+ + +
Тем же вечером фотокор Шулебин вспомнил вдруг, что не сдал в суете, по оплошности, текстовки к снимкам. Он понёс их редактору, потому что с утра ему надо было отправляться в командировку. Но мимоходом фотокор заглянул к временно одинокому Цицере, погружённому в тоску. Спустя всего пятнадцать минут, они отправились через коридор вдвоём, слегка пошатываясь.
− У вас дверь не на замке! – весело прокричал Шулебин и огляделся, включив редактору верхний свет.
Завьялов заправлял рубаху в трикотажные штаны, которые натянул только что. Но посторонних в квартире не было. Только плотная штора на окне странно бугрилась. Цицера тоже заметил это и опустил глаза.
– Спит? Сынишка-то? – прокашлялся Шулебин.
– …Спит, – не сразу ответил Завьялов. – В той комнате.
– Нет! – прозвенел из темноты детский голос. – Я не засыпаю никак… Мне маму жалко.
– А полы кто перемыл? – спросил Шулебин редактора.
– Кто, кто… – поморщился Завьялов. – Не всё ли равно, кто. Чего ты хотел?
– Эх, начальник, – укорил его Шулебин. – Мальчишку хоть бы к соседям отвёл ночевать. Прежде, чем полы мыть.
Вконец расстроившись, Шулебин развернулся, наткнулся на Цицеру, стоявшего столбом, и они вышли вместе. Не сговариваясь, сослуживцы отправились на улицу без всякой цели.
Рядом с домом чернела фигура Великой Анны. Старуха прижимала к себе покалеченную руку и глядела вверх, на освещённые окна, неподвижно.
− Это пошто теперь в окошке Людка голая сидела? – строго спросила она Шулебина.
− Пошто, пошто… – проворчал фотокор. – Жарко ей было.
− Так ведь… Не в своём окошке она голой задницей-то на всю улицу светила, а в завьяловском! Если жарко ей, у себя и сидела бы нагишом, на своём подоконнике… А здесь-то она зачем?
– Ты что, мать? Обход свой не завершила ещё? – удивился Шулебин.
– Так, спать иду, – ответила старуха издали. – А под окном задержалась, потому что понять не могла. Голову всё ломала!
– Чего понять не могла?
– Да что же она к себе-то не отправилась? Тут два шага всего. Нет, в чистый дом влезла! За чужую шторку... В гости что ли к Завьяловым пришла?.. А зачем в гостях так раздеваться? И на окошке сидеть в гостях − зачем?
– Жену редакторскую в родильное отделенье увезли. Дней десять пролежит, да ещё после родов не сразу выпишут… Мальчишка там без присмотра. Вот она и сидела.
– Ну… – старуха задумалась. – Долго вашему Завьялову от неё не избавиться теперь. А та, значит, в больнице мучается. А эта – здесь уже. Тут как тут. Ага…
Скорбно покачивая головой, высокая старуха в чёрном двинулась к своему дому и скоро скрылась в ночи. А фотокор и корректор перетаптывались в смущении. Шулебин рассеянно насвистывал, постукивал себя по колену готовыми текстовками, свёрнутыми в трубку. Цицера внимательно прислушивался к лаю собаки в чьём-то дальнем дворе.
− Последние тёплые деньки стоят! – наконец сообщил Цицера фотокору.
− Особенно ночью, − подтвердил Шулебин, оглядывая тёмную улицу. – Мать, она семь раз посёлок обходит... Пока семь своих дозорных кругов не сделает, не уснёт. Это она − для полной усталости, чтобы ночью свою жизнь не вспоминать… Боится вспомнить то, что забыла.
Они уселись на скамью, смахнув с неё несколько пожелтевших листьев.
− Вот вам и новый редактор. Чего это он? − размышляя, Цицера почёсывал подбородок. – Ему такое совсем не положено… Слушай! А не зря ли я с тобой к Завьялову пошёл? Как ты думаешь, брат?
Шулебин поискал ответ в уме, но там его не оказалось.
− А если не только Анна с улицы вверх глядела? – прикидывал Цицера, пытаясь определить дальнейший ход событий. − Может, нам следует предостеречь Завьялова? Чтобы он не наделал новых ошибок? Ведь нет ничего слаще, чем свет правды. Так утверждал великий…
− Снимай осаду, Цицера! – спешно перебил его фотокор. – Считай, что наступили у тебя законные каникулы… А редактора − предостереги! Если хочешь. Да не поздно ли?
Они посидели молча. Спустя время Цицера спохватился:
− Но очевидность умаляется доказательствами! Поэтому древние аристократы…
− Согласен с ними, не выкурить суку, − вздохнул Шулебин, поглядывая на входную дверь без надежды.
− …Да, плохая история закрутилась, − корректор ещё соображал, как бы это всё исправить – умно и точно.
И всё же теперь Цицера ощущал в себе странную лёгкость – и даже неловкую благодарность к редактору. Так, должно быть, чувствует себя арестант, выгнанный из тюрьмы, − внезапно, до окончания срока и без объяснений.
– А вечер хороший, − заметил Цицера виновато.
– Для кого как…
Редкие огни в домах стали гаснуть один за другим. Проскрипели чьи-то ворота, запираемые на ночь. И вскоре стихло всё. Лишь слабый ветер над их головами тревожил ветви тополя. Тёмные листья жёстко шуршали. Затихали. И снова перешёптывались о чём-то, может быть – важном, чего люди ещё не знали.
Вдруг Шулебин вспомнил про свои текстовки, свёрнутые трубкой. Он будто увидел их впервые – и расправил.
– Может, занесёшь им, Цицера?.. Я там обличительную речь произнёс. А ты молчал! Значит, тебе можно. По-соседски.
− …Лучше под дверь их засуну, − решил корректор после долгого раздумья. – Часа через три! Поспешая медленно.