В третьей комнате, за большим коридором, жил и сидел сейчас у стола широкоплечий корректор Цицера. Он тоже не ходил сегодня на редакционное поле. Цицера молча страдал по своей сумасшедшей молоденькой супруге – страдал исступлённо. Он гляделся в холодный самовар. А самовар отражал его неправильно, как будто Цицера был безобразный.
Она сошла с ума недавно, в самом конце лета, когда ещё летали над кулундинской степью свирепые азиатские пыльные смерчи. Но смерчи утихли на время, собирая силы, чтобы воспрянуть вновь в последней, предзимней сшибке с сибирскими жестокими ветрами. И когда наступило это сентябрьское затишье, колеблемое только прохладными степными сквозняками, огромный Цицера остался в комнате один.
Редакция не тревожила его, и сельская газета выходила теперь с ошибками. Цицера бездействовал, взяв отпуск впервые в жизни и временно забыв про своё предназначение − исправлять чужие оплошности. Прежде, выуживая их из газетной полосы прилежно, он определял для начала, каким кеглем и шрифтом произведён набор. Но с особой радостью произносил корректор, узнавая дорогое для себя начертание:
− Ага! Цицеро!
За это он и прозван был именно так – Цицерой.
Да, да! Благодушный корректор давно изучал труды Цицерона, пытаясь в домашних условиях освоить ораторское искусство настолько, чтобы можно было с уверенностью выступать на трибунах. Досадные промахи в управлении страной он хорошо видел из своего посёлка и понимал! Оставалось только все их исправить, старательно и с удовольствием.
Но окончательная цель корректором всё никак не достигалась, потому что нескончаемым потоком прибывали из типографии на его рабочий стол новые и новые газетные полосы, напичканные невероятным употреблением букв, цифр, знаков препинания. И только вид шрифта, впервые применённого к напечатанию Писем великого гражданина Римской республики, взбадривал корректора. Тогда оживала поблёкшая мечта его юности – она опять придавала значимость его существованию!
− Цицеро, двенадцать пунктов, − потирал он руки, вычитывая очередную статью. – Тут – непродуманность политических решений. «Лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его!». Вот о чём предупреждал наших вождей Марк Туллий. Надо им напомнить об этом срочно, но как?!. И опять в наборе употреблена буква «т» после «с». Исправляем: «гласность»…
Теперь же корректор совсем не заботился о грамотности в газете и в управлении государством, потому что думы о супруге никак не кончались.
Ещё нормальная, она этим летом начала вдруг озираться в своей комнате − ей мерещилось, будто рядом, в стремительных смерчах и пыльных бурях, вьётся кто-то хищный. И вздрагивала, когда в комнате неслышно возникала зеленоглазая Блудница, живущая неподалёку. Репортёрша тоже старательно работала в редакции этой мелкой газеты вместе с Цицерой и солила по вечерам сало на своей кухне. Да, всякий раз она приносила кусок свиного свежесолёного сала и уговаривала молоденькую хозяйку:
– Поешь. Не бойся. Чего ты? У меня самое вкусное сало в посёлке.
Но супруга Цицеры боялась её и качала головой. И робко лгала, что есть не хочет. А потом выбрасывала сало в открытое окно через левое плечо и крестилась, едва Блудница пропадала.
Однажды Блудница принесла сало, когда той не было дома, а был только он сам, широкоплечий Цицера. И они вместе поели свежесолёного сала. И вместе легли в кровать. И пот репортёрши, и пот корректора смешались на простынях в единую влагу. Смешавшийся общий пот их пах свининой.
От этого запаха, который поселился в комнате навечно и только усиливался всякий раз после ухода Блудницы, бедная супруга Цицеры начала сходить с ума. Только этого не замечал ещё никто, кроме неё самой.
Всё закончилось в один миг – когда она увидела из объятий мужа, с брачной своей постели, уже неистребимо и душно воняющей свининой, две светящиеся точки в ночном распахнутом окне. Узкие зелёные глаза, в которых метался коричневый непокой, прошивали пространство из палисадника и выжигали тело маленькой женщины, как выжигает поля низкий степной пожар. Глаза светились из тьмы жестоко и голодно и не пропадали.
Тогда супруга Цицеры вскочила с постели. Она стала кричать невнятные слова и кидать в зелёные огни горшки с подоконника. Да, она стала выбрасывать свои цветы, растущие только дома, а никак не на воле. И горшки, выброшенные на волю из дома, поразбивались там вдребезги… И цветы, живущие только дома, тут же исхлестал под окном неистовый пыльный ночной ветер, несущийся к Сибири, остывающей от лета…
А бедную супругу широкоплечего корректора Цицеры уже не оставляла дрожь. Молодая женщина кричала невнятное, кидала ещё в окна, не воспринимая стёкол, посуду, и стулья, и все статуэтки. И особенно прицельно метилась она в неутолённые огни мраморными тяжёлыми слониками – символами семейного счастья. Все семь, белые слоники, один за другим, пробивали кусты за окном с шумом…
Видимо, от этого на улице поднялся смерч в ночи – там закрутился и взвился к звёздам неистовый, гудящий ветер. Но зелёный взгляд блуждал и блуждал в нём, пыльном и тёмном, и не удалялся. Тогда маленькая супруга Цицеры принялась хрипло выкрикивать такие бранные ругательства, что их услышали даже люди, давно уснувшие в округе. Все они вскочили, не понимая, что творится в посёлке…
Не понимал ничего и местный поселковый доктор, пока не дозвонился по телефону до городских врачей. Ему ответили из ночи кратко и точно:
− Если в вашем посёлке есть женщина, опасная для всех, то её придётся изолировать. За ней мы вышлем бригаду специалистов.
Супруга Цицеры стихла от вида чужих приехавших людей, однако долго не давала корректору забраться в машину «скорой помощи» вместе с собой. Она выталкивала его плечом и била ногами, потому что тонкие руки её сдерживали специалисты.
Только очень большие дозы медикаментов помогли больной уснуть в городской палате буйно помешенных девушек-феминисток, желавших бегать голыми, дымить маньчжурской коноплёй и злобно стремиться ко всё большей и большей свободе, истребляющей вокруг всё живое, и трепетное, и чистое.