ракета, к самому зениту тогдашнего литературного неба 474.
— А что это за поэт у вас явился? — спрашивал меня критик и поэт и известный адвокат Андреевский 475. — Попросите Бибикова, чтобы он привел его ко мне.
Урусов также обратился ко мне с вопросом о Фофанове.
— Это вы его высидели?
— Нет, Александр Иванович, он самобытный. Прочтите-ка его книжку.
Книжку Фофанов продал за несколько сот рублей. Он что-то с неделю не получал денег и наконец огорчился и запил.
[296]
Некая писательница Виницкая, напечатавшая повесть в «Отечественных записках» 476, также обратилась ко мне с просьбой непременно привести к ней Фофанова на вечер, на котором соберутся много именитых поэтов, в том числе граф Арсений Голенищев-Кутузов — секретарь царицы Марии Федоровны477.
— Бибиков говорил мне, что он великолепно декламирует, хотя и не без странностей. Всем хотелось бы послушать.
Я написал Фофанову приглашение зайти ко мне, с тем чтобы вместе поехать на вечер. Фофанов аккуратно явился, в черном сюртуке, и хотя от него попахивало вином, но пьян он еще не был. Его как-то постепенно разбирало, или он так умел сдерживаться до поры до времени.
— А стихи с вами, Фофанов?
— Со мною. Они у меня все в голове, я наизусть знаю каждое стихотворение.
Я ему дал адрес Виницкой, а мне нужно было заехать в магазин, тогда на Невском торговля производилась до очень позднего часа.
Поднимаюсь по лестнице к квартире, где жила Виницкая, смотрю, и Фофанов тоже поднимается, но уже страшно шатаясь.
— Вы куда-нибудь заходили? — спрашиваю, так как меня осенила мысль, что он успел побывать в каком-нибудь кабаке, чтобы быть бодрее и развязнее.
Он посмотрел на меня воспаленными глазами, и мне показалось, что он не узнает меня.
— А вам какое дело? — проворчал он.
Сама Виницкая открыла нам двери, и Фофанов раскланялся перед нею, когда я сказал ему, что это хозяйка дома, но раскланялся с каким-то странным вывертом локтей. Тем не менее она приветливо приняла его и ввела в гостиную, где собрался уже весь цвет ее гостей и литературных друзей.
— Рекомендую, Фофанов, — сказал она.
Была она девушка уже пожилая, может быть, уже лет за 40 и ради торжественного вечера оделась в белое кисейное платье с очень большим декольте и с оголенными руками. Нельзя сказать, чтобы она была хороша собой, не всем же писательницам быть красавицами, она даже была более чем некрасива.
Фофанов при свете вдруг воззрился на нее пристально и с ужасом пьяницы увидал что-то страшное и неистово закричал, тыча в нее пальцем:
— Видал обезьян, но таких еще не видал!
[297]
Виницкая вскипела, с нею чуть не сделался обморок, и стала кричать:
— Кто его ввел ко мне, кто его ввел, гоните его вон!
А Фофанова уже разобрало окончательно. Он зашатался, хотел схватиться за стул, чтобы удержаться, но протянул руку к столу, на котором, как полагается на раутах, стояло в графинах вино, на тарелочках были положены бутерброды, и чуть не потянул за собою все эти закуски и вина. Я взял его под руку и вывел.
Между тем он окончательно потерял сознание, голова его шаталась, и я боялся за последствия его болезненного состояния. С трудом я довел его до улицы, подозвал извозчика, и мы поехали.
— Где вы живете? — спросил я его.
— Там, — отвечал он.
— Надо же вас куда-нибудь везти, да говорите же где, — тормошил я его.
Наконец он пробурчал: «В Белграде».
Я подумал, что он бредит, но извозчик вскричал:
— А, против Юсупова сада 478, знаю. Такая гостиница есть — «Белград» 479.
Мы очутились на Невском. Скрипел снег под полозьями, ярко светила
луна. Было удивительно тихо.
Когда мы ехали мимо Аничкова дворца 480, Фофанов стал произносить неудобные слова. Я сказал ему: «Смотрите, вас арестуют, не шумите. Вон огонек у царицы светится».
— Царица — моль! — вскричал он. — Я ее разотру. Царица — моль!
Извозчик испугался, стал настегивать лошадь и стрелою умчал нас по Садовой до «Белграда».
По грязной лестнице поднимались мы, и вместе с нами поднимались какие-то мужики, похожие на торговцев, в больших барашковых шубах и вели за руки крохотных девочек, точно собираясь их слопать в темных недрах «Белграда». Было сумрачно, и пахло керосиновой копотью.
На верхней площадке встретил нас человек неопрятного вида, с радостным лицом.
— Насилу дождался, — сказал он, — я сколько часов уже дежурю, хозяин приказал: ты мне беспрестанно стой и смотри, как придет, и доложишь мне. Главное дело, номер не заперт, ключ у них, на столе деньги от издателя пришли большие, не ровен час кто свистнет. Сами понимаете, какой народ у нас может быть, — сказал человек, указывая на проходящих мимо пожирателей детей, — между тем Бочагов (он назвал его по имени и отчеству), хозяин «Белграда», весьма почитает писателей. Да вот они, легки на помине.
[298]
Подошел купец довольно интеллигентного вида, бритый и с огромными волосами, какие носили литераторы в 60-х годах. Он раскланялся при виде Фофанова, и когда узнал, что я привез Фофанова не совсем здорового, он искренно поблагодарил меня за заботу о великом поэте.
— Я, знаете, чувствовал, что они поэт, — обратился он ко мне, провожая Фофанова в его комнату, — а только сегодня убедился. Представьте себе, великий князь Константин Константинович в карете подъехал и визитную карточку им послал: передайте, говорят, и свою книжечку взамен за их сочинения 481. Извольте пожаловать, и давайте вместе подсчитаем деньги, которые разбросаны на столе. Деньги-то, оказывается, присланы были еще при них, а они по столу раскидали да и ушли. Тут копейки не могло пропасть.
Одним словом, Бочагов чтил Фофанова, гордился, что в его гостинице живет поэт, оказывал ему неограниченный кредит и даже, когда как-то Фофанов явился в бочаговский ресторан с другого хода и потребовал водки, а ему буфетчик не дал и он в ярости стал бросать бутылки в стойку и причинил много убытку, Бочагов махнул рукой на безобразие.
— Ничего-с, — сказал он, — исторический факт. Будут о нем со временем рассказывать.
Вот каков был этот исключительный трактирщик, и каким исключительным поэтом был Фофанов. Можно сказать, он пьянствовал всю жизнь. Он не мог писать стихи, если не выпьет. Выпивши, он говорил невероятные глупости, сравнивая себя с Иоанном Кронштадтским, с Толстым и с Иисусом Христом 482. А поэтическая фраза лилась из-под его карандаша или пера непринужденно, красиво, легко.
На себя я больше не брал поручения приводить Фофанова как знаменитость, опасаясь скандалов, но Бибиков привез его к Андреевскому и, со свойственной ему бестактностью, выбрал тот вечер, когда Андреевский собрал гостей, чтобы поделиться с ними плодами своей собственной музы.
Фофанов молчал и скромно сидел в уголке. Стихи Андреевского были слабы, читал он их с адвокатским чувством, и гости его, правду сказать, скучали. Тут выступил вдруг Бибиков и предложил послушать Фофанова. У Андреевского оставалось еще, по крайней мере, двадцать стихотворений в запасе, но, в качестве любезного хозяина, он уступил, бросив на Бибикова гневный взгляд.
Фофанов выступил на середину комнаты и заголосил на манер библейского пророка, подняв глаза к потолку. Стихотворение произвело впечатление даже на Арсеньева, и все были в восторге. Контраст между этим невзрач-
[299]
ным человеком и его громкозвучными и яркими стихами весь был в его пользу.
Этот чудак, лунатик, галлюцинат, сочетание идиота и гения, по временам становился, однако, задумчивым, нежным и трезвым. Правда, он переставал тогда писать стихи, но он становился, положительно, прекрасным в своей обворожительной застенчивости 483.
Я пригласил его к себе в Киев, и он две недели прожил у меня, не выпил ни одной рюмки водки и не хлебнул пива. Когда ему хотелось возбуждения, он читал свои стихи, ходил по ботаническому саду, окруженный курсистками и гимназистками, опьяненный их поклонением, и признавался мне, что он хотел бы жениться.
Действительно, возвратившись в Петербург и получивши какую-то долю наследства от оставшегося после смерти его отца участка под складом дров, он сочетал себя законным браком с одной кронштадтской миловидной учительницей 484, от которой у него произошло многочисленное потомство, между прочим, и некто Константин Олимпов, возгласивший в особом печатном манифесте, что он бог-вседержитель, всемогущий, всеведущий и т.п. 485 Пафос отца передался и Константину Олимпову по наследству, но он не получил от него ни искры поэзии, этого величайшего божественного дара, если уж говорить о поэзии как о чем-то незаурядном и не поддающемся научному анализу.
Константина Фофанова всегда сопровождал Константин Льдов. Их связывала молодость и взаимное восхищение. Впрочем, Льдов отдавал пальму первенства Фофанову. Он тоже любил звук ради звука. Гораздо позднее наконец и он блеснул хорошими стихами; в особенности удачны и даже прекрасны были его стихотворения в прозе 486. Но в то время муза его была нередко комична; и Кони заучил наизусть несколько строф из одного романтического стихотворения Льдова; они навязчиво преследовали его, и он каждый раз, повторяя их, смешил гостей. В стихотворении рассказывалось, как монахиня, соблазненная монахом, отдалась ему; благочестивый же монах, настоятель монастыря, предал ее церковному суду, и несчастную приговорили за слабость плоти «замуровать». Монах в заключение торжественно восклицает: «Я соблазнил тебя лукаво, но ж соблазнил» 487.
— А все же, — предсказывал Кони, — в глубокомысленной чепухе что- то есть. Льдов со временем выпишется.
Фофанов пронесся как яркая звездочка по литературным небесам. Его книга, изданная «Всемирною иллюстрациею» 488 (благодаря стараниям Лема-
[300]
на), наделала шуму. Он сразу вырос, вдохновенный лунатик. В этом юноше было много безумия.
Суворин немедленно назначил ему ежемесячную пенсию и пригласил за особый гонорар писать стихи для «Нового времени» по воскресеньям 489. Мы тогда многое решили простить Суворину за это литературное отношение к расцветающему таланту.
Фофанов писал небрежно и на каких попало клочках. Однажды у Пыпина на вечере я расхвалил Фофанова, и тот просил меня, чтобы Фофанов дал что-нибудь в «Вестник Европы». Несколько стихотворений Фофанов принес Стасюлевичу. Поэту было сказано прийти через неделю за ответом — в среду, ровно в час дня. Трудно было Фофанову быть аккуратным, но он явился в назначенный срок. Стасюлевич саркастически переспросил его:
— Вы — Фо-фа-нов?
— Я Фо-фа-нов.
Стасюлевич порылся в ящике и двумя пальцами, едва прикасаясь ногтями к исписанным листочкам, достал и протянул поэту его стихи со словами:
— В порядочную редакцию надо представлять свои произведения в культурном виде, а на ваших бумажках и жирные пятна, и чернильные. Перепишите, и мы, быть может, прочитаем вас. Честь имею кланяться.
Фофанов побледнел.
— А вы Ста-сю-ле-вич? — спросил он с выражением самого искреннего и глубочайшего презрения на своем призрачном лице с огромными белыми волосами.
Рассказывая мне об этой сцене, Фофанов пояснил:
— Я хотел убить его вопросом! Я произнес сквозь зубы: Ста-сю-ле-вич 490.
Сцена эта не помешала, однако, Арсеньеву написать о нем, после пламенной беседы со мной и с Бибиковым, хвалебный отзыв в «Вестнике Европы» 491.
Много лет подряд я встречал Фофанова, поселившегося в Царском Селе 492 (теперь Детское) и приезжавшего за авансами, в петербургских редакциях. Он ходил в высоких сапогах, в тужурке, врывался в кабинет издателя или редактора, стучал кулаками по столу, требовал денег, предлагая взамен стихотворения.
Поразительно, что, когда он приезжал ко мне на Черную речку 493 со своими стихами и с требованием денег, он бывал всегда трезв, и жена моя удивлялась, что преображает его, потому что ей тоже приходилось видеть Фофанова в свойственном ему трансе.
[301]
Умер он как-то вдруг, сравнительно еще молодым человеком, 41-го году, и мы похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря 494. Ни одной прозаической речи не было сказано на его могиле. Его хоронили поэты и произносили во славу его певучие эпитафии. Был светлый весенний день.
[302]
Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том I. М., 2010, с. 285-302.
Примечания
439 Повесть «Болотный цветок» помещена в № 11—12 «Отечественных записок» за 1883 г.; рассказ «Спящая красавица» — в № 3 за 1884 г. М.Е. Салтыков в письме Ясинскому от 27 марта 1884 г. отозвался о «Спящей красавице» так: «Рассказ Ваш "Спящая красавица" — отличный и всем нравится. Я давно хотел Вас благодарить за него, но не удосужился» (Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1977. Т. 19, кн. 2. С. 300).
440 Журнал «Отечественные записки» был закрыт в апреле 1884 г. В постановлении совещания министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода, в частности, говорилось: «...в редакции "Отечественных записок" группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционною организацией» (Правительственный вестник. 1884. № 87. 20 апр.). Основная причина запрещения «Отечественных записок» заключалась в том, «что реакция, воцарившаяся в России, не могла более терпеть органа с такой яркой демократической направленностью, как "Отечественные записки". Однако прямо сказать об этом, очевидно, показалось неудобным. Поэтому пришлось прибегать к окольным и даже в юридическом смысле неубедительным аргументам» (Теплинский М.В. «Отечественные записки». 1868—1884. Южно-Сахалинск, 1966. С. 125).
441 Псевдоним В.П. Воронцова.
442 В 1885 г. М.Н. Ремезов стал соредактором журнала «Русская мысль» при неофициальном главном редакторе В.А. Гольцеве.
443 Гарпагон — главный герой пьесы Ж.-Б. Мольера «Скупой» (1668).
444 Щедрин поместил в «Вестнике Европы» следующие произведения: «Пестрые письма» (1885. № 1-4, 6; 1886. № 9, 10), «Мелочи жизни» (1886. № 11, 12; 1887. № 1-6), «Пошехонская старина» (1887. № 10-12; 1888. № 3, 4, 9-12).
445 В помещенной без подписи заметке «Одиночество Салтыкова» Ясинский писал: «...закрытием "Отечественных записок" подорвана была на долгое время не только возможность издавать журналы в этом роде, но и, самое главное, разным журналам-монополистам того времени сделана была прививка трепета и ужаса при имени Салтыкова. Не успел человек пасть, как уже составился безмолвный заговор издателей, оберегающих свою шкуру, и при снисходительности цензуры, о чем письменно заявлял сам "начальник печати", писателю негде было писать. Не это ли ускорило смерть Салтыкова?» (Ежемесячные сочинения. 1902. № 1. С. 114—115).
446 В издательстве Товарищество М.О. Вольф вышла книга повестей: Белинский Максим. Бунт Ивана Ивановича. — Всходы. М., 1886.
447 См.: Белинский Максим. Путеводная звезда // Заря. 1886. № 165—192. 24 авг. — 30 сент. Публикация не окончена. Отд. изд.: Белинский Максим. Путеводная звезда. Киев, 1886. А. Скабичевский писал об этой повести: «..."Путеводная звезда" г. Ясинского произвела на нас весьма отрадное впечатление. Она напомнила нам лучшие его произведения, которые он писал в начале 80-х годов. Это — незатейливый, простенький, но весьма прочувствованный и задушевный рассказик, изображающий один из тех высоких и чистых женских типов, которыми все мы гордимся, и понятно, что каждое появление подобного типа в литературе встречается с большим сочувствием и интересом. <...> В заключение считаем долгом заявить, что г. Ясинский никогда еще не писал ничего до такой степени прелестного, как эта повесть, и от души желаем ему, чтобы этот яркий проблеск его таланта не был исключением» (Скабичевский А. Литературная хроника // Новости и биржевая газета. 2-е изд. 1887. № 21. 22 янв.). В журнале «Всемирная иллюстрация» была напечатана анонимная благожелательная рецензия: «В "Путеводной звезде" талантливый автор поставил себе смелую задачу: создать тип нежной, прекрасной, чистой женщины, которую "можно было бы почесть скорее каким-то фантастическим видением, чем женщиной. Иногда случается человеку во сне увидеть что-то подобное, и с тех пор он уже всю жизнь свою грезит этим сновидением". Г. Максим Белинский с большой задушевностью и теплотой обработал эту тему. Правда, его произведение вышло несколько эскизно, "ажурно", если можно так выразиться. Образ Ксении — путеводной звезды — является всегда как бы обвитым легкой, прозрачной дымкой. В нем мало крови и плоти. Но от самой воздушности своей он кажется еще более прекрасным. По справедливости должно сказать, что "Путеводная звезда" — одно из самых лучших произведений названного писателя, занимающего самое выдающееся место среди молодых беллетристов нашего времени» (Путеводная звезда. Роман Максима Белинского (И. Ясинского). Киев, 1887 // Всемирная иллюстрация. 1887. № 940. 17 янв. С. 79). Рецензия принадлежала А. Леману (об этом см. в его письме Ясинскому от 22 января 1887 г.: РО ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 410. Л. 14).
448 Изготовлением скрипок А. Леман занимался с 1889 г. Его работы по истории и теории скрипичного дела были опубликованы в восьми выпусках его «Книги о скрипке» (СПб.; М., 1893—1914). В книге Е.Ф. Витачека «Очерки по истории изготовления смычковых инструментов» (М., 1964) А.И. Леман назван «родоначальником новой русской школы скрипичных мастеров» (С. 208).
449 Леман сотрудничал в журналах «Дело», «Наблюдатель», «Родина», «Живописное обозрение», «Исторический вестник», газете «Новое время»; дебютировал сборником «Дворянская повесть. — Святочный рассказ. — Итальянская легенда. — Рыцарь пера» (СПб., 1886); выпустил сборники «Рассказы» (1888), «Повести и рассказы» (1894). О первом сборнике Лемана анонимный рецензент писал: «Весьма посредственная повесть, плохой рассказ, чуть ли не переведенная легенда и никуда не годная комедия в 4 действиях, — таково содержание этого томика» (Рус. мысль. 1886. № 9. С. 137).
450 Имеется в виду В.П. Попов, редактировавший литературный отдел «Всемир-ной иллюстрации» в 1875—1885 гг.
451 Характеристика Ясинским прозаика Анатолия Лемана вполне соответствует ироническому и неприязненному отношению к нему многих современников. Ср., например, описание поведения Лемана в «Дневнике» А. В. Жиркевича: «Леман вчера окончательно произвел на меня впечатление ограниченного человека, он несколько раз ляпал ужасные абсурды, с авторитетным видом, в чем его бесцеремонно обличал прямой, умный Шишкин» (Жиркевич А.В. Встречи с Репиным (страницы из дневника 1887-1902) // Репин. М.; Л., 1949. Т. 2. С. 126).
452 Речь идет о Лисинском лесном училище (1869—1888), находившемся в с. Лисино Царскосельского уезда Петербургской губернии.
453 В.И. Бибиков считал Ясинского своим учителем и посвятил ему роман «Чистая любовь» (СПб., 1887). В одном из писем к Ясинскому, написанном в Киеве, незадолго до смерти, 3 ноября 1891 г., Бибиков намекает на то, что Ясинский перестал оказывать ему нравственную поддержку, бросив друга и ученика на произвол судьбы: «Мое последнее письмо к Вам в раздраженном тоне — простите меня, — но я не могу терпеть, когда о моей болезни говорят поверхностно-добродушным тоном: "Пустяки, это бронхит" и т.п. Мне не нужно никаких утешений, но мне необходимо, чтобы Вы, единственный человек, который может помочь мне, верили моей болезни» (РО ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 118. Л. 1). Ясинский после смерти Бибикова в мемуарных очерках указывал на его литературную несамостоятельность и житейскую непрактичность. Исключение составляет некролог, опубликованный Ясинским в газете «Новое время»: «Виктор Иванович Бибиков, писатель, автор нескольких романов ("Чистая любовь", "Друзья-приятели" и др.) и многочисленных рассказов, из которых многие были недурны и отмечены печатью таланта, умер 15 марта от чахотки легких в Киеве, в Александровской больнице, едва достигнув 30-летнего возраста. Покойный был еще совершенно здоров в августе прошлого года. Средства Литературного фонда, оказывающего больным писателям поддержку только из процентов, приносимых довольно крупным основным капиталом, так ничтожны, что Бибиков, несмотря на неоднократные просьбы, получил лишь крошечное вспомоществование и не мог выехать в Крым, как советовал ему врач при начале болезни. На нервную и неуравновешенную натуру молодого писателя подействовало также требование редактора одного толстого журнала, где была принята его повесть, переменить фамилию. Редактор нашел, что повесть его превосходна и даже — "вдохновенное произведение", но что имя писателя "запятнано". Как литератор, Бибиков, смело можно сказать, был безупречен; всем, кто его знает, известна его страстная любовь к литературе, доходившая до идолопоклонства перед настоящими писателями; произведения Пушкина, Лермонтова и Тургенева он знал наизусть. Что касается до его личной жизни, то у него были ошибки; но у кого их нет? Бибиков был несдержан на язык, был беспечен, расточителен — вот его пороки. В конце концов, порядочные люди прощали ему его увлечения. Потому что в основе своей Бибиков тоже был порядочен. Пятно, которое усмотрел редактор толстого журнала, состояло в том, что в этом журнале какой-то рецензент разругал Бибикова, а Бибиков, встретившись с редактором, назвал его "жидком". Редактор не мог, по-видимому, простить Бибикову этого "намека" на свое происхождение (хотя — что же дурного в этом? — есть прекрасные, умные и благородные "жидки"). Требование свое он объяснял нежеланием уронить авторитет журнала, где ругают писателя и тут же печатают его "вдохновенное" произведение. Но никто не говорил редактору — были возмущены (разумеется, потихоньку) даже ближайшие его сотрудники. Это была утонченная, страшная месть, в особенности, если принять в соображение, что редактору было известно, что Бибиков болен и находится в тяжелом материальном положении. Лишить писателя имени накануне его смерти, расхвалив предварительно в письме его повесть, — до этого надо уметь додуматься. Ведь это та же смертная казнь. В последнее время Русское литературное общество нашло возможность поддержать Бибикова, как писателя и своего сочлена, и ему была выслана часть денег, собранных для него по подписке. Но помощь уж не могла быть для него полезна.
Может быть, из Бибикова выработался бы крупный талант; при жизни он не заявил себя с этой стороны. Но во всяком случае преждевременная смерть его должна быть оплакана в тех литературных кружках, в которых вращался покойный. Он вносил в эти кружки оживление, и его веселость и восторженность долго будут памятны среди его приятелей и добрых знакомых» (Ясинский И. В.И. Бибиков // Новое время. 1892. № 5765.17 марта); см. также: Ясинский И. В.И. Бибиков// Родина. 1892. № 14. 5 апр. С. 495—498. О Бибикове см. также: Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых: В 6 т. СПб., 1892. Т. 3. С. 244—254.
454 Вероятно, речь идет о литературном дебюте Бибикова: Философ с Нового Строения [Бибиков В.И.]. Умалишенные // Заря. 1882. 15 июля. О дебюте Бибикова см.: Звиняцковский В.Я. «Декадент» (В.И. Бибиков — корреспондент А.П. Чехова) // Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М., 1990. С. 129—140.
455 В.И. Бибиков два года провел в психиатрической лечебнице.
456 Имеется в виду роман «Госпожа Бовари» (1857).
457 Филемон и Бавкида — по древнегреческой легенде неразлучная и любящая супружеская чета, радушно принявшая в своем доме Зевса и Гермеса.
458 То есть епископа (польск.).
459 Чинш — оброк в Польше и Литве, который платился с земли или дома, взя-тых в продолжительное владение.
460 Впоследствии отец неоднократно обращался к Ясинскому за помощью; со-хранилось 12 его писем за 1889-1893 гг. (РО ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 781; РНБ. Ф. 901. Оп. 3. Ед. хр. 997) с жалобами на хроническое безденежье, невозможность заниматься адвокатской деятельностью, головные боли, глухоту; например, 18 ноября 1890 г. отец писал Ясинскому из Хорошевичей: «Дорогой Жером! Не доступно понятию, как одновременно для одного и того же человека время может казаться и медленно и быстро текущим? А между тем я дознаю это на опыте. Теперь для меня время ожидания обещанной тобой мне "скорой" и "очень скорой" помощи идет, лучше сказать, ползет черепашьим шагом, а время приближения сроков, грозящих мне опасностью суда и всевозможных разорений, летит быстрее мысли. День получения мною от тебя последнего письма был для меня отрадный-праздничный, и как в письме было сказано: "скоро", "очень скоро", то для меня неделя времени после того показалась годом, а следующая — веком. Как видно, нам суждено ждать и вечно ждать. А дождемся ли мы лучшего? Одному Богу известно. Я сижу, страдаю, изнываю и мучусь в Хорошевичах. Вот ты опять обещаешь праздниками повидаться со мною. Где? Но, впрочем, где бы то ни было. Но лучше, чтобы в Волковыске — есть много о чем нам поговорить и сделать для всех нас. Для вас, дети мои, в этой жизни, а для меня — в будущей вечной загробной, если она существует. Жду, жду с нетерпением скорого, не по твоему, а по моему понятию, от тебя ответа и скорейшей помощи. Не как от сына, который ничем мне не обязан, кроме жалкой труженической жизни, а как от человека, которого в тебе уважаю. Сердечно-искренно любящий тебя Иер. Ясинский» (РО ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 781. Л. 2—3); в сентябре 1892 г. просил выслать денег на судебную тяжбу с арендатором дома Ясинских в Волковыске: «Дорогой Жером! Ждал неделю, веря твоему слову, — не дождался, придется уплатить неустойку и остаться на бобах. Ради Христа высылай, сию минуту, 50 р., а то погибну. Верь, что это просьба последняя. Высылай по старому адресу. Не переехал потому, что не в силах исполнить условий договора, заключенного в полной надежде на твое обещание. Весь твой родитель Ясинский» (Там же. Л. 10), «Вышли мне 30 рублей, необходимых для вырвания из рук жидовских отцовского дома моего» (Там же. Л. 6).
461 Рассказы Ясинского в «Вестнике Европы» были опубликованы в 1886 г.: «Го-род мертвых» (№ 1. С. 284-300); «Любители» (№ 10. С. 515-533).
462 По-видимому, речь идет о рассказе «Цветник» (1886. № 897—899.22,29 марта, 5 апр. Подп.: Максим Белинский). Ясинский опубликовал во «Всемирной иллюстрации» также повести «Новобрачные» (1887. № 937, 938. 1, 3 янв.), «Учитель» (№ 950, 952-958. 28 марта - 23 мая), «Жених и невеста» (1887. № 984-987. 21 нояб. - 12 дек.), ряд стихотворений (1887. № 965, 968, 975, 976, 980, 982, 985), статьи «Очерк художественной деятельности И.К. Айвазовского» (1887. № 976. 26 сент.), «"Пушкин на берегу моря". Картина И.К. Айвазовского и И.Е. Репина» (1887. № 980. 24 окт.), «Посмертная выставка произведений И.Н. Крамского» (1887. № 987. 12 дек.), очерк «Затмение» (1887. № 973. 5 сент.).
463 Ясинский опубликовал в «Северном вестнике» следующие произведения: «Петербургская повесть» (1885. № 2), «Тараканий бунт» (1897. № 1), «Ольга Павловна. Эпизод из романа "Прекрасные уроды"» (1897. № 9), «Туртель-муртель» (1897. № 12). См. также статьи: «Мистический иконостас» (1897. № 5), «И мы пахали» (1897. № 9).
464 В упомянутых меблированных комнатах проходили с весны 1885 г. «вторники» (литературные вечера) Ясинского.
465 Роман В. Бибикова «Чистая любовь» был опубликован в журнале «Всемирная иллюстрация» за 1886 г. (№ 27—45). Отдельное издание автор посвятил Максиму Белинскому (И. Ясинскому): «Пусть это посвящение напомнит Вам осень 1884 г.: наши литературные Тургеневские, Боделэровские и Флоберовские вечера, неудавшееся общество "Новых романтиков", бесконечные рассказы покойного С.П. Якубовича, "Гефсиманскую ночь" Н.М. Минского, вдохновенное пение Е.Г. Гр[од]ской и незабвенный вечер чтения "Великого человека". Виктор Бибиков» (Бибиков В. Чистая любовь. СПб., 1887. С. 1). Рецензент «Северного вестника» пи-сал: «Читая "Чистую любовь", вы видите, что это сколок с чего-то, одна из избитых вариаций на избитую тему. Это нечто в роде монеты, стертой прикосновением тысяч рук» (1887. № 1. С. 122).
466 По-видимому, сотрудники юмористического журнала «Стрекоза», выходив-шего в Петербурге в 1876—1908 гг.
467 Во второй половине 1880-х гг. Фофанов регулярно посещал «вторники» Ясинского. В 1887 г. Фофанов опубликовал посвященную Ясинскому поэму «Сказки весны» (Новое время. 1887. 25 дек.; позже поэма публиковалась под заглавием «Старый дуб»). Ясинский причислил Фофанова к «самым выдающимся поэтам нашего упадка», то есть — декадентам, эволюционировавшим к символизму (Я. [Ясинский И.]. Критические наброски // Биржевые ведомости. 2-е изд. 1896. № 303. 2 нояб. Об отношении Ясинского к К. Фофанову см.: Сапожков С. К.М. Фофанов и репинский кружок писателей // Новое литературное обозрение. 2001. № 48. С. 192-219.
468 Мысль о равенстве двух поэтов Фофанов возводил к словам Иоанна Кронштадтского: «— Вы знаете, я ездил в Кронштадт к о. Ивану. Как он меня обласкал! Он меня обновил! <...> Он мне сказал, что у меня огромный дар. "Как у Пушкина. Выше Пушкина!"...» (Измайлов А.А. Принц и нищий: (Из воспоминаний о К.М. Фофанове) // Исторический вестник. 1916. № 5. С. 472).
469 См.: Фофанов К. Стихотворения. СПб., 1887.
470 Фофанов оставил учебу, не закончив второго класса городского училища в Петербурге.
471 «Поэт Божией милостью» — устойчивая характеристика «стихийного» таланта Фофанова в литературно-критических статьях 1880—1890-х гг. и в позднейших мемуарах. Ср.: «Но это был именно он [Фофанов] — властитель таких образов и звуков, несомненно, один из самых вдохновенных певцов русской поэзии, к кому особенно шли слова: "поэт Божией милостью"...» (Перцов П.П. Литературные воспоминания. М„ 2002. С. 152).
472 Отец К.М. Фофанова — купец третьей гильдии М.П. Фофанов — был хозяином дровяной лавки и страдал хроническим алкоголизмом. Более подробно о биографии Фофанова см.: Цурикова Г.М. К.М. Фофанов // Фофанов К.М. Стихотворения и поэмы. М.; J1., 1962. С. 5—13; Тарланов Е.З. Константин Фофанов: Легенда и действительность. Петрозаводск, 1993. С. 7—17.
473 Неточность мемуариста. Рецензию подобного содержания на сборник стихотворений Фофанова в «Новом времени» опубликовал Буренин; в рецензии отмечалось: «Талант г. Фофанова действительно наивный талант: муза его поет, как поют птицы, не заботясь о том, что споется и как споется. <...> у него есть свежий непосредственный поэтический талант, его стихи блещут образами, искренним поэтическим чувством. Правда, как это всегда бывает у молодых дарований, поэтическим образам у Фофанова часто недостает точности и законченности, часто они слишком уж цветисты, ярки, пестры и вычурны; правда, его поэтическое чувство недостаточно сосредоточенно и чересчур уж возбужденно» (Буренин В. Критические очерки // Новое время. 1887. № 3957. 6 марта).
474 Два последних абзаца в машинописи перечеркнуты.
475 С.А. Андреевский позднее писал о Фофанове в статье «Вырождение рифмы (Заметки о современной поэзии)» (см.: Андреевский С. Литературные очерки. 3-е изд. СПб., 1902. С. 427-469).
476 Вероятно, имеется в виду литературный дебют А.А. Виницкой — повесть «Перед рассветом» (Отечественные записки. 1881. № 5) о пробуждении революционного сознания в среде молодежи. Повесть была одобрена и отредактирована М.Е. Салтыковым-Щедриным (см.: Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1976. Т. 19, кн. 1. С. 220-221).
477 Анахронизм. А.А. Голенищев-Кутузов возглавлял личную канцелярию императрицы Марии Федоровны и был ее личным секретарем с 1895 по 1913 г.
478 Сад Юсуповского дворца на Фонтанке, выходящий на Садовую улицу. Создан в 1790-е гг. при реконструкции старинной усадьбы Юсуповых.
479 «Белград» — гостиница в Петербурге (ул. Садовая, 51).
480 Дворец, построенный по проекту архитекторов М.Г. Земцова, Г.Д. Дмитриева, Ф.-Б. Растрелли в 1741 — 1754 гг.
481 Первый сборник стихотворений великого князя Константина Константиновича (Стихотворения К.Р.) был издан в Петербурге в 1886 г. Книга в продажу не поступила, а была роздана и разослана по списку, утвержденному автором (см.: Николаева Л.А. К.Р. Биографическая справка // Поэты 1880—1890-х гг. / Сост., подгот. текста, биогр. справки и примеч. Л.К. Долгополова и Л.А. Николаевой. Л., 1972. С. 456).
482 В 1911 г. в редактируемом Ясинским журнале «Новое слово» в воспоминаниях о Фофанове В.В. Розанов писал: «Степень его невинности, безгрешности, отсутствие в нем грехопадения, отсутствие всей решительно Библии после грехопадения <...> была до того поразительна, что я, узнав вот Фофанова, узнал клочок совершенно новой для меня действительности <...>. Объясняется это, может быть, и даже вероятно, тем, что лет приблизительно с десяти и никак не позже четырнадцати, то есть в возраст совершенно невинный, — и особенно у него, вечно вдохновенного, невинный, — он запил страшной формой какого-то наследственного за-поя <...>. И этот ужасный запой поставил непроницаемую стену между ним и всею действительностью: он так и не узнал, что все люди обманывают, лгут, злятся, хитрят, завистничают...» (Розанов В. Из жизненных встреч: К.М. Фофанов // Новое слово. 1911. № П. С. 18).
483 Ясинского личность Фофанова в описываемое время явно интересовала. В 1888 г. он написал портрет Фофанова (репродукцию его см. в: Фофанов К.М. Стихотворения и поэмы. М.; J1., 1962). Ср.: «Вчера Ясинский выносил мне и М-гпе Леман портрет, который он пишет с Фофанова en face, пока очень неудачный и непохожий, так что, увидя цветущее, полное лицо, я спрашиваю: "Кто это?" И тут только догадался, что это Фофанов» (Жиркевич А. В. Встречи с Репиным (страницы из дневника 1887-1902) // Репин. М.; Л., 1949. Т. 2. С. 126 (Серия «Художественное наследство»). Портрет Фофанова, написанный И. Репиным, вызвал критическую реакцию Ясинского: «Из портрета Фофанова г. Репин хотел, очевидно, сделать портрет поэта в минуту творческого замысла. Нежные краски, которыми написано лицо Фофанова, знаменуют собой нежность звуков, извлекаемых вдохновенным поэтом из струн его лиры, поднятые глаза — стремление к небесам, а руки, поддерживающие согнутое колено — индивидуальную черту поэта, — его несветскость. Но все это отлично удалось бы художнику на картине, и все это едва ли хорошо на портрете, который меньше всего должен отличаться символизмом, ибо портретный символизм всегда хоть немного, да впадает в карикатурность» (Ясинский И. Наши выставки. XVI передвижная выставка // Всемирная иллюстрация. 1888. № 12. С. 231).
484 Фофанов женился на Л.К. Тупыловой. Ее мемуары о Фофанове были опуб-ликованы в 1916 г. в составе воспоминаний критика А. Измайлова (см.: Измайлов А. Принц и нищий (Из воспоминаний о К.М. Фофанове) // Исторический вестник. 1916. № 5. С. 464-468).
485 Имеется в виду выпущенная И. Северянином и К. Олимповым листовка — манифест Вселенского футуризма «Скрижали», под которым подписались также Грааль-Арельский и Г. Иванов. О К.К. Олимпове см.: Из истории эгофутуризма: материалы к литературной биографии Константина Олимпова / Публ. А.Л. Дмит- ренко // Минувшее: Ист. альманах. СПб., 1997. Т. 22. С. 206—248.
486 Стихотворения в прозе Константина Льдова были включены в его сборник «Без размера и созвучий» (1911).
487 Речь идет о стихотворении Льдова «Кармелитка. Средневековая легенда» (1887; впервые: Льдов К.Н. Стихотворения. СПб., 1890. С. 88, без последнего слова в стихе 15, замененного многоточием; вошло в: Поэты 1880—1890-х годов. Л., 1972. С. 179).
В оригинале:
«Я искусил тебя лукаво — Но искусил».
488 См. примеч. 469.
489 В издательстве А.С. Суворина впоследствии вышли следующие книги К.М. Фофанова: Стихотворения. СПб., 1889; Стихотворения: В 5 ч. СПб., 1896; Иллюзии. СПб., 1900.
490 Ср. в воспоминаниях А. Измайлова иную версию: «В литературных преданиях сохранился рассказ о том, как он [Фофанов] не сошелся с редакцией "Вестника Европы". Стасюлевичу понравились его стихи, но не понравилась его фамилия. Он соглашался их принять, но напечатать под псевдонимом. Фофанов гордо отверг совет и ушел от редактора, никогда не напечатавшего ни одной строки ни Толстого, ни Чехова, ни Глеба Успенского, ни Короленка. И признанный, Фофанов ни разу не пришел сюда» (Измайлов А. Принц и нищий. С. 467).
491 К. К. Арсеньеву принадлежат две статьи, в которых высоко оценивается поэтическое творчество Фофанова: «Поэты двух поколений» (Вестник Европы. 1885. № 10. С. 774—775) и «Еще о современных русских поэтах (Н. Минский и К. Фофанов)» (Вестник Европы. 1887. № 5. С. 321-329).
492 Неверно: в Царском Селе Фофанов не жил. В марте 1890 г. он тяжело заболел и по совету врачей переселился в Гатчину.
493 Черная речка — река в Петербурге; правый приток Большой Невки. Недалеко от Черной речки, на Головинской (ныне — Лисичанской; Приморский район) ул., 9, находился дом И.И. Ясинского. О гостиной в доме Ясинского на Черной речке см.: Галич Л. Страстоцвет // Руль (Берлин). 1923. № 7485. 25 мая.
494 На кладбище Новодевичьего монастыря похоронены многие известные деятели русской культуры (Н.А. Некрасов, художник А.А. Иванов и др.).