+ + +
Но Блудница была уже среди гостей. Вероятно, ей пришлось пройти мимо незапертой двери Цицеры – мимо, потому что у корректора сидел тогда Шулебин. Опустив глаза, Блудница, одетая в платье скромное, помогала Жене редактора по хозяйству – она приносила к столу и расставляла тарелки с болгарскими тушёными перцами.
Редактор Завьялов посматривал на её старательность с одобреньем. Он и произнёс первый тост. В нём была краткая благодарность к работникам, вышедшим на субботник, и пожелание всем сытной благополучной зимы. Потом он спросил Жену, сидящую за другим концом стола:
– Что с тобой? – и представил её гостям. – Евдокия. Жена моя. Ныне домохозяйка.
– Ничего, – покачала она головой, держась за живот. – Здесь так сладко пахнет дынями… Запах густой, как пища. А так – всё ничего…
− Кстати, где она? – редактор, подбросив дыню на руке, сказал: − Тяжёлая. Пузатая какая…
Блудница поднесла ему тарелку. Улыбнувшись в сторону, редактор положил дыню и занёс над нею кухонный нож. Однако посмотрел на Жену и резать передумал.
Жена ничего этого не замечала. Она была рада тому, что отдохнувший Мальчик смирно сидит на коленях у Шулебина. Правда Шулебин нервничал немного. Стесняясь Мальчика, он всё ещё не притронулся к рюмке с водкой. А Мальчик слезать с колен Шулебина совсем не торопился, хотя уже второй тост был наготове. Редакционный шофёр Отто Келлер поднялся с рюмкой в руке и заговорил так:
– Общественная картошка в этом году сухая и крупная. Её хватит на все редакционные семьи до самого лета. И хорошо, что мы с колхозной картошки сразу перешли на свою, а привозной не отравляли себя, как отравляются ею генетически модифицированные жители соседних посёлков городского типа. Но в подвале, рядом с типографией, есть ещё прохладное место для колбас. В ноябре, в хорошие морозы, мы сможем вскладчину купить у знакомых частников пару здоровых бычков, забить их и наделать колбас и окороков на всех. Предлагаю для этого объявить в начале зимы два субботника. Они пройдут у нас, на кухне, под руководством жены моей Эльзы. Тогда в пищу всем нашим детям не будет попадать вредная продукция, которая лежит в двух поселковых магазинах и ждёт лентяев. А значит, следует выпить за полное наше дальнейшее самообеспечение. И за то, что мы с Эльзой не уехали в Германию, как глупый, бедный брат мой Эрих.
– А что ваш Эрих? – спросила пожилая газетная верстальщица, выбирая себе подходящий ломтик сыра.
Плотный как пятипудовый мешок с овсом, краснощёкий и крепкий, Отто отвечал, закусывая неторопливо:
– Он теперь там поедает всякую подозрительную пищу из ярких упаковок, а его десятилетний сын жуёт жвачку, словно животное, и смотрит порнографию. От этого лицо его сына покрылось преждевременными угрями и нервы пришли в негодность. Ох, до чего они докатились… А всё оттого, что здесь наш Эрих плохо учился, плохо вёл себя в школе, озоровал и совсем не слушал нашу гроссмуттер, которая пыталась научить его немецкому языку. Да, он один из всей нашей семьи не знал немецкого языка! И вот именно Эрих – в Германии. Он там живёт, как в плену. Да… Нетерпеливый наш Эрих не захотел дожидаться здесь правильного социализма и не верил, что он скоро наступит, как только кончится этот затянувшийся кризис! Устремился туда, где можно красиво жить! Не зря когда-то комсомол выгнал его из своих рядов.
Сочувственно качая головами, выпили все, кроме Шулебина. Он мрачнел, поглядывая на Мальчика, склонившего русую головку к его плечу. А Жена редактора не откликалась на тосты никак.
Два старых корреспондента сельхозотдела, тесно разместившиеся на одной низкой тумбочке, напомнили Келлеру:
– Но ведь первым уехал в Германию дядька Эльзы! Этот, комбайнёр из совхоза «Луч»! Передовик!.. Он, говорят, хорошо там устроился, как сын репрессированных. Как потомок пострадавших от несправедливых советских гонений!.. И вся его семья живёт припеваючи. Отто! Правда, что ему сразу дали двухэтажный особняк? И пособие такое, что он может не работать?
Отто выслушал их, утёрся полотенцем и согласился:
– Моя Эльза ездила к нему. И это в самом деле так: особняк у дяди Курта – весь в коврах. А моя Эльза как вошла, то растерялась там от многих красивых вещей. Но тут видит: спускается к ней из верхней комнаты по ковровому половику дядька Курт, бывший механизатор совхоза «Луч». Ругается он, как при поломке комбайна! Орёт и употребляет самые плохие слова: «Эльза!.. Зачем я сюда приехал? Здесь настоящего – нет!». Оказывается, жизнь в Европе налажена только для стойлового содержанья людей, хотя их стойла большие и очень благоустроенные. Да, все там одинаково сыты, ухожены и обеспечены жильём. Но мало осталось таких мест на земле, где судьбу свою можно строить разумно… По-своему жить сейчас можно только в России, в глуши! Здесь, в кулундинских степях, мировая зараза нас не настигнет никогда.
Подумав, редактор Завьялов сказал:
– Но молодёжи наверно там лучше.
Блудница быстро обернулась к нему, быстро кивнула и быстро увела узкий взгляд свой к узкому вырезу на собственном платье.
− Им доступны блага цивилизации, − негромко подтвердила она.
– Так лучше молодёжи, так лучше, что… – ещё больше закручинился Отто. – Обе наши племянницы, дочки Эриха, считай, пропали. Они торгуют в магазине сковородок и сделались шлюхами. И даже он, бывший хулиган, известный шалопай Эрих, сказал про своих девочек по телефону: «Я их – ненавижу!». Такие они сделались распущенные. Даже для самого плохого замужества теперь не годятся. Семья им стала не нужна… Нет, нет: достойно жить − там уже нельзя.
– Какая это жизнь?! – дружно посочувствовали с тумбочки два корреспондента сельхозотдела Отто Келлеру. – Какая же это жизнь, когда одни немцы кругом?.. Иностранные немцы.
− Да, безнациональные немцы! – заволновался Отто. –Бездушные совсем… Они стали там просто немецкоговорящие европейцы! И на синтетической пище это уже не люди сделались, а… уроды. Общемировые уроды.
Услышав про уродов, Шулебин встрепенулся.
– А как там наш Цицера? – спросил он, оживляясь. – Горюет, наверно. Его надо проведать.
Это был хороший предлог пересадить Мальчика со своих колен на стул, выпить давно простаивающую рюмку и вздохнуть спокойней, уходя. А Отто меж тем всё жалел непутёвого своего брата:
– …Теперь он нигде не слышит привычной речи! Там даже птицы, оказывается, не наши. Просыпается бедняга Эрих, не знающий немецкого языка, а все птицы на ветках сидят – немецкие. И поют они в окно ему каждое, каждое утро: «Цуг цурюк! Цуг цурюк… Цуг цурюк…». Поэтому следующий тост мой будет такой. Пусть крепнет в этой степи наше общее редакционное хозяйство и пусть увеличивается у нас число счастливых детей, уважающих эту суровую степь, эту плодородную землю. Да, пусть сияет в их маленьких сердцах любовь zursozialistischenHeimat! Мы не променяем её ни на какую другую…
В это время над собравшимися проплыл тончайший, неуверенный звон. Раздался странный хруст, затем краткий треск, подобный слабому выстрелу. Это лопнуло само собою стекло на двери комнаты – длинная извилистая трещина пробежала из угла в угол и стихла. Гости с рюмками в руках смотрели, оторопев, друг на друга.
− Ничего! Оно не рассыпалось и не выпало, – весело заметил новый хозяин жилища Завьялов. – Совсем будто целое! Стекло может держаться так вечно!.. Зря все перепугались. Продолжим!
Однако Келлер отставил рюмку в сторону.
− У меня дома есть целое большое стекло и алмазный резец, − сказал он дрогнувшим голосом. – Машина здесь. Я съезжу сейчас же и непорядок заменю на порядок…
Только он ещё медлил отчего-то, глядя, как Евдокия уводит Мальчика в другую комнату, как редактор отправляется провожать гостей. Пожилой Отто сидел за пустым столом в задумчивости и будто ждал чего-то.
В конце этого вечера начались у Жены редактора преждевременные родовые схватки. На кухне ещё прибиралась и гремела посудой Блудница.
− Я пригляжу за Мальчиком! – кротко сказала она шофёру.
− Чего за ним приглядывать? Он уже уложен, а отец скоро вернётся, − возразил Отто, но только махнул рукой и в спешке повёл Евдокию в машину.
− Дверь не трогайте! – проговорил он напоследок. – А то стекло выпадет и рассыплется. Пусть она стоит открытой…