Эпилог,
в котором прочитавший эту повесть узнает о судьбе главных лиц, выведенных на её страницах
Летом 1931 года я выехал из Старгорода поездом в Абакан с двумя пересадками. Целью поездки была разрешённая мне встреча с Варварой, осуждённой на поселение за укрытие ею своего меньшевистского прошлого. Ход делу дал чей-то донос. Сравнительную лёгкость наказания, представляется мне, обеспечил, не выдавая своего родства с Варварой Ивановной Белозёрской, Григорий Иванович Мельничук, ставший большим человеком в ВКП(б). Он предусмотрительно поменял партийность за месяц до эсеровского мятежа. После того княжпольского дела мы с ним не знались. До убийства Кирова переписка с осуждёнными на поселение разрешалась. Через несколько месяцев после прощания с женой в Старгородском централе я получил от неё первое письмо, с нескрываемыми следами перлюстрации. Определили Варвару на жительство в посёлок Знаменка, что в Боградском районе Красноярского края. Из-за острой нехватки учителей дали вести начальные классы в колхозной школе. Варе исполнилось в тот год тридцать три года, я подбирался к сорока. Выжил я после смертельного ранения (в один голос уверяли местные светила медицины), благодаря уходу жены и здоровью, которое мне досталось от Белозёрских. Учился на курсах педагогов. Экстерном закончил исторический факультет Педагогического института в областном центре, коим стала наша бывшая губернская столица. Детей у нас не было. Мы с Варей остались в семье фельдшера за их детей.
Встретиться с женой, погостить у неё несколько дней мне разрешили, обещав свидания каждые полгода все пять назначенных наказанием лет. Ближайшим городом от Знаменки был Абакан, а от последнего до Минусинска два шага. Здесь я нашёл немало знакомых. В опустевшем после кончины Анастасии Никаноровны доме на Подсинской улице горсовет разрешил мне занять спаленку, ибо теперь бревенчатая изба над речкой Минусинкой стала Домом декабриста. Можно сказать, что в нашем невезении нам повезло. Как удачно, что мой дед вместе с другими декабристами разбудил Герцена. Тот, как известно, стал расталкивать вокруг себя других любителей соснуть среди страдающих масс.
Когда очередь дошла до Владимира Ульянова, тот спросонья наворотил на обломках царизма Власть Советов. Советы были фикцией, а Власть оказалась реальной, твёрдой. Я застал город Минусинск в тени заштатного села Шушенского, что в сотне километрах выше по Енисею. Шушенцам в своё время пофартило перевозить Ленина туда-сюда через реку, охотиться с ним на зайцев и подавать вождю мирового пролетариата упавшие со стола шахматные фигурки, когда он резался с Кржижановским, наскучив изучать с Наденькой марксизм, написанный Энгельсом.
Что мог Минусинск противопоставить этому? В столетие декабрьского восстания вспомнили о декабристе Белозёрском. Почти девяностолетнюю дочь Никанора Титова заставили вспомнить, как она мечтала с мужем сестры о счастливом будущем, но только ей одной, уже ослепшей от старости довелось увидеть рассвет угнетённого человечества. Конечно, музей декабриста - не музей Вождя, но чем богаты, тем и рады. Другого бы на постой в святое место суровые чалдоны не пустили, но кацап оказался не «другим», а внуком пострадавшего от царизма. Мне бы и директорскую зарплату положили, если бы я согласился вспомнить, как дедушка, скончавшийся за двадцать лет до моего появления на свет, качал меня на коленях, держа в руке подборку статей Ленина. Но это предложение посчитал за отменённую дворянскую честь отклонить. Пришлось мне довольствоваться обязанностями экскурсовода за кров. За стол я платил из оклада учителя средней школы, той, что с полуциркульными окнами, как в отчем доме. Помните?
Должен признаться, что в этом деле я новичком не был, а первые лавры безвестного внука знаменитого деда сорвал с куста, росшего на пепелище отчего дома. Нет, на него не перекинулся огонь с флигелька в том бою. Господский дом сожгли через несколько дней после наступления анастасьевцев восставшие крестьяне. Когда освобождённые от власти помещиков жители села Низы вынесли из дому всё до нитки, их соседи, из Верхних Низов, к которым свобода запоздала, увидели при своём визите в усадьбу голые стены, которые «сторожил» брошенный у крыльца чугунный ствол пушчонки. Это их так расстроило, что народные мстители пустили красного петуха, и ушли строить новую жизнь. Очевидцы сказывали, что кто-то из деловых селян повёз чугун в Старгород на сталеплавильный завод, да река на том самом броде забрала свой трофей. Круг замкнулся.
Ещё в середине 20-х годов мы с Варей посетили родные места. НЭП был в разгаре, и бакалейная торговля старых Мельничуков процветала. Советский извозчик Иван возил нэпманов и красных господ. Повёз на правый берег Стривигора и простых советских педагогов. За курганом, сменившим каменный серый крест на деревянную пирамидку с жестяной звёздочкой красного цвета, открылся вид на вырубленный парк и печные трубы. Нескольких я не досчитал - растащили на кирпич. Кафель также был ободран. На руине, будто букет цветов, пестрели пролетарскими нарядами пионерки. Комсомолка, под рост им, активным голосом рассказывала о прошлом этого места. Мы с Варей подошли ближе.
«Здесь жил замечательный борец с самодержавием Белозёрский Владимир Андреевич. Его дом сожгли царские сатрапы и опричники. Чтобы ускорить приход новой жизни, он не стал тратить отцовское наследство на балы и карты, как другие. Он закопал миллион серебряных рублей в кургане для нас с вами, строителей социализма».
Голосок из пионерского круга: «А их нашли?» - «Что, девочка?» - «Серебряные рубли». - «Ещё нет, но обязательно найдут. Нет таких препятствий, которые не взяли бы большевики».
Внутренне я согласился с комсомолкой, найдут. Вон сколько свежих следов лопаты у подножия Олеговой горки, по бокам. Не здесь найдут, так в другом месте. Не серебро, так золото. Не золото, так предметы искусства или старые манускрипты. Земля наша напичкана кладами. Кто для себя прятал, да забыл или умер раньше, чем спохватился. Кто для потомков, да не успел сказать. Кто просто, из озорства, из желания задать работы новым поколениям. А легенды о кладах живучи. Они будут жить и после того, как исчезнет человечество.
Я, как школьник, поднял руку: «Можно мне?». Комсомолка не смутилась: «Можно». - «Я хочу сказать, что всё это… сказка». - «Что вы имеете в виду, гражданин?». - «Это серебро, деньги декабриста Белозёрского». Девушка насторожилась, мало ли классовых врагов по советской земле шляется. «Вы сами кто будете». - «Белозёрский». - «Кто, кто?». - «Нет, не тот, о котором вы рассказываете, а его родной внук». Глаза впечатлительной комсомолки засияли. Она сразу забыла обиду, нанесённую ей моим неверием. «Ой, расскажите что-нибудь нам. Вы живёте здесь, в Анастасьево?» - «Деревни с таким названием в округе нет, барышня». - «Как нет! За вашей спиной, оглянитесь!» - «Вы ошибаетесь. Это село Низы» - «Были Низы, стало Анастасьево, в честь героя Гражданской войны, нашего земляка. Он и похоронен здесь, на кургане, а верная его сабля, найденная здесь, где шли кровавые сражения за счастье народное, теперь хранится в доме-музее героя, в Княжполе». Я нашёл силы спросить: «Эта сабля, милая девушка… Точнее, шашка… Она в зелёных ножнах? Серебряная насечка?» - «Ну, да. Откуда вы знаете?»
Мне стало плохо. Поняв это, Варя взяла меня под руку. «Понимаете, барышня, - сказал я на прощание, - я давно здесь не живу, заехал родным теням поклониться. Прощайте! Только не надо ничего выдумывать. Действительность и так заманчива». - «Приезжайте к нам в школу, в Княжполь, выступите перед дружиной». Я вздрогнул - Дружина! Холод зимней ночи проник в душу: Нева, лёд, прорубь…
И всё-таки родственной связью с противником самодержавия я воспользовался. Варя вблизи была столь же недоступна, как если бы я находился на другом конце земли. От этого тоска усиливалась. Близок локоток. В один из приступов тоски сел за дедов стол в кабинете и написал письмо в инстанцию, которую всуе не поминают. Адресовал его лично Г. И. Мельничуку. Ни словом не намекая на родство и знакомство, просил перевести сосланную на поселение гражданку В. И. Белозёрскую из Знаменки в Минусинск; подписал: «А. Н. Белозёрский, внук известного борца с самодержавием, декабриста, члена общества «Соединённых славян».
Удивительно, и полгода не прошло, как без стука в известный всему городу дом на улице Подсинской вошла стройная женщина с зелёными глазами, в полушубке, сняла платок, и по её плечам рассыпались густые волосы цвета начищенной меди. «Вот и я. Здравствуй, Андрей!». Предполагаю, Григорий чувствовал что-то вроде раскаяния или испытал потребность сделать доброе дело перед своей гибелью, в которой он, бывший эсер, не сомневался. Вскоре газеты сообщили о разоблачении очередной группы врагов народа. Среди приговорённых к расстрелу был Г. И. Мельничук.
Мы с Варей теперь учительствовали в одной школе. С её появлением возле меня вдруг стали печататься в научных и популярных журналах мои статьи по истории Отечества. Стали приглашать в Москву, в город на Неве, который я мысленно продолжал называть именем его основателя. Из одной поездки привёз сумку, сохранённую Дормидонтом.
Верно, вдохновение - это любимая женщина возле нас.
Войну моя жена не пережила. Когда на озере Тагарском вновь открылся тыловой госпиталь, Варвару Белозёрскую мобилизовали медицинской сестрой, вычитав из автобиографии её служение раненым в 1917 году. В раннюю могилу свело её воспаление лёгких, подхваченное на разгрузке угля в котельной госпиталя. Я положил Варю в некрополе на Песках рядом с дедушкой и бабушкой Белозёрскими, место для себя закрепил рядом столбиками и стал жить учительством и наукой да избранными воспоминаниями, в которых часто появлялась моя единственная венчанная жена. И всё-таки один раз я изменил её памяти. Не думал бы так, если бы успел спросить у неё, живой, как бы она отнеслась бы к своеобразной панихиде по женщине, ей не известной. В пятидесятую годовщину ухода из жизни Клавдии, ночью, я отнёс на лёд Протоки маленький тугой венок из тепличных роз. Чёрная прорубь (на том же самом месте) слабо освещалась фонарями с высокого берега. Быстрое течение Енисея сразу подхватило венок и унесло вслед женщине-дьяволице к Ледовитому океану.
В «Хрущёвскую оттепель» попались мне невыдуманные рассказы бывшего узника СЛОНа. Одна из новелл привлекла внимание фамилиями героев - Ратич и Россен. Первый, заключённый, из бывших царских офицеров, взятый за укрывательство под личиной агронома, отличался вставным глазом, вспыльчивым характером и употребляемой к месту и не к месту поговоркой «мёртвые сраму не имут». Второй - его надзиратель, исполнительный служака, жестокий по должности, но не по природным наклонностям, - описан альбиносом, всё свободное время проводившим за карточной игрой в дурака и двадцать одно. Поданы они автором, как влюблённые друг в друга враги. Ратич ждёт смерти, смирился с ней, нарывается на неё. Россен легко может уничтожить человека, который в его власти, но не только не делает это, а создаёт условия относительного бытового благополучия заключённого. Жертва нужна палачу живой. Когда жертва умирает от несчастного случая на работе, палач кончает с собой выстрелом в рот. Кому художественные образы, а для меня - словесные портреты реальных людей.
Варя сумела сохранить во время моего беспамятства после ранения портрет дедушки. Умельцы помогли мне натянуть живописный холст на подрамник. Сейчас Владимир Белозерский смотрит на неузнаваемую Россию из белой с золотом рамы. Может быть лучше отменить загробную жизнь? Ведь для нетерпеливых сердцем вечность превращается в вечное разочарование. Задумывали одно, тратили на задуманное жизнь, а появляется неузнаваемое. И чем дальше, тем больше, пока не превращается в свою противоположность. Подумалось об этом, когда просмотрел в первый раз «Проект Белозёрского», как я называл про себя документ, обнаруженный в тайнике между холстами портрета декабриста, тот вклад-клад, что с другими бумагами отца и «Конституцией» генерала Скобелева из заветного баульчика, с письмами Вари из Знаменки пополнил собрание моих личных реликвий. С наполеондором расстался - отнёс его в торгсин, когда ставил надмогильный памятник Варе из зелёного, как её глаза, камня Саянских гор.
Только в Минусинске по-настоящему взялся за него. Позднее «Проекту» будет посвящена одна из моих статей. В ней рассматриваются известные и неизвестные проекты переустройства российского государства, начиная с «семибоярщины». Как и все предыдущие за триста лет проекты, отцовский принадлежит истории. С первого прочтения кажется, что Белозёрский недалеко в своих умозрительных построениях государственной конструкции ушёл от «Конституции» своего кумира. Скобелев видел Россию конституционной парламентской монархией в особом русском варианте (у ней особенная стать), разработанным Земским собором. Толчок к либеральным реформам, в случае отказа царя ограничить самодержавие, должна была дать избранная армейская группировка, для которой командир, вождь - непререкаемый авторитет, выше государя, языческий бог. Эта сила совершает не переворот, даже не принуждает государя; она применяет угрозу принуждения, а умному достаточно (sapienti sat).
Доктор Белозёрский от романтических иллюзий избавлен. Нужен быстрый, решительный, без сантиментов, но без лишней крови (тем более цареубийства) переворот силами подготовленной к этому перевороту армии (частей центра, войск гарнизона столиц), ведомой к цели толковыми, честными, любимыми солдатами военачальниками. К нему необходимо тщательно готовиться. Только не так долго, чтобы его опередил бунт, спровоцированный партиями экстремистов. Чтобы удовлетворить максимальное число вовлечённых в это предприятие сил, Учредительному собранию предлагается для конструирования государственного устройства три «столпа»: монархия, конституция, парламент. Но приемлема не просто конституционная монархия, аавторитарно-конституционная монархия. Это оттеночное понятие - авторитарность - отличает проект Белозёрского от аналогичной работы генерала Скобелева. Оно предполагает ненасильственный, определённый соответствующими законами и положениями переход большой исполнительной власти от монарха к канцлеру, если первый окажется по способностям не на высоте положения. А чтобы минимизировать такие случаи, автор проекта предполагает избирать монарха на работоспособный срок из всех членов династии парламентским большинством. Притом, отбор кандидатов в правители вести с отроческих лет, поощрять способных. Тогда появится надежда, что Россией один за другим станут править под контролем избирательного законодательного органа государи типа Ивана III, Петра I , Александра II, а более слабым помогут новый Скопин-Шуйский, новый Сперанский, новые Витте и Столыпины. Республика русских, расселившихся по одной шестой поверхности земли, невозможна, русское сознание - монархическое.
Наверное справедливо и гуманно, что Николай Владимирович Белозёрский не дожил до 1917 года, когда на смену одному самодержавию пришло другое, неизмеримо более неограниченное, чем имела его горячо любимая Родина от Рюрика до проруби на Неве.
Серебра «Соединённых славян» до сих пор не нашли, как и золота двух императоров, оставленных французами на переправе через Стривигор. Но ищут, будьте уверены. Над тайной миллионов Белого Генерала учёные и не очень учёные продолжают ломать голову. Думаю, что эти миллионы - это мы с вами, мечтающие о сильной, процветающей России, живущей своей, ни у кого не подсмотренной жизнью. Всякая другая, взятая напрокат, для неё гибельна.
На IVобщесоюзном симпозиуме историков довелось мне посетить Петропавловскую крепость. В одной из камер Трубецкого бастиона, на серой пупыристой стене, в густом клубке надписей, оставленных узниками за два столетия, я разобрал слова, выцарапанные острым предметом:
Прости меня, сын, я знаю, ты не виноват.
Подписи нет, но я верю - из невозвратной дали Он обращался ко мне. Вот так мы встретились в последний раз, и я, почти его ровесник, с волнением прикоснулся к следам его суровых и ласковых рук.
Москва-Реутов
2006 -2011 г.г.