Глава четвёртая,
не вся о Варе, но вся вокруг Вари
Ночь мы с Григорием провели за беседой: воспоминания, обсуждение событий (тут я больше внимал), намётка плана действий на Старгородщине. Подбадривая себя кофе, возбудились до крайности - метались по гостиной, размахивали руками. На рассвете те самые неразлучные двое в коже подали к крыльцу тот самый кабриолет, который доставил нас к зданию Главного штаба. Там, в кабинете полковника, в присутствии вчерашнего капитана и неизвестных мне высоких чинов, обсудили возле настенной карты варианты тактических ходов. Одобрение начальства вызвало моё предложение ударить на узловую железнодорожную станцию не обходной дорогой из Княжполя, минуя Низы, через броды на Стривигоре, далее - огибая лесной массив, а напрямик через Чёрный лес. Даже Григорий удивился:
- Разве там есть дорога? Сплошное болото ведь.
- Тележная колея, - уточнил я, усмехнувшись (ведь именно этот путь был избран мной для бегства в 1912 году от возможной погони). - Проведём отряд и орудие протащим. Столицу, простите, княжества, освободим потом, чтобы её защитники не скрылись в Черном лесу или не усилили оборону узла.
- Правильно, - поддержал меня капитан, - село на десерт.
- Не будем предрешать тактику, тактика решается во время боя, - блеснул я фразой генерала Скобелева, которую окружающие, судя по уважительной паузе в общем разговоре, приняли за мою собственную.
- Мы, в очередной раз убеждаюсь, правильно решили назначить вас, господин штабс-капитан, командиром отряда; вы не только лучший знаток местности.
- Поручик, - поправил я.
- Ошибаетесь, смею с вами не согласиться.
Загадочно улыбаясь, полковник отошёл к сейфу, закрыл его бугром спины, а когда повернулся, в руке его сверкнули звёздочками новые погоны штабс-капитана.
- Поздравляю, господин Белозёрский!
Я вытянулся, щёлкнул остатками каблуков.
- Служу… - (кому же я теперь служу?). - Отечеству.
- Верно, штабс-капитан, только Отечеству, России нужно служить.
Опять вспомнилось скобелевское «династии приходят и уходят», но ослеплять окружающих блеском знаний не стал: достаточно с них. Кто-то из чинов заметил, оглядев меня с головы до ног:
- Грешно такие погоны цеплять к этому кителю. Панчук, выпишите штабс-капитану новое обмундирование и всё, что полагается к нему.
Распоряжение относилось к вчерашнему юному подпоручику с бриллиантиновой головой. Тот вышел и догнал нас с Григорием уже на выходе из здания с бумажкой, которая дополнила пачку подписанных в кабинете полковника документов.
- Теперь мы полностью обмандаченные, - рассмеялся Григорий. - Мандат! Ну и словечко!, - и водителю. - Гони вначале на склад.
Через час мы подъехали к Витебскому вокзалу. На мне был новенький мундир с новенькими штабс-капитанскими погонами, девственно скрипели ремни, совсем как на полковнике из Генерального штаба; никем ещё не надёванную шинель перебросил через руку. Днём потеплело. Офицерская фуражка, сапоги, шашка, револьвер на боку в кобуре - чем не молодец! Только почему-то никто в этом броуновском движении вооружённого и безоружного, но вызывающе воинственно настроенного народа не обращал на меня внимания. Меня и толкали со всех сторон без всякого почтения. Григория тоже толкали, но с уважением к его голосу и решительной манере прокладывать себе (заодно и мне) путь в горланящей, дурно пахнущей, обдающей печным жаром человеческой массе. Даже наше охранение - трое солдат - протискивалось к поезду вслед за комиссаром. Одет Мельничук был, как английский офицер, во френч с накладными карманами, в которые можно было вместить все мандаты новой России. Голову его покрывал отечественный картуз, на ногах - штиблеты с крагами. Боковой карман комиссарского френча оттопыривал плоский восьмизарядный парабеллум. В руках мы крепко держали солдатские вещмешки со всякой всячиной.
Пока я находился в плену, все железнодорожные вагоны на родине стали «бесклассовыми», точнее, третьего класса, как сегодня называют, общими, а раз так, то предельно загаженными. Григорий решительно «организовал» нижнюю полку, на которой рядышком втискивалось четверо. Пятый из нас, по очереди, стоял в проходе, пока мы ехали. А ехали до Княжполя вдвое дольше, чем в мирное время. Меня удивляло, почему в такой толкотне солдаты таскают трёхлинейки с примкнутыми штыками. Чудовищным ежом выглядела любая толпа. В каждой из них преобладали вооружённые легальные дезертиры, гуляющий в затянувшихся увольнениях «резерв», пополнение, двигающееся в сторону фронта. Тон задавали «красные» - не по розеткам в петлицах, нарукавным или наискосок по папахе повязкам, транспарантам, а по энергичным выражениям, хозяйскими голосами.
Красные принимали Григория за своего, видимо, по его красной шевелюре и умению пристроиться к «красной» фразеологии. Я предпочитал молчать и вообще сидел у окна смирно всю дорогу, не от страха, а от растерянности. Нет, уж лучше фронт! Кроме серошинельного контингента, ехала разношёрстная публика: представители неопределённых профессий (судя по поведению некоторых, сомнительных), биржевые маклеры (выделялись специфическими терминами, употребляемыми в разговоре), переодетые жандармы, от которых за версту разило охранным отделением; владельцы мелких предприятий - на грани разорения, судя по выражению лиц; добровольно вышедшие в отставку офицеры со споротыми погонами - из простонародья, выслужившие звёздочки на фронте; крестьяне, уже одевшие на себя зимнее и потевшие в нём; строгие, некрасивые, как одна, захлопотанные женщины; смельчаки в стоячих воротничках и пенсне, пёстрый люмпен. Все безоружные переговаривались вполголоса и даже переругивались шёпотом, если кто-нибудь толкал соседа или наступал ему на ногу.
- Говорят, большевики вот-вот всю власть возьмут, а за признание немцам отвалят пол-России.
- А рубль? Что сейчас рубль стоит!
- Как только семью отменят, уйду от тебя, подлец, к Расточинскому.
- Чего вы всё время дёргаетесь, милостидарь!? Вы не в карете!
- Нет, долго такое не протянется. Противно разуму.
- Куда нам без царя! Мы и так без царя в голове.
Вторая ночь без сна, а заснуть не удавалось. Иногда брала дремота. Чтобы скоротать время, достал из рюкзака заветную книжицу. Злосчастный титульный лист, мною подклеенный, был лучшим доказательством того, что томик в золотистом коленкоровом переплёте вышел из библиотеки Белозёрских. Григорий заглянул, чем я отвлёкся от однообразия дороги.
- Сочинения… Неужели та самая книга, Николая Владимировича? Помню, она стояла в шкафу под замком.
- Да, та самая. Помнишь, мы с тобой придумали клад? К этой истории ещё Радыч руку свою приложил. Ты сам слышал, как он моего учителя в парке заводил баснями. Так вот, я вообразил, будто мой отец спрятал здесь, в переплёте, план, на котором помечено местоположение спрятанных сокровищ, непременно красным крестиком, как в «Острове сокровищ».
Несколько минут прошло в молчании, пока я перелистывал книгу, улыбаясь давней детской выдумке, счастливой, как всё детское. Потом предались воспоминаниям. Сон как рукой сняло. Удивительно, Григорий, обладавший отличной памятью, сохранил в ней гораздо меньше, чем я, проказ и похвальных случаев в нашем общем исполнении. Живых образов Застривигорья удержалось в нём немного. Правда, в отличие от меня, он двенадцать лет не навещал родные места, но ведь оставил их, будучи двумя, а то и тремя годами старше меня. Всё-таки есть память сердца, избирательная и в том более объёмная, чем память серого вещества в голове - вместилища обломков былого, холодный, забитый, в основном, хламом амбар, в котором приходится рыться в поисках нужного.
В Княжполе, знали мы, нас будет встречать представитель городской управы, возле столба с колоколом. Условились по телеграфу. Каково же было наше удивление, когда под колоколом увидели рослую барышню в коричневом летнем пальто, с офицерской сумкой-планшеткой на плечевом ремне, простоволосую. Казалось, тяжёлый моток тончайшей проволоки из светлой меди уложен на её затылке. У неё было круглое личико с задорно вздёрнутым носиком, но прежде всего увидел я её глаза, ярко-зелёные, блестящие - два озерка, освещённые солнцем, хотя небо над городом было хмурым. Узнал почти сразу, будто мальчишка, издали крикнул:
- Варя!
Она сделала несколько шагов навстречу, переводя взгляд с меня на комиссара, опять на меня, узнавая, и находя что-то смутно знакомое в брате. А брат, чёртова скотина, за двенадцать лет не черкнувший домой ни единой строчки, вообще не узнал бы сестру, не представься она «Мельничук» на его идиотский поклон с прищёлкиванием каблуками.
- Так вы… Ты… Сестричка! Обрадовала! Как вы здесь? Родители… Живы?
Сестра, решительно освободившись из объятий брата, строго ответила.
- Не волнуйся, здоровы тоже. Если снизойдёшь навестить, очень обрадуешь стариков, не чаяли уж… Не будем здесь задерживаться. Красногвардейцы Анастасьева проверяют документы у каждого, с их точки зрения подозрительного. Солдаты с вами? Ладно, разместимся.
И, повернувшись, направилась к казённому шарабану. Мы, пятеро из Петрограда, двинулись вслед за ней, нестройно топая по родной брусчатке.
Дорога до управы заняла четверть часа. За это время из разговора с Варей удалось выяснить, что она член партии социал-демократов, ответственна в уезде за народное образование, а до февральской революции преподавала в приходской школе.
- Так ты, сестрица, большевичка? - спросил Григорий с прямотой, право на которую ему давал, полагал он, статус брата.
Варвара ничем не выдала своё отношение к вопросу.
- Послушай, Григорий, ты мне родственник по церковной книге. В семилетнем возрасте я проводила брата, отъехавшего в Петербург; там он пропал. И скатертью ему дорога! Так что отвечать на вопросы живого покойника не обязательно. Но поскольку этот вопрос, вижу, вертится на языке уважаемого Андрея Николаевича, охотно ему признаюсь: я работаю среди тех, кого экстремистское меньшинство российской социал-демократии, самоназвавшееся большевиками, окрестило меньшевиками.
Григорий посчитал за мудрость не обидеться на суровую свою сестру, тем более, что в отношении его она была права.
- Слава Богу! Рад, что ты не в компании Анастасьева.
Неподдельная искренность этого восклицания, приблизила брата к сестре.
- Анастасьевцы, то есть большевики (прошу учесть, я это слово произношу «в кавычках»), потому не пускают Прюмиха на железнодорожную станцию Княжполь, что наш монархист и здесь, как на узловой, станет пропускать военные эшелоны на запад, а дезертиров задерживать и отправлять обратно. Совет же действует противоположным образом: его красногвардейцы всячески препятствуют переброске частей на фронт, а солдатам, бегущим в тыл, дают зеленую улицу.
Я навострил уши.
- Эти сведения, Варвара Ивановна, для нас новость. Притом, ценная. В Петрограде неизвестна та тонкость в поведении Прюмиха в отношении фронта и дезертиров. Что скажешь, комиссар, может быть оставить его в покое или вступить с ним в переговоры? Ведь объективно он солидарен с правительством.
- Возможно, в вопросе отношения к войне мы союзники. Сейчас союзники. Только где гарантия, что политика правителя Княжьего Поля не претерпит изменений завтра. Это во-первых. Во-вторых, он монархист, значит, наш враг. Чего там предполагать! Он первым делом объявил войну Временному правительству. И, в-третьих, мы выполняем приказ; ты - командования, как офицер русской армии, я - партии.
Шарабан остановился у крыльца управы. Григорий соскочил первым, подал руку сестре. Та приняла и, сойдя с подножки, спросила брата.
- Ты эсер?
- Как угадала?
- Сразу видно, я по ушам узнал его как раз.
- Дедушка Крылов?
- Пушкин! Кроме Майн Рида были ещё писатели.
Осложнения начались сразу, вначале казалось, непреодолимые. Притом, Григорий только умножил их, отстранив меня от переговоров с солдатами местного гарнизона: «Ты займись своими делами - готовься к кампании противу самозванца; остальное беру на себя».
Много, видать, взял. Нижние чины, распропагандированные Анастасьевым, которого считали «своим», «мужицким офицером», ни за что не хотели воевать, тем более, что Прюмих не задирался. Попытка склонить на свою сторону большевистского офицера тоже ни к чему не привела. Как-то поздно вечером Григорий пришёл домой злой-презлой. Мы квартировали у его родителей в бывшем доме моего деда по матушке. Старые Мельничуки приняли блудного сына, как дар Неба, гордились его внешним видом и тем значительным, чувствовали они, что скрывалось под английским френчем, за выхоленным гладким лицом, обрамлённым рыжими, с сединой, бачками.
- Послушай Белозёрский, где это ты перебежал дорогу Анастасьеву?
- А что?
- Пытался сегодня убедить его, как офицера, стать на сторону правительства. Куда там! Пока, говорит, Белозёрский не извинится передо мной, даже разговаривать с вами не буду на эту тему.
Я рассказал комиссару о конфликте в кадетском корпусе шесть лет тому назад.
- Умоляю тебя, Андрей, ради дела, извинись ты перед этой свиньёй, потом сплюнешь!
- Умолять не надо. Честно говоря, я был тогда мальчишкой, притом, себя не помнил в тот момент. Ударить при всех офицера, даже если он дерьмо, - не годится. Извинюсь, завтра же.
- Молодец, за это тебя люблю - за благородство. Да, белая кость и в мелочах белая.
- Как Анастасьев узнал, что я - это я?
- Да весь город говорит, сын врача объявился, боевой командир, молва в Георгиевские кавалеры тебя произвела.
Я рассмеялся:
- Так не забудь подсказать своему Керенскому при случае.
Наутро нашёл Анастасьева в летнем театре, где проходило собрание солдатских депутатов княжпольского Совета. Мой обидчик, некогда получивший от меня по роже, совсем заматерел в облике борова, но остался подвижен, энергичен. Я не стал отзывать его в сторону, решительно раздвинул окружающих его солдат и унтеров (он даже отступил на шаг), первым взял под козырёк, хотя теперь был чином старше его.
- Господин поручик, позвольте искренне просить у вас прощение за давнее хамство с моей стороны. Сожалею, раскаиваюсь при свидетелях. Ещё раз простите.
Анастасьев торжествующе оглядел подчинённых, и ответил, не протягивая однако руки, что положено в таких случаях по правилам:
- Принимаю ваше извинение, штабс-капитан. Передайте своему комиссару, что я готов к переговорам с ним в любое время, тем не менее, ничего не обещаю. Скорее всего, ответ мой будет отрицательным.
Так и получилось. Анастасьев на уступки не пошёл. Начался сентябрь семнадцатого года. Большевики, потакая низменным настроениям с каждым днём левеющих масс, в условиях анархии, при слабом правительстве, набирали всё больше сторонников своими обещаниями радикального переустройства России. Мир, земля - за это мужицкая страна, уставшая воевать, готова была признать сразу и Царём и Богом любого Маркса, любого Батыя.
Теперь пришла моя очередь отстранять комиссара от активной деятельности противу самозванца: «Ты пока посиди дома, изучи мой план компании, а я попробую поговорить с солдатиками солдатским языком».
Неудивительно, что мне удалось большее. Конечно, я не обладал таким красноречием, как записные партийные агитаторы, вроде комиссара партии эсеров и большевика Анастасьева, тылового поручика. Но всё-таки, несмотря на разницу в погонах, фронтовикам был ближе, тем более, что дутая, основанная на провинциальных слухах слава героя окопной войны, достигла солдатских ушей. Сыграло в мою пользу, как ни странно, моё прилюдное извинение перед Анастасьевым. Такой поступок старшего по чину иногда выглядит своеобразной доблестью. А может быть, в скучной жизни уездного городишки смена настроения, вроде отлива и прилива, была явлением естественным, и мне совершенно случайно пофартило с «приливом». Последние, известно, вследствие некоторых физических причин бывают максимальными. При мне такой «физической причиной» стала Варя. Молодая учительница с партийной закалкой стала по собственному почину сопровождать меня на встречах со служащими гарнизона. «Хочу узнать, чем там дышат». Привлекательная барышня стала возле меня центром притяжения. Одни, глядя на неё, вспоминали дочерей, другие - жён, третьи смотрели на неё, как на невесту, а большинство праздного воинства подтягивалось к нам, чтобы просто поглазеть на хорошенькую мамзельку.
Как бы там ни было, вскоре образовался отряд, штыков примерно на пехотную роту. Нижних чинов меньше половины, больше - унтеров и офицеров, из сторонников республики, так как монархисты, объяснили мне, присоединились к Прюмиху. Не то, чтобы им повоевать захотелось, а совестно стало: ведь присягу давали.
- Можем выступать. - высказал я своё мнение военспеца комиссару. - Рота против роты, да у нас ещё орудие. Закрепимся в усадьбе, поставим у моста охранение с пушкой и ударим на железнодорожный узел. Потом развернёмся и возьмём Низы. В усадьбу будем проникать повзводно, тайком, через брод. Авангард веду я, ты замыкаешь с орудием через несколько дней.
- Да знаю, наизусть уже выучил, - ответил Григорий, швыряя мне расписанную на листе из ученической тетради диспозицию. Он был раздражён, что я без его помощи справился с набором добровольцев для проведения операции. Гордость его страдала.
Когда под покровом утренних сумерек несколько парных повозок с моей пехотой, с «Максимом» на задке последней телеги выезжали за ворота дома бакалейщиков, на крыльцо выбежала Варя. Из-под пальто выглядывал подол белого халата; белая косынка с красным крестиком на лбу покрывала её головку. Большая, туго набитая сумка свисала с плеча, изгибая тонкую фигуру. Она поравнялась с телегой главнокомандующего отделением, боком повалилась на борт из плетёнки. Несколько пар услужливых рук подхватили барышню.
- Что же это вы, Андрей Николаевич, боевой командир, сестру милосердия не предусмотрели? - спросила лукаво.- Неуд вам за такую организацию службы тыла.
Мне вдруг стало радостно, будто не под пули ехал, а на бал. Приставив пальцы к козырьку фуражки, выпалил в манере разбитного новобранца:
- Виноват! Молодой, исправлюсь!