+ + +
Высокую старуху в чёрном не было видно нигде. Даже светлые шторки двух её окон не раздвигались, и дом Шулебиных стоял, будто потерявший зрение. Великая Анна не вышагивала больше по улицам, не ходила дозорными кругами вокруг заснеженного посёлка, а если в дверь её ломились встревоженные соседи, она появлялась на пороге, не говоря ни слова, – и закрывалась так же безмолвно. Великая Анна ушла в молчание, как в бинты.
Эта зима всё ещё держала посёлок в морозном, глухом оцепенении, не давая проявляться жизни. Куда-то пропали нарядные снегири. И даже в магазине стояла теперь бесприютная тишина. Местный люд, закупавший муку, соль и спички ещё с осени, умел подолгу обходиться домашними припасами в суровое время года. Казалось, что в посёлке не происходит ничего. А мелкие события либо никем не замечались, либо им не придавалось значения. Всем надо было перетерпеть зиму.
Появившийся как-то на автостанции торопливый Монах отправился зачем-то искать Цицеру, но, не застав его, спрашивал ещё в билетной кассе про Анну. Он даже, говорят, достучался, пробыл же у старухи совсем недолго. Подбирая полы слабо утеплённой рясы, Монах побежал от Великой Анны всё к тому же рейсовому автобусу, на котором приехал сорок минут назад, и, едва успев в него забраться, отправился в обратный путь сразу. Благо, вьюжило тем днём не сильно и грейдер был расчищен.
На автостанции так и не поняли, зачем приезжал в посёлок мимолётный этот человек с тряпичной чёрной сумкой через плечо. Да и городские рейсы вскоре здесь отменили, оставив только один в неделю, чтобы не жечь бензин попусту.
В феврале поминки по фотокору снова устроила Эльза. На сороковой день после похорон Шулебина к Отто пришла сама Анна, а с нею Жена редактора с детьми. Малышами сразу занялись две внучки Келлера в дальней комнате дома, где на столе уже стоял творожный штоллен и морс, и даже были разложены цветные карандаши и тонкие книжицы «Раскрась сам». Потому никто из детей гостям не докучал.
По маленькой рюмке облепиховой настойки на меду взрослые выпили, не чокаясь. Закусили рисом с изюмом.
− Там, возле его могилы, место есть для меня, − сказала старуха, пожевав немного.
− Ох! – вздохнул Келлер. – Похоже, придётся занять это место мне. Так чует моё сердце…
Подавая гостям грибной пирог, Эльза кивала мужу согласно:
− Среди наших немецких могил давно уже так тесно, что… Не знаешь, куда и деваться.
− Значит, всем надо жить, − без уверенности проговорила Жена редактора.
− А как? Машину казённую у него уже отобрали, − пожаловалась Эльза. – Отто недавно очень хорошо утеплил её изнутри новой тонкой кошмой и перебрал мотор…
− Ничего, наш старый мотоцикл с коляской я почти отремонтировал, − успокоил её Отто. − Не останешься ты без своих грибов, Эльза.
Потолковали за столом о том, о сём. Пересмотрели снимки Шулебина. Особенно долго разглядывали те его фотографические работы, которые были забракованы редакцией. На них то сияла, то хмурилась гладь близкого лесного озерца, доверчиво цвёл цикорий в солнечных лугах, молчал предгрозовой бор, до неба высились на току горы знаменитого кулундинского зерна − и смеющиеся девушки и парни гонялись друг за другом с деревянными лопатами, а не подгребали пшеницу, как было положено...
− Он особенности искал, мой сын! – громко произнесла вдруг Великая Анна. – А газете нужна была обыкновенность. Вот, пришлось работать ему – на обыкновенность.
Жена редактора глянула на старуху с особенным, долгим пониманием.
– Фотокорреспондент Шулебин художника в себе убивал, − сказала она, подумав. – Изо дня в день − тяжело это.
− Много народу себя в себе убивало, − легко согласилась старуха. – Куда нам было деваться…
Евдокия снова перебирала фотографии.
− Некоторые имеют художественную ценность, − присматривалась она. – Здесь жанровые сцены и пейзажи. Но нет на обратной стороне подписи автора и даты… Без этого они не будут признаны.
− И дома – только не подписанные работы его, − растерялась Великая Анна. – А плёнки на работе он оставил. Хотел перепечатать там, с хорошим увеличением. Уцелели они в редакции? Не знаю.
Отто покачал головой:
− После праздников они лишнее жгли. Старые подшивки газет, какие-то документы. И фотолабораторию освобождали. Пустая комната им нужна стала. Большой костёр во дворе горел.
− Что же, всё в распыл пошло? – спокойно осведомилась Великая Анна.
В наступившей тишине стало слышно, как тикают настенные часы. О край тарелки звякнула вилка, уроненная старухой.
− Не кончился ли у них морс? – обеспокоившись, Эльза пошла проведать детей и скоро вернулась. − …Им понадобились только чистые листы! Отто, сегодня твоя настойка не пользуется успехом. Или ты забываешь её подливать?
− Живым живое, − согласился с ней Отто, открывая графин.
За едою все пожалели, что уволился благодушный Цицера. И вспомнили о Монахе, который приезжал к Великой Анне зачем-то − непонятно откуда.
− Показалось мне, он больше архивный человек, а не молельный, − отвечала старуха с неохотой. – Записать собрался, как забирали моего отца. Так я не помню ничего. Это в детдоме я числюсь с января тридцать четвёртого года, а что до этого времени было, где мне упомнить, семи лет от роду? Один снег какой-то на ум приходит. Снег без конца, без края. И валеночки на мне белые. Крошечные совсем. Всё-то я вниз наверно глядела... Да, снежная зима тогда была!
Собравшиеся молчали, ожидая продолжения. Но молчала и Великая Анна. Очнувшись, она взмахнула обрубком руки, словно хотела отереться, однако тут же провела по лицу уцелевшей ладонью.
− Зря приезжий просил, чтобы написала ему, если вдруг на память что придёт! − заговорила она раздосадовано. − Мне ли писать? Я и молюсь-то левой рукой, кое-как, потому молитвы мои не действительные, наверно. Мимо неба летят…
− Расстроился он? – посочувствовал мимолётному человеку Отто Келлер.
− Да! – отвернулась от ненужного воспоминания Великая Анна. − Попусту добирался по такой тяжёлой зиме! Снегу-то в полях вон, сколько… Не ленивый какой. Без всякого толка ездит, не сидится ему у себя − в монастыре ли, где ли...
− Молодой наверно? – понял Отто.
− Не старый, − ответила старуха. – Вроде, летописец. А подробное мне без надобности. Убёг, да и ладно.
Нахмурившись, она принялась за пирог. Отто снова подлил всем по капле золотистой настойки. И Эльза подкладывала на тарелки гостям большие ржаные пряники для закуски. Но старуха вдруг спохватилась.
− Хлопоты вам, − застеснявшись, сказала она.
− Это – так надо, − веско ответил Отто, он сам положил ей на тарелку ещё пряников. – Надо – так.
− Снится тебе твой сын? – спрашивала Эльза с большим вниманием.
Великая Анна покачала головой:
− Нет! Далеко ушёл мой сын... Совсем далеко он, не рядом. А где? Не разглядеть мне отсюда. Да и что его душе теперь тут делать? Нечего тут стало делать, вот и не снится. Только голос его один раз вроде долетел. Совсем из далёкого края откуда-то. «Здесь такое всё лазоревое!..». Так сказал. И всё. Растаял сразу голос.
− Лазоревое? – уважительно повторила Эльза.
− Хороший признак! – решил Отто. – Очень хороший признак.
− А что пишет ваш Эрих? – вспомнила Евдокия про младшего брата Келлера.
Отто задумался и стал вглядываться в окно, а может, в опрятные короткие шторы, пожелтевшие от времени, которые вышивала, должно быть, ещё незабвенная гроссмуттер.
− Собирается в путь. Решил вернуться домой, сюда, насовсем! − обстоятельно пояснил он. − Эрих, Эрих…
− Ждёшь его? – просветлел взгляд старухи. – Ждёшь, наверно…
− Я уже написал ему: «Не приезжай».
Про Завьялова никто не проронил ни слова. И Жена редактора думала теперь, что это из-за неё, отчего было ей неловко перед всеми. Стало слышно, как в комнате детей заплакал маленький.
− Пора, − поднялась она. – Пора нам собираться. Заглядывайте к нам пожалуйста! Мы часто бываем одни.
По дороге домой Мальчик думал про то, как в гостях он совсем не шалил, а изрисовал целую кипу листов цветными карандашами. И ещё вспоминал тяжёлые альбомы со странными картинами, в которые подолгу смотрела Евдокия, оставляя их раскрытыми то на столе, то на своей тумбочке.
– А твои художники тоже хорошо себя вели? – на ходу спросил он, перекатывая ледышку по скользкой дороге то одной ногой, то другой. – И Сергей Иванович Калмыков? И Павел Николаевич Филонов?
Евдокия ответила ему не сразу:
– …Они попали в зону ветров.
И, довольный своими рисунками, Мальчик побежал вприпрыжку, чтобы скорее открыть тяжёлую дверь перед матерью и закутанным Николенькой.
Когда Евдокия с ребёнком на руках вошла в свой коридор, то остановилась в недоумении. Грохот из комнаты Цицеры доносился такой, будто там дробили стену, смежную с их квартирой.
− Это Цицера шумит? − обрадовался Мальчик, уцепившийся за карман её пальто. – Можно, я подарю ему пряник?
− Не Цицера, − сказала Евдокия, прислушиваясь. – Там чужие люди.
Мимо быстро прошагал Завьялов. Поправляя пальто и шапку, он приостановился:
− Рабочие делают ремонт. Пыльно будет. Уехала бы ты пока с детьми к родителям.
− Я не могу, − растерялась Жена. – Ты знаешь! Отец не перенесёт…
− Чего не перенесёт? – отворачивался Завьялов.
− Моей беды! Он верит, что вырастил меня для счастья... А новой жене его я зачем? И мои дети ей ни к чему.
Редактор пожал плечами, полуобернувшись, и спросил Мальчика:
− Ну? Как дела?
Мальчик тоже в ответ пожал плечами.
− Погодили бы вы до весны! – попросила Жена. − Не долбили пока…
Завьялов слегка задержался на пороге, но так и не ответил.
Рабочие из комнаты Цицеры ушли к вечеру и на другой день не появились. Однако на исходе марта Жена снова услышала их голоса за стеной. Там, бранясь, кидали на пол что-то тяжёлое. Стук возобновился. Завизжала безостановочно дрель. И грохот усиливался до тех пор, пока часть кирпичной стены не вывалилась в детскую комнату, взметнув красноватое облако пыли.