+ + +
На крыльце тёмной бревенчатой сторожки их ждал Монах.
− Наладил вам три топчана, соломой пока застелил, да резную кроватку отыскал на мусорной куче. Хорошая! Редкой работы старинной. Послужит ещё в этой тесноте. А стол здесь и так находился, хоть и убогий… Главное, проводка сохранилась! Свет-то, оказывается, горит!..
Обустраивались они до вечера. Монах кое-как растопил печурку, вытащив из-под плиты упавший закопчённый кирпич, и похвалил детей, сказав матери:
− Молчат они у вас, тихие… Не заболели?
− Понимают всё. От понимания тихие, − не улыбнулась она и отвернулась к тёмному распятью, прибитому в углу, чтобы покормить маленького грудью.
− Отковыривали крест, − заметила Евдокия. – По краям обломы.
− Латунь! − отозвался Монах. – Тонкая. Потемнела вся. И мало её. Бронзовый бы сняли.
Местные люди заглядывали в сторожку и приносили то старое, но крепкое одеяло, то миску, то сковороду, то цинковое ведро, необходимое в хозяйстве. А старуха всё осматривала сторожку. Поднимала одной рукой шаткую половицу. Шарила по верху, в тёмных углублениях под низким потолком. И всё-то ей казалось, что совсем рядом оставлено тут для неё важное – замшелая вещица-послание или тайный родной предмет, подающий известие. Но из глухого прошлого не доходило к ней ничего, кроме пустоты…
Однако рыбак, заглянувший к вечеру, согласился повесить на стенку бледный листок, подаренный Монахом, − ксерокопию страницы из папки с документами. И тут же соорудил для этого рамку из четырёх реек, подобранных у крыльца, а мелкие гвоздочки как раз нашарил он у себя в кармане. Рыбак позабивал их на крыльце плоским булыжником… Теперь в сторожке висел недалеко от распятья двойной портрет местного батюшки − отца Великой Анны. С бумажного листа тускло смотрел сквозь людей косматый старик, снятый анфас и в профиль.
Тот же рыбак позвал их на ужин в свой дом, пожалев, что Монах уже побежал по домам, делать свои записи и расспрашивать, где власти похоронили местного священника.
− Ну, у кого-нибудь Монаха накормят, − заверил рыбак. – А могилки-то он не найдёт. Не надо было властям паломников привлекать, затоптали поди могилку. А может, мёртвого попа и вовсе в озеро кинули. Озеро-то здесь такое диковинное, что из него и утопленники не всплывают. Многие говорят, будто здесь двойное дно, туда течением трупы затягивает, в провалы. Под дном-то – ледник, а его кое-где родниками пробивает. Эти промоины, вроде, на сорок метров в глубь земли уходят. Да! Если кого затащит под ледник – оттуда не достанешь... А кто твердит, что сразу человека рассасывает длинными корнями хищная трава! Называется − кровохлёбка. Она из озера тут растёт. Увидите летом − красивые поля на волнах качаются, розовые, приветные, − знайте: кровохлёбка цветёт…
Пока они шли вдоль косогора, прислушивался рыбак, оборачивался к озеру. Вскоре донёсся оттуда рокот моторных лодок.
− Возвращаются, − успокоился рыбак. – А у моей корма прохудилась чуток. Всё ж законопатить придётся, да просмолить. Захлёстывает волной немного… Может, к поповскому дому подойдём, на развалины посмотреть?
Великая Анна приостановилась, поправила платок у лба.
−…Нет, − нахмурилась она. – Очень уж оно больное − такое смотрение. Сил на него не хватит… Не бывает у человека столько сил!
− Ну и ладно, − согласился рыбак, открывая калитку. – Пора нам за стол.
Еда оказалась простая – картошка в мундире, костлявая рыба и блюдо кислой капусты. Ещё дали приезжим после ужина бутыль свежего молока и большой пакет картошки, немного проросшей.
− Продавать молоко вам не буду. Самим мало, − сказала пожилая дочка рыбака, провожая их до калитки. – А пол-литровую банку детишкам наливать стану раз в день, без платы. По утрам забирайте. Утрешник…
И снова они шли мимо высоких стен огромного старинного храма − без крыши, без колокольни, без врат. А пробоина была им отсюда не видна.
− Что ты всё молчишь? – спросила старуха Мальчика, но не дождалась ответа, проворчала только: – Молчун какой стал, как старичишка старый…
− Ты сочиняешь наверно книгу, − сказала старшему сыну Евдокия, покачивая малыша на ходу.
− Я уже написал, ты забыла, − скромно ответил Мальчик. – Теперь только запоминать буду.
− Чего тебе запоминать? – покосилась на него старуха.
− Я тополь запомнил. Поезд. Ещё – дорогу… Там Отто остался без нас!
− Остался наверно, − переглянулись взрослые на ходу. − Ну, за могилкой тогда последит… Он, хоть из-под земли, всё равно приглядывать будет…
Уложив детей, сразу уснула Великая Анна – на том топчане, что был ближе к окну. Монах же готовился уехать завтра, поздним утренним автобусом, и потому устроился на полу, прибросив под голову остатки соломы да запахнув на себе стёганую рясу потуже.
− Ничего, притерпитесь, − говорил он в темноте. – А завтра в школе, может, преподавание вам подыщут, матушка Евдокия. Там в уборщицах прихожанка наша старая оказалась, она похлопочет, обещала… Только вот детского сада тут нет. Вернее, есть, да больно роскошный. На горе, где богатые дачи стоят. Видали дворцы с длинными террасами? Их новые русские для себя настроили. Северная природа нынче в моде… Только среди новых русских нет русских. Там национальность – деньги.
− За детьми сама догляжу, − сказала Великая Анна строгим голосом, словно и не спала только что. – А тем, богатым, вон как хорошо Господь помогает! Куда с добром…
− Да, хорошо, − нерешительно проговорил Монах. – Он к грешникам пришёл. Призвать не праведников, но грешников к покаянию.
− Чего же? Сам раненый, – продолжала старуха, ворочаясь. – Видишь, какие раны. Его милости разве хватит на всех? Нет... На богатых грешников только. А с нами? Он с нами чем поделится? Одними страданиями своими. Вот, их нам терпеть и терпеть… Только иной раз и согрешишь! «Ты что же весь наш род изничтожил, пришиб? Что истязаешь − из поколенья да в поколение? По свету гонишь… Для чего извёл, изуродовал нас?!» Не понимаю я этого…
− Мама! А зачем − Господь? – громко спросил Мальчик из темноты.
Она отозвалась не сразу:
− Он затем, чтобы доказывать тебе, что ты во всём неправ.
Монах длинно вздохнул, но промолчал, пошуршав соломой. Позже стало слышно, как он бормочет потихоньку − проговаривает едва слышно мало понятное, шепчет сам для себя:
−…беды претерпел еси и гонения, и болезни, исповедания ради Божественныя Истины, юже житием и словесы твоими заключённым в тюрьмах и лагерях и всем ссыльным являл еси, немощные утешая и верные утверждая…
Ещё он крестился с пола в сторону бумажного портрета, не видного в ночи, − белевшего на стене лишь млечным слабым пятном.