Оказавшись в Вене, Михаил Михайлович попытался отвлечься от мучивших его угрызений совести, от сознания униженного достоинства и бессилия что-либо изменить в создавшейся ситуации. Он несколько раз посещал оперу, появлялся на балах, устраиваемых в императорском дворце. В знак протеста против царского решения он изменил свой внешний облик: сбрил бороду, которая ранее выражала его пристрастие тем симпатиям, которые выказывал император Александр III к русской старине. Однако ни внимание местной знати к его персоне, ни лёгкость и беззаботность жизни в австро-венгерской столице не избавили его от навязчивой ипохондрии. Присутствуя на устраиваемых императором вечерах, слушая разговоры австрийских аристократов и аккредитованных в Вене иностранных послов, он оставался равнодушным ко всему окружающему. Его ничуть не интересовало ни то, о чём они говорили, ни то, что говорил он сам.
Промозглая осень и наступившая сырая зима только усиливали его мрачное настроение. Ему здесь быстро все надоело, не хотелось не только писать писем Катюше, которые, как он думал, будут выдавать его мрачное настроение и только усугубят её печаль, но даже читать книги – любимое его занятие на досуге. Он принимает решение уехать на юг Франции, в Ниццу.
Мягкий климат Средиземноморья немного улучшил его душевное состояние. Он часто оказывается на берегу залива, подолгу всматривается в лазурную даль, как будто ожидая, что вот-вот оттуда появится корабль, на котором приплывёт его любимая. Весной он стал часто выезжать верхом на прогулку по окрестностям этого курортного городка. Возвращаясь к себе, великий князь, не раздеваясь, ложился на диван, закинув кверху руки и положив на них голову, подолгу предавался воспоминаниям о счастливых моментах общения с Катюшей, о её удивительных глазах, вселявших в него чувства радости и душевного покоя. От этих воспоминаний у него начинали путаться мысли, тяжелела голова, и он засыпал.
Однажды ясным солнечным утром он не спеша ехал по живописной сельской дороге. Вдруг из-за поворота на бешеной скорости выскочила лошадь, на которой восседала испуганная девушка, пытавшаяся всеми силами сдержать коня. Но ей никак не удавалось справиться со строптивым животным. Не раздумывая ни секунды, великий князь сильно пришпорил своего коня и галопом помчался за ней. На счастье, местность была ровной, иначе лошадь незадачливой всадницы могла бы запнуться, и это грозило бы ей гибелью. Почувствовав позади себя погоню, испуганная лошадь прибавила ход. Стараясь обмануть седока, она вытягивала шею, чтобы освободить поводья. Михаил, понимая, что громким голосом он может напугать девушку и коня, начал тихо повторять: «Тщщ-тщщ-тщщ!» Ударив хлыстом своего коня, который, подчиняясь всаднику, сделал несколько сильных прыжков, Михаил оказался слева от продолжавшей мчаться лошади. Наклонившись к гриве своего коня, он правой рукой схватился за поводья другой. Это и спасло положение. Крепкая мужская рука заставила лошадь перейти на тряскую рысь. Теперь и девушка могла справиться с ней. Наконец, кони пошли шагом, и оба седока остановили их. Михаил соскочил с коня и помог девушке спуститься с её лошади, выпуклые, налившиеся кровью глаза которой смотрели с таким выражением, будто она понимала свою вину перед наездницей.
Во время скачек он не мог разглядеть внешности девушки. Когда же они оказались лицом к лицу, великий князь был поражён её красотой. Пышная причёска чёрных, вьющихся волос была нарушена потоком ветра, что придавало им в лучах восходящего солнца сияние ореола. Карие глаза и гладкая, подобно китайскому атласу, с легким загаром кожа выдавали в ней горячую южную кровь. В первое мгновение князь лишился дара речи. Если бы не только что пережитый ею шок, наверное, его реакция могла бы насмешить прекрасную незнакомку. От её обаятельной улыбки Михаил смутился ещё больше. Но она смотрела на него спокойным и добрым взглядом, видимо, привыкнув к тому, что многие мужчины испытывают подобное чувство смущения при первом знакомстве с ней.
– Тысячу благодарностей, мосье, – справившись с потрясением, едва слышно сказала она по-французски.
Михаил едва овладел своими чувствами. Не сводя с неё восторженного взгляда, он произнёс также по-французски:
– Позвольте представиться – великий князь Михаил Романов.
Теперь была очередь поразиться незнакомке.
– Оо!... Ваше высочество! – почти без акцента произнесла она по-русски.
– Вы говорите по-русски? – удивился князь.
– В этом нет ничего странного, ваше высочество: я графиня София фон Меренберг. Моим дедом был Александр Сергеевич Пушкин, – с некоторой гордостью прозвучал её ответ.
На сей раз Михаил нашёлся. Он начал приходить в себя от первого ошеломляющего впечатления от необычайно яркой красоты графини.
– Я бесконечно рад не только нашему неожиданному знакомству, графиня, но и тому, что мне по счастливой случайности удалось частично компенсировать то, что не сумел сделать мой дед – император Николай I, – с явным намёком на роковую дуэль сказал князь.
Молча, очаровательной улыбкой графиня оценила слова Михаила. Эта улыбка вызвала у князя восторженное чувство, какое возникает у человека, когда после долгих ожиданий он достигает желанной цели. Светлое сияние его кротких, добрых глаз посылало ей ясный сигнал его душевного состояния, которое невольно сообщилось и графине. Им сделалось весело, они дружно рассмеялись то ли от того, что благополучно разрешилась грозившая неминуемой бедой бешеная скачка, то ли от понимания взаимной духовной близости. Расставаясь, они договорились об очередной встрече.
Так завязалось это знакомство, переросшее постепенно в крепкий брачный союз. Но на пути к нему великий князь вновь встретил решительное сопротивление родителей и российского императора.
Случайная встреча с Софией пробудила в князе ожидание приятных перемен в его бесцельном существовании. Он ещё не осознавал, что за перемены его ждут. Но в нём зародилась надежда, что они непременно будут благоприятными. Мысленно он по-прежнему часто возвращался к своим встречам с Катей, вспоминал её любимый облик, нежную улыбку, интонацию, сияние её глаз. Однако по мере их встреч с Софией он всё реже и реже стал в своих мыслях возвращаться к недавнему прошлому. Обаяние Софии, её красота, унаследованная от бабушки Натальи Николаевны и окрашенная чертами её гениального деда, всё более и более овладевали душевным состоянием Михаила Михайловича. Князь не мог не заметить, что и он стал далеко не безразличным для неё.
И когда князь начал понимать, что София – это его судьба, перед ним стала дилемма: как быть? Ему хотелось оставаться честным и порядочным по отношению к Кате, верным данным ей заверениям и обещаниям, но он уже не мог справиться с овладевшим им чувством любви к Софии.
Сотни раз он задавал себе вопрос: «Что же мне делать?» Но не находил ответа. София заметила, что в нём происходят какие-то душевные терзания. Она однажды попыталась спросить его об этом. Но он отделался дежурным: «Да что-то я себя неважно чувствую». Причины же мучившей его душевной раздвоенности он ей раскрывать не стал.
Будучи не в состоянии далее переживать эту борьбу чувств, Михаил стал успокаивать того, другого в себе, кто напоминал ему о его обязательствах по отношению к Кате. Он всё настойчивее убеждал себя, что «ни ему, ни ей не удастся что-либо изменить в их судьбе». И этот самогипноз, а по сути, самообман, сработал. Он стал всё реже вспоминать свою жизнь в Петербурге. И всё-таки время от времени наступали моменты, когда тот, другой внутри него начинал мучить его угрызениями: «Всё ли ты сделал для того, чтобы быть с Катей вместе? Будет ли спокойной твоя душа, твоя совесть, если Катя продолжает надеяться на тебя и ждёт, что ты сумеешь что-то предпринять, а ты ничего не делаешь?»
Как это свойственно характерам несильным, не закалённым жизненными испытаниями, великий князь убедил себя в том, что ему не преодолеть возникших препятствий. Лишать же себя того блаженного чувства, которое родилось у него к Софии, он не хотел. Да, это было выше его душевных сил. Он был опьянён её очарованием. Его радовало, что она отвечала ему взаимностью.
Растущее в душе Софии чувство любви к князю делало её ещё более привлекательной. Её родители и окружающие заметили, что она сделалась деятельнее и оживлённее своего обычного состояния. В ней пробудилась весёлость и та жажда жизни, которая бывает у юных особ, когда они замечают в глазах мужчин, обращённых к ним, восхищение и восторг, которые искупают полностью возникавшие в прошлом минуты сомнений в своём совершенстве, и опасений, что твои достоинства будут не замечены и не оценены другими. У неё по-особенному стали светиться глаза. В них появился тот восхитительный огонь, который делал её обольстительно привлекательной. Добродушная и весёлая манера её поведения с Михаилом, естественная непосредственность, исходящая от каждого её слова, каждого жеста нравились ему и помогали освободиться от чувства неловкости, которое всё еще не оставляло князя. Это чувство, словно какое-то таинственное существо, нет-нет да и шевельнётся в его душе. С покоряющей непосредственностью она поведала Михаилу семейную историю, сохраняющуюся, словно бесценный бриллиант.
– Мне мама рассказывала, что о её появлении на свет двадцать третьего мая тридцать шестого года мой знаменитый дед написал в письме своему ближайшему другу Павлу Нащокину. Он сообщал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до его приезда к себе на дачу.
С промелькнувшей в её голосе печалью София продолжила:
– Тише, как звали в детстве маму, было всего восемь месяцев, когда Александра Сергеевича не стало.
Великий князь с учащённым сердцебиением слушал слова Софии о тех нюансах жизни его любимого поэта и членах его семьи, о которых до того он и не ведал. Даже в самых тайных мечтаниях он не мог представить себе, что окажется близок с внучкой гениального поэта. Сознание этого кружило ему голову и захватывало дух.
– Отец мне говорил, что государь помог оплатить долги Александра Сергеевича, – несмело напомнил князь. – Но мне всё-таки непонятно, как Наталья Николаевна одна смогла обеспечить будущее своих детей? – спросил он, как будто сожалея, что его дед при его-то возможностях не оказал необходимой материальной помощи вдове величайшего русского поэта.
– Похоронив мужа, она в полном отчаянии покинула Петербург и увезла детей в своё родовое имение «Полотняный завод». Спустя семь лет в неё влюбился генерал Ланской... Он и вырастил детей.
– Да-да, я вспомнил, – сказал Михаил. – Генерал от кавалерии Пётр Петрович Ланской.
– Мама мне рассказывала, что он любил их всех как своих детей. И они отвечали ему взаимностью... Она всегда вспоминала его с большой благодарностью, – при этих словах лицо Софии озарилось милой улыбкой.