Глава третья,
в которой Андрей Белозёрский вновь совершает побег, но теперь в незнакомую Россию.
Лагерь для военнопленных, куда я попал с группой солдат и офицеров нашего батальона, находился в Восточной Пруссии. До Кенигсберга - рукой подать, ещё ближе было море, выдавая себя особым запахом, приносимым западными ветрами. На всю зиму нашим миром стали несколько гектаров плоского, лишённого растительности прямоугольного пространства, отгороженного от внешнего мира забором из мотков колючей проволоки, с тщательно охраняемыми двойными воротами и вышками для часовых по углам. Внутри - ровные шеренги дощатых бараков с железной печкой в центре. Симметрия. Порядок. Чистота. Тогда немцы ещё не додумались до фашизма, поэтому здесь не было ни электрического тока в ограде, ни крематория. Хоть и скудно, однообразно, но всё-таки кормили, не умерщвляли дьявольски эрзацпищей, вызывающей приступы голода. И всё же условия жизни в лагере нельзя было назвать терпимыми. Отсутствали лекарства, витамины. Изнуряли работа на погрузке и разгрузке воинских эшелонов, в песчаных и глинистых карьерах, рытье котлованов под укрепления. Главное, что косило людей, словно эпидемия - иссушающее душу и тело сознание рабского своего положения. В двадцать четыре года в моих волосах появилась седина. Я ощущал себя вешалкой для офицерского мундира и шинели. Они оставались на мне со дня пленения.
Что происходило на воле, мы узнавали от «пополнения» с фронта, но гораздо большую информацию получал я от разговоров наших стражей между собой, не выдавая своего знания немецкого языка.
Долго не могли поверить, что Николай отрёкся от престола, что в России, где, казалось, «Престол» так же неколебим, как «Бог» и «Отечество», трон пуст, царь взят под стражу, православный бог под большим сомнением и уже пишется с «маленькой» буквы. Рассказывали, будто инородцы требуют превратить Отечество в какую-то федерацию суверенных держав со своими независимыми «карбованцами», «мовами», отдельными военными формированиями в жупанах, как с насмешкой комментировал происходящее за линией фронта подпоручик Мандюк, родом из Подолии. Появились на слуху «Временное правительство» и второй возница по имени «Советы» этой новой, тряской, разваливающейся на ходу колымаги. Они грызутся между собой, множат разруху и беспорядки, а решение всех жизненных вопросов перекладывают на скорое «Учредительное собрание». Оно якобы и утвердит новый строй (республика? Конституционная монархия? Нечто ранее невиданное, очень рассейское?..), решит, быть и дальше войне или срочно заключать сепаратный мир с немцем. Всех накормит и успокоит.
Нашу небольшую компанию активных офицеров и унтеров (сюда входили несколько толковых, грамотных солдат), постоянно обсуждающую возможности побега, интересовал прежде всего мир, хотя бы перемирие. О том и другом ходили в лагере упорные слухи, как между нашими, так и среди немцев. Но дни шли за днями, слухи оставались слухами. Надежды то возносились праздниками души, то опускались в бездну отчаяния. Летом мы услышали о наступлении. Только не могли понять, кто наступает: нашего полка (за колючей проволокой) прибыло, а фронт (определили по канонаде) переместился на северо-восток. «Успокойтесь, хлопцы, воюем до победного конца, - прокомментировал неунывающий подпоручик Мандюк. - Кому победа, а кому конец».
В те дни надежд и разочарований подружился я с Гансом, Одноногим Гансом, как его прозвали лагерные, из тех, кого возили узкоколейкой на работы в порт южнее Кенигсберга, в лагуне. Поскольку с июня, в преддверии того «наступления», активность немцев усилилась, военные транспорты подходили к причалам один за другим. Бригады грузчиков из военнопленных стали оставлять на ночь в порту под замком. Дадут поспать пару часов, накормят каким-то «кондёром» из тухлятины, и по трапу вверх, на борт налегке (отдыхаешь), вниз с грузом на спине - трудишься на победу чужого фатерлянда, во славу кайзера.
Нескольких человек из нашей компании поручили заботам Одноногого Ганса, знавшего русский язык, так как родился он в Петербурге. Вообще, в нём чувствовался больше русскиий, чем немец. Ногу Ганс потерял, попав, будучи навеселе, под немецкий трамвай в немецком Кенигсберге, где поселился с немецкой женой. Так что к России претензий у него не было.
Ганс подкармливал нас, добавляя к скудному рациону что-нибудь стащенное из-под носа своей фрау, истовой патриотки Великой Германии. Давал подкрепиться из своей фляги, которую не снимал с пояса, как паладин меч. На ночь запирал в трюме дебаркадера, вернее, чаще всего просто захлопывал за усталой спиной последнего дверь, брал её на щеколду, а замок навешивать ленился. Говорю же, русским был наш стражник, совсем не немец! Этот пожилой, страдающий одышкой толстяк, на «перекуры» подопечных смотрел сквозь пальцы. Опущусь, бывало, обессилев на корточки где-нибудь в тени, под ящиками со снарядами (делайте со мной, что хотите, хоть расстреливайте!), Ганс подковыляет, стуча деревяшкой.
- Ситите, ситите немношка. Рапота не фольк, ф лес не упешит, - и обязательно добавит. - Што фойна делайт! И затшем петным лютям фойна?
Однажды он сказал:
- Герр Пелосёрски, вы слышаль, у фас на фатерлянд нофый тсар Александр?
Я перебрал в уме известных мне по именам великих князей, ни на ком не остановился, смотрю на Ганса с недоумением: реставрация Романовых, что ли?
- Та, та, Александр… Керенски.
В мирное время я знал из газет о шумном адвокате с такой фамилией, из фракции трудовиков, кажется, в Государственной Думе.
- Царь? Не может быть? Наверное, премьер-министр или президентом избрали.
- Ф наш сумашедши фремя фсё мошет пыть.
- Эх, милый Ганс, чтобы дома не происходило, хочется туда. Вы бы знали, как хочется!
Немец запомнил мои слова. И когда я спас его… Впрочем, по порядку.
В одну не по сезону холодную ночь Ганс расправился с содержимым верной фляги быстрее, чем обычно. Утром, выпуская нас наружу, сделав от избытка чувств слишком резкий жест приветствия рукой, вывалился за низкий борт дебаркадера. К счастью, я оказался поблизости, и невольный купальщик отделался холодной ванной.
- О, камрат Пелосёрски, фи спас мой тракоценный шиснь. Што я могу сделайт тля фас? О, я знайт, што тля фас сделайт!
Дня два Одноногий Ганс ходил вокруг меня, присматривался, думал. Потом предложил свой план.
И вот ненастной дождливой ночью, когда по лагуне ходили волны, пятёрка невольников выбралась из трюма. Наш немецкий друг, гуманно связанный по его просьбе верёвкой, с кляпом во рту, предварительно хорошо вымоченным в шнапсе, остался лежать в тепле и уюте в ожидании предутреннего обхода вооружённой стражи. Обычно дозор несли по периметру нашего участка причалов.
Накануне Гансом всё было устроено так, что мы незаметно пробрались на нижнюю, внешнюю палубу дебаркадера. Здесь покачивалась на воде, тихо царапая форштевнем борт списанного по старости судна, четырёхвесельная шлюпка со складной мачтой и свёрнутым парусом. Ночью Ганс перегнал её сюда от спортивного причала, да простит его клуб яхстсменов! Дальше мы могли рассчитывать только на себя, даже не столько на свои четыре пары рук, сколько на младшего унтер-офицера Рублёва, из поморов, знающего парус, искусника, как оказалось, в навигации. Он поставил мачту, сел на корму за руль, остальных рассадил на банках, на места гребцов. Медленно двинулись на вёслах. Выйдя за мол, подняли парус. Удивительно, как нам удалось проскользнуть незаметно мимо сторожевых судов. К нашей удаче, последнее время гавань ночами освещалась скупо, так как успехи Балтийского флота вынудили немцев перейти на море к обороне.
На второй день скитаний по неспокойным серым волнам под серым небом нас подняли на борт шведского рыболовецкого траулера. В нейтральной стране закрыли глаза на пятёрку русских, представителей воюющей державы. Мы беспрепятственно пробрались в Финляндию. Великое княжество тогда ещё находилось в составе России. Из Гельсингфорса было рукой подать до Петрограда.
Заканчивалось лето, а с ним уходило короткое северное тепло.
Северная Венеция, сменившая имя немецкое имя на русское, осталась столицей. Только другой страны. Она предстала моим глазам городом, по которому прокатился дикий в первобытной необузданности карнавал, после которого город не убрали, не вернули ему былую строгость облика. И некому было внушить участникам веселья, что праздник закончен, пора браться за дела. Карнавальные традиции появились в мире у нищих. Те, кто их перенимают, сами нищают.
Приметами Петрограда стал красный цвет полотнищ, зовущих в разные стороны и призывающих «долой!», очереди у продуктовых лавок, ибо поставки хлеба в город сократились вдвое; толпы праздных, развязно ведущих себя солдат, которые накапливались в городе скорее, чем их отправляли на фронт. Общественные туалеты не справлялись с наплывом жителей улицы, поэтому в отхожее место стало превращаться всё Петра творенье. Сказывали, с особым шиком гадили на парадной лестнице университета в Петровских Коллегиях, «временно» предоставленных запасникам, по существу, дезертирам. К слову, среди этого контингента человеков с ружьём только и имела успех пропаганда большевиков воевать до поражения сначала царизма, затем - до поражения Временного правительства. Создав себе опору среди серых шинелей и всегда пьяных матросов Кронштадта, большевики в надёжном окружении надеялись подобрать бесхозную власть.
Для тех, кто покинул Россию перед войной или в первые годы войны, а сейчас вернулся домой, всё это и многое другое, о чём можно узнать через специальную и художественную литературу, вызывало буквально шок, растерянность, страх за себя и близких, за родную страну. Не избежал потрясения действительностью и я. Где искать опору? Кто мне объяснит, что происходит? Кто подскажет, что надо делать, чтобы не остаться чужим в этом новом, день ото дня звереющем, недружном племени?
С Финского вокзала поехал трамваем с пересадками на Мойку. Долго ломился в дверь. Наконец щёлкнул замок. Дормидонт! Волосы на голове не завиты. Прямоволосый Пушкин! Уродство! Вот ещё одна примета новой России. Слуга дяди Василия испугался и обрадовался одновременно, как при встрече с покойником. Так и оказалось. Меня считали пропавшим в Болгарии. С этой уверенностью в пятнадцатом году умер старший из Белозёрских, за ним, совсем недавно, увезли в Александро-Невскую лавру Полину Серафимовну, они на некрополе рядом. Дом отошёл дочерям. Те сейчас в Финляндии, носа сюда не кажут. Вот и сторожит Дормидонт квартиру один, слуг разогнала бескормица. В моей комнате ничего и пальцем с 1912 года не тронули. Когда я собирал свои реликвии (среди них - отцовский баульчик с бумагами) в большую сумку, извлечённую из чулана, на пороге появился Дормидонт с жёлтой книгой в руке.
- Вот, думал на память себе оставить, да раз вы, барин, объявились, забирайте.
Я выхватил из рук слуги томик небольших размеров в золотистом переплёте, «Сочинения А. С. Пушкина». Невероятно!
- Как она у вас очутилась?
- Мария Александровна забыла. Я унёс к себе, читать. Сунул куда-то и запамятовал. Вот… нашлась.
- Спасибо, милый Дормидонт! Память об отце, понимаешь.
Я уже и не думал что-либо искать в переплёте. Мальчишечьи фантазии остались в прошлом. Книгу к другим реликвиям присоединять не стал, спрятал в боковом кармане кителя: пусть хотя бы одна семейная вещица греет меня на непредсказуемых дорогах. Сумку оставил Дормидонту на хранение. На дорогу, на разлуку попили чаю на спитой заварке, сгрызли по сухарю.
В эту квартиру, уже со статусом «коммунальная», я загляну в начале тридцатых годов. В одной из «комнат для прислуги» (по старой классификации) обнаружу раздобревшего Дормидонта, ресторанного служителя, с шевелюрой, вновь познавшей раскалённые щипцы. Возродившийся имитатор издалека будет готовиться к столетию со дня гибели великого поэта, давно миновав тот возраст, при котором этих двойников можно сравнивать. Труженик советского общепита возвратит мне сумку с реликвиями в полной сохранности. Старая школа, старая мораль пережитка царизма.
Теперь мне оставался один путь - в Главный штаб. Я хотя и числился без вести пропавшим, но, как видите, нашёлся, жив и здоров; оружие в руках держать могу, надеюсь, что звания поручика за контузию и плен меня не лишили.
Знаменитое здание замыкает Дворцовую площадь с южной стороны. Офицерская шинель, даже без погон, хотя и выхваченная на вид из пасти какого-нибудь левиафана, послужила мне пропуском. Кабинеты этого здания-вавилона были набиты до отказа. А по бесконечным коридорам двигалась в разных направлениях погонная и беспогонная толпа. Старый офицер, видимо из аборигенов штаба, верно показал мне направление, когда я разъяснил ему, что мне нужно. Скоро сказка сказывается. Через час я сидел в кабинете перед молоденьким подпоручиком с изумительно чётким пробором в набриолиненных чёрных волосах, который с моих слов вписывал, как теперь говорят, паспортные данные бежавшего из плена поручика Белозёрского в чистый бланк на толстой серой бумаге. В это время в кабинет вошёл полковник, весь в скрипучих ремнях. Закурив сигарету и облокотившись на стойку, отделявшую казённую часть кабинета от общей, стал перекидываться с подпоручиком ничего не значащими фразами. Молодой человек, отвечая ему впопад, продолжал своё чернильное дело. Когда на его вопрос о месте рождения я назвал уезд, полковник, стоявший рядом со мной, живо оборотил ко мне умное лицо:
- Княжполь? Не в вашем ли уезде орудует этот ненормальный Черный Поручик?
- Княжполь, - подтвердил я, - Только простите, господин полковник, я не понимаю, о чём речь.
Молодой штабист поднял голову.
- Поручик Белозёрский в ноябре оказался в лагере для военнопленных под Кенигсбергом. Недавно бежал через Швецию. В городе только с утра.
- Понимаю, - полковник с интересом рассматривал меня. - Вас-то нам и нужно, если вы действительно уроженец Княжполя. Прошу вас, поручик, следуйте за мной.
Мы спустились этажом ниже. В кабинете за одним из двух письменных столов (второй оказался владением моего проводника) сидел плешивый капитан с усталым лицом, в золотом пенсне; с неудовольствием посмотрел на меня, пропущенного в дверях вперёд. Вошедший следом полковник сказал:
- Сдаётся мне, капитан, половину нашей головоломки мы уже решили. Прошу любить и жаловать, поручик Белозёрский, бегом из плена. Ценность его для нас в том, что он уроженец Княжпольского уезда.
Выражение неудовольствия на лице капитана сменилось заинтересованностью.
- Так-так-так…
- Вообще-то, господа, я появился на свет в нескольких десятков верст южнее уездного центра, в усадьбе близ села Низы.
- Ваш батюшка - доктор Белозёрский? - вопрос задал мой провожатый.
Я ответил вопросом:
- Вы были знакомы, полковник?
- Заочно… Я много хорошего наслышан о враче генерала Скобелева.
Вошёл молодой подпоручик, положил на стол перед капитаном заполненный бланк на серой бумаге. Капитан внимательно его изучил, поднял на меня стёкла пенсне.
- Простите за вполне оправданное в военное время любопытство: у вас на родине найдутся люди, которые могли бы подтвердить, что вы… э-э-э … - (он заглянул в бланк), - Андрей Николаевич Белозёрский?
Я не оскорбился.
- В Низах - почти все, в Княжполе многие, например, бакалейщик Мельничук, его жена, дочь.
От приятного (определил я по лицу) удивления капитан выпрямился на стуле.
- Мельничук! А сын?
- Какой сын? - от неожиданности вырвалось у меня.
Хозяева кабинета многозначительно переглянулись. «Приятность» исчезла с лица капитана.
- Разве вы не знаете, кроме дочери…
- Да, конечно, кроме дочери Варвары, в этой семье был сын, Григорий Иванович. В детстве мы оба были индейцами, да и позже встречаться приходилось.
Штабисты вновь приятно заулыбались. У капитана даже стёкла пенсне засияли.
- Значит, вспомнили? Но почему «был». Он есть, известное лицо в правящей партии. Впрочем, вы же из-за границы, могли и не слышать.
- Действительно, господа, я мало разбираюсь в российских событиях; знаете, мы все там, за проволокой, питались только слухами.
- Хорошо, тогда перейдём к делу, - полковник, загасив в пепельнице сигарету, сел за свой стол, указал мне на стул напротив себя. - Дело, весьма ответственное дело, которое мы вам предлагаем, касается Княжпольского уезда Старгородской губернии и некоторых смежных территорий. Требуется командир (боевой офицер), который мог бы возглавить отряд, чтобы навести порядок в уезде. Там, видите ли, появился самозванец, некто Прюмих…
- Прюмих!- воскликнул я, вспомнив свою последнюю поездку в усадьбу, - Садовник Прохорова!
Полковник согласно кивнул.
- Прекрасно, вы и их знаете. А скажите, может быть вам и Анастасьев знаком?
- Более чем знаком. Анастасьев - мой ротный в кадетском корпусе.
Теперь пришла очередь полковника откидываться к спинке стула и улыбаться всеми складками крупного лица.
- Фантастично! Вы для нас просто находка, господин Белозёрский! Для успешного дела равной вам кандидатуры нет. Так вот, этот, как вы сказали, садовник, объявил о создании на территории уезда независимого княжества с названием, представьте только, Княжье Поле, откуда вознамерился начать освобождение России от демократов. Эдакий Минин и Пожарский в одном лице. В другое время посмеялись бы с вами от души и всыпали самозванцу розог, большей чести от нас он не удостоился бы. Но сейчас, когда окраины стали требовать суверенитета, каждый примерчик в центре России играет на сепаратистов. Необходимо подобные тенденции подавлять в зародыше, пока уродец не выбрался из последыша. Есть ещё более веская причина не откладывать это дело в долгий ящик. Вот посмотрите, - (полковник подошёл крупномасштабной карте северо-запада империи, занимавшей всю глухую стену кабинета). - Ваш садовник… Наш садовник контролирует в уезде среднее течение реки Стривигор, село Низы (там временная столица Княжьего Поля) и ряд деревень на правом берегу, некоторые участки Чёрного леса, прилегающие к единственной дороге через него. В самом Княжполе его власть номинальна. Офицеры расквартированной там части верны правительству Керенского, но солдаты распропагандированы большевиками. Те, ссылаясь на решение Совета… Что, не понимаете? Советы рабочих и солдатских депутатов - вторая в России власть… Большевики, контролирующие Совет, сколотили отряд Красной гвардии, не пускают людей Прюмиха на железнодорожную станцию, но, по своему обычаю, препятствуют правительству проявить власть в полной мере. Заявляют, это ваша буржуазная свобода, расхлёбывайте ей сами. Командует этой красной гвардией Анастасьев, уроженец Княжполя, как вам известно… Вы удивлены, поручик? Да, ваш бывший ротный - большевик. Нашёл себя у марксистов. Другие его не приняли. Так вот, подхожу к «веской причине».., - (полковник полез растопыренными пальцами сверху вниз по карте от Княжполя к Низам, через Стривигор и Чёрный лес почти до пола, присел на корточки). - Вот здесь железнодорожный узел, важный для поставок на фронт, минуя Петроград. А он уже несколько недель в руках этого сраного удельного князя. Засел крепко. В первую очередь с этой станции его необходимо выбить, потом прижать к реке и здесь уничтожить или разоружить. Вот почему, поручик Белозёрский, нам нужен командир, знающий местность, людей, своих противников. Вы оказались как раз таким. Послужите Отечеству. Что вы скажете?
- Я солдат, давал присягу, сейчас война. Готов служить.
- Вот и отлично! Только (пропади пропадом эта демократизация армии!) необходимо согласовать наше решение с комиссаром. Он из цека своей партии получил приказ следовать в Княжполь днём раньше, так что выбора у вас нет. А что выбирать? Давайте так, сейчас скачите на встречу с комиссаром, найдите с ним общий язык, обсудите всё полюбовно, а утром пожалуйте оба сюда, тогда и получите назначение.
Полковник вернулся к столу, стоя написал на четвертушке чистого листа адрес, сложил его вдвое, сунул мне в боковой карман кителя. Натянул кожу на выпуклом лбу, что-то важное припоминая; видимо, вспомнил, подошёл к сейфу с открытой дверцей. Пачка керенок тоже перекочевала в карман моей шинели.
- Подъёмные, аванс к окладу. Так договорились? Завтра.
Подозвав возле здания Генерального штаба извозчика, я зачитал ему адрес, подумав, что такой улицей ездить в Петербурге мне не приходилось. Может быть, вместе с обретением нового имени, город получил и новые имена улиц? O, tempora, o, mores! Ладно, извозчик знает, куда ехать, что замечено ещё стариком Фонвизиным. Погружённый в свои мысли, за дорогой не следил; осмотрелся, когда переехали два моста и свернули с проспекта на узкую улочку. Ба, знакомый урбанистический пейзаж! «Букет» из заводских труб, одна из них отделяется по мере приближения к ней экипажа, надвигается, вырастает. Да это же пиротехнический завод.
- Эй, любезный, ты куда меня завёз? - тыкаю кулаком в спину извозчика.
Тот придерживает коня, оборачивается.
- Куды велели, барин.
Я опять достаю записку полковника, повторяю название улицы.
- Так она ж и есть, та самая.
Теперь я начинаю догадываться, к какому комиссару направил меня полковник. Поди ж ты, сотни раз тут ездил, а название улицы не знал, да нигде она и не написана. Завод, дом в лощине - вот и весь адрес. Каждый, кто вёз меня, подвозил точно к порогу. Предстоящая встреча меня разволновала. Но не от мысли, что былое, в котором мы с Григорием из друзей превратились в недругов, предстанет сейчас опасной для меня реальностью. Я понимал: многое изменилась. Экстремистская партия социалистов-революционеров, имевшая в своём подполье Боевую организацию, давно представлена в Государственной Думе. Сегодня она при власти. Более того, премьер Керенский, занявший царские покои Зимнего дворца, член этой партии. Притом, я не боролся против неё, я просто ушёл из-под её влияния, хитроумно избежал сурового наказания за нарушение правил организации. Даже смерть «шестёрки» Алмазова не на моей совести. Подумав об Алмазове, я вспомнил о его револьвере, оставленном в Минусинске. Сейчас у меня не было никакого оружия с собой. Может быть, так даже лучше. Так что же вызывало во мне волнение?
Как только открылся за поворотом тополиной аллеи вычурный фасад особняка, вспомнилась Клавдия. Клавдия, вершина «треугольника», который образуют ещё двое: я и Григорий. Знает ли он о наших отношениях в Минусинске? Если «да», то как это отразится на сотрудничестве командира и комиссара в условиях войны, пусть малой, в масштабах уезда, но с применением оружия, которое убивает? Не исключена опасность и с другой стороны: в личном поединке беглеца и преследователя в 1912 году победителем остался я. Как это повлияло на самолюбие Григория? Не захочется ли ему каким-нибудь способом взять реванш? Задавая себе эти вопросы и не получая ответа ни на один из них, въехал в раскрытые, как всегда, настежь ворота усадьбы.
Теперь дом был полон прислуги. Галунный швейцар раскрыл передо мной обе створки входной двери. В прихожей пожилой лакей принял шинелишку и мятый картуз, показал направление на кабинет Григория: «Вас ждут», что меня удивило и насторожило. В раскрытые двери гостиной было видно, как горничные сервируют стол. Памятные десять шагов по коридору, и я в кабинете человека, который успел побывать для меня приятелем детства, спасителем, обманщиком, коварно втянувшим меня в преступное дело, источником смертельной опасности. Кто он теперь? Кем станет завтра?
Когда я вошёл, отстранив рукой тяжёлую портьеру, Григорий, одетый в английский френч, в сапогах «бутылками», заканчивал разговор по настенному телефону:
- Да, полковник, он только что подъехал, вот, входит, до завтра.
И, повесив трубку на рычаг, протянул мне с улыбкой руку, сильно, с искренним чувством сжал мои холодные пальцы. Встреча разволновала и его. Одутловатое лицо, обрамлённое седыми бачками, покраснело, стало более «рыжим», чем волосы на голове, разбавленные серебром.
- Жив, курилка? - процитировал он из Пушкина. - Ого, и ты побелел! Где же?
- В лагере для военнопленных, а ты?
- В Туруханске.
- Честно, Григорий, ты знал, где я скрываюсь?
- Честно: не знал, а то тебе не поздоровилось бы. Так где?
- В Минусинске, в доме деда.
- Смотри ты! Ведь на поверхности лежит! А я даже не подумал о таком финте. Молодец, Андрей! Просто гениально, а гениально потому, что просто. Кстати, там у вас была на поселении Клавдия. Не слыхал?
- Слыхал и видел. Довольно часто. Она в госпитале сестрой служила.
Эту фразу я произнёс с трудом. Хорошо, что мы уже шли в сторону гостиной, я впереди, и Григорий не видел моих глаз. Когда мы сели друг напротив друга за стол, накрытый к ужину на двоих, Григорий, отослав прислугу, налил в бокалы красного вина, впился в мои глаза иглами своих зрачков.
- Она умерла?
Я не отвёл взора.
- Да.
- Помянём… И больше ни слова о ней! Никогда! Ты меня слышишь?
В знак согласия я только прикрыл веками глаза и выпил бокал до дна.