Катя не могла себе представить, что по пути в Петербург ей придётся увидеть отвратительные сцены разложения армии, потери всякого авторитета офицерства в глазах распустившихся солдат. У неё росло понимание, что всё это — последствия тяжёлого разочарования от чудовищных потерь на войне, ставших результатом негодного командования.
Подавляющее большинство военных надеялось на то, что после заключения мира они сразу отправятся на родину. Но не тут-то было. Власти опасались, что солдатская масса, вернувшись в Россию, может устроить бунт. Для того, чтобы в армию не доходили сведения о событиях внутри страны, прекратилось телеграфное сообщение с Россией. А было чего опасаться: на Чёрном море произошло восстание на броненосце «Потёмкин», вспыхнул бунт в войсках Киевского округа, огненным смерчем прокатились крестьянские восстания на Волге.
Отсутствие связи с родиной порождало самые нелепые слухи среди солдат. После выхода царского манифеста 17 октября военное начальство попыталось скрыть его от рядовых. Но это дало прямо противоположный эффект. Солдаты узнали о его содержании. И в частях можно было наблюдать такие сценки. С откровенной издевкой в голосе солдаты спрашивали офицеров:
– Ваше благородие, говорят, какой-то манифест вышел?
Что оставалось делать офицерам? Они смущённо и уклончиво отвечали:
– Да, говорят, какой-то вышел...
Подобные ответы встречали с откровенной усмешкой. А между собой солдаты со злобой говорили:
– Хотят скрыть от нас царский манифест. Ты погляди, за дураков нас считают...
Всё это рождало взаимное недоверие. Обрастало сплетнями и небылицами. Среди солдат начали распространяться слухи, один нелепее другого. Поговаривали, что Петербург горит, в нём идут грабежи и поголовная резня. Во всём винили офицеров. Накопившиеся обиды и злость на командиров у солдат выплёскивались наружу.
– Сами миллионы нажили на войне, а нас, как скотов, бросали в кромешное пекло, – ворчали старые служаки.
Почти во всех частях солдаты перестали отдавать честь офицерам. Один полковник ударил за это солдата. Его в ту же минуту подняли на штыках.
Воздух наполнился удушливым запахом бунта, того самого, вроде пугачёвского, о котором классик сказал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
Катя стала свидетелем полной неразберихи, царившей на железной дороге. Железнодорожные станции были переполнены дезертирами. Повсюду болталась пьяная, расхристанная солдатня. Поезда прибывали на станции и отправлялись далее без расписаний. В ряде городов власть перешла к депутатским комитетам. В пути Катя узнала о забастовках и стачках, охвативших большинство фабрик и заводов страны. В ряде районов замаячил призрак костлявой руки голода. Во время продолжительных остановок на грязных, неосвещённых вокзалах то и дело возникали эксцессы между солдатами, какими-то депутатами и офицерами. Даже высокие боевые награды не останавливали охамевшую солдатню от оскорблений заслуженных и испытавших фронтовые лишения военных. Понимая, что офицерская форма раздражала людей, как красная тряпка быка, многие профессиональные военные, испытывая чувство ущемлённого достоинства, предпочитали покупать гражданскую одежду и переодеваться в неё.
Если бы не яркий алый крест на одежде Кати, ей тоже пришлось бы не раз испить горькую чашу унижения. Но этот знак вызывал у многих воспоминания о высочайшем милосердии, которое на фронте проявляли скромные труженицы госпиталей и медицинских частей. Немалое число военных, возвращавшихся на родину, были обязаны им своими жизнями. Без их бессонных ночей и почти материнской заботы о раненых число жертв на войне было бы неизмеримо больше. Поэтому при встречах с ней в вагонах и на вокзалах военные старались проявлять учтивость и даже заботу: предлагали свои услуги, чтобы принести кипятку или чего-нибудь из еды.
Но сколь ни приятны были для Кати такие малые знаки внимания, общая атмосфера всей жизни в стране по сравнению с довоенной приобрела удушливый характер. И это её угнетало. Ей казалось, что разрушаются самые основы жизни, в людях просыпались низменные страсти, которые они не считали нужным подавлять в себе.