Несколько месяцев тому назад партия независимых выдвинула мою кандидатуру на должность губернатора великого штата Нью-Йорк против кандидатур мистера Стюарта Л. Вудфорд и мистера Джона Т. Гоффман, выставленных от других партий. Я смутно чувствовал, что у меня имеется одно важное преимущество перед этими джентльменами, а именно — моя репутация честного че-ловека. Нетрудно было убедиться по газетам, что если даже эти господа и знали когда-либо, что значит носить доброе имя, то эти времена давно для них прошли. Было ясно, что за последние годы они хорошо освоились с позорными преступлениями всякого рода.
Но в то самое время, как я радовался моему преимуществу перед ними и втайне ликовал, через глубины моего счастья просачивалась мутная струя беспокойства, вызванного необходимостью услышать свое имя в тесном сочетании с именами подобных людей. Это смущало меня все больше и больше. В конце концов я написал об этом своей бабушке. Ответ ее был скорым и решительным. Она писала: «За всю свою жизнь ты не сделал ничего такого, чего бы следовало стыдиться. Загляни в газеты, загляни в них и ты поймешь, какого рода личностями являются господа Вудфорд и Гоффман, а затем решай, захочешь ли ты унизить себя до их уровня и подвергнуться публичному обсуждению вместе с ними».
Именно об этом я думал сам! Я не спал ни одной минуты в эту ночь. Но в конце концов я уже не мог отступать. Моя кандидатура была объявлена, и я должен был продолжать борьбу.
За завтраком, равнодушно просматривая газеты, я натолкнулся на следующую заметку, и честно говоря, никогда еще я не был так сильно озадачен:
«Лжесвидетельство. Быть может теперь, когда мистер Марк Твен выступает перед народом в качестве кандидата на должность губернатора, он соблаговолит объяснить каким образом он был уличен в даче ложных показаний тридцатью четырьмя свидетелями в Вакаваке (Кохинхина), в 1863 году, причем цель этого лжесвидетельства заключалась в том, чтобы отобрать у бедной вдовы-туземки и ее беззащитного семейства жалкий клочок земли с несколькими банановыми деревьями, — единственную опору и поддержку в их безвыходном нищенском положении. Мистер Твен обязан и перед своей совестью, и перед своими избирателями, на голоса которых он рассчитывает, разъяснить эту историю. Сделает ли он это?»
Я думал, что лопну от изумления. Какая грубая, бессовестная клевета. Я никогда не видел Кохинхину! Я никогда не слышал о Вакаваке! Я не мог бы отличить бананового дерева от кенгуру. Я не знал, что мне делать. Я чувствовал себя ошеломленным и совершенно беспомощным. Я прослонялся весь день, вовсе ничего не сделав.
На следующее утро в этой же самой газете было помещено всего несколько слов:
«Знаменательно! Следует отметить, что мистер Твен многозначительно молчит по поводу своего лжесвидетельства в Кохинхине».
(К сведению — в дальнейшем эта газета никогда не упоминала обо мне иначе, как о «Бесчестном Лжесвидетеле Твене».)
Вслед за этим выступила еще одна газета со следующим:
«Хотелось бы знать. Соизволит ли новый кандидат на должность губернатора объяснить некоторым своим согражданам (которые будут иметь несчастье голосовать за него!) небольшое обстоятельство, заключавшееся в том, что его товарищи по бараку в Монтане время от времени «теряли» разные ценные вещи, которые потом неизменно оказывались или на самом мистере Твене, или в его «чемодане» (газете, в которую он заворачивал свои пожитки), вследствие чего они были вынуждены сделать ему, для его же собственной пользы, дружеское предупреждение и, вымазав его дегтем и обваляв в перьях, прокатили на шесте, а затем посовето-вали ему покинуть навсегда то место, которое он обычно занимал в лагере. Сделает ли он это?»
Можно ли было выдумать что-либо более гнусное! Ведь я никогда в жизни не был в Монтане. (После этого упомянутая газета называла меня не иначе, как «Твен, Вор из Монтаны».)
Это привело к тому, что, беря в руки газеты, я стал испытывать такое же чувство страха, какое испытывает человек, поднимающий со своей постели одеяло и почему-либо опасающийся найти под ним гремучую змею.
Однажды мне попалось на глаза следующее:
«Опровергнутая ложь. Согласно данным под присягой письменным показаниям эсквайра Майкла О'Флэнэгэн, из Файв Пойнте, а также мистера Кита Берне и мистера Джона Аллен, из Уотер-стрит, установлено, что подлое заявление мистера Марка Твена о том, что покойный дедушка нашего достойного кандидата Джона Т. Гоффман был повешен за разбой на больших дорогах, является наглой и беспардонной ложью, не имеющей под собой ни малейшего основания. У порядочных людей становится тяжело на душе, когда они видят, к каким позорным средствам прибегают не-которые господа, чтобы достигнуть успеха на политическом поприще, нападая на мертвецов, покоящихся в своих могилах, и оскверняя клеветой их славные имена. Когда мы думаем о боли, причиненной этой бесстыдной ложью родственникам и друзьям покойного, мы чувствуем, что почти готовы призвать оскорбленный и возмущенный народ учинить короткую и решительную расправу над клеветником. Но нет! Предоставим его мукам его собственной истерзанной совести (хотя если чувство гнева возьмет верх и народ в своей слепой ярости нанесет клеветнику физические увечья, то слишком очевидно, что никакие присяжные заседатели не «могут признать виновными и никакой суд не сможет наказать тех, кто совершит эти действия)».
Эта остроумная заключительная фраза возымела то действие, что в эту же ночь мне пришлось соскочить с постели и бежать из своей квартиры через черный ход, в то время как «оскорбленный и возмущенный народ» бушевал перед парадной дверью. Ворвавшись, в своем справедливом гневе он бил окна и ломал мебель, а уходя, захватывал все то, что только можно было унести. И все же, положа руку на библию, я могу поклясться, что я никогда не клеветал на дедушку губернатора Гоффмана. Более того: до этого дня я никогда даже не слышал о его существовании и не упоминал о нем.
(Между прочим замечу, что вышеупомянутая газета, заметку которой я цитировал, в дальнейшем всегда называла меня «Твен, Осквернитель Могил».)
Вслед за этим мое внимание было привлечено следующей газеткой статьей:
«Достойный кандидат. Мистер Марк Твен, который должен был выступить вчера вечером со своей обличительной речью на массовом митинге независимых, не явился своевременно. В присланной его врачом телеграмме сообщалось, что он был сшиблен упряжкой понесших лошадей и что у него переломана нога в двух местах; указывалось также, что пострадавший испытывает невероятные муки и так далее, и так далее, и еще много тому подобного вздора. И независимые изо всех сил пытались проглотить эту жалкую отговорку и притвориться, что они не знают истинной причины отсутствия этой распутной личности, именуемой их кандидатом. Свидетели утверждают, что вчера вечером в отель, занимаемый мистером Твеном, ввалился, пошатываясь, какой-то человек в состоянии совершенно непристойного опьянения. Долг независимых доказать, что это пьяное животное не было самим Марком Твеном. Наконец-то они в наших руках! Вот случай, не допускающий увиливаний от прямого ответа. Народ вопрошает громовым голосом: «Кто был этот человек?»
На мгновение мне показалось совершенно невероятным, что это позорное подозрение падает именно на меня. Три долгих года прошли с тех пор, как я в последний раз прикасался к элю, пиву, вину или вообще к каким-либо спиртным напиткам.
(Вы можете судить о том, что значит привычка, если я скажу вам, что когда в следующем выпуске этой газеты я увидел прочно установившееся за мной прозвище «Допившийся до Белой Горячки Твен», я не испытал уже прежней внезапной острой боли, хотя и знал, что эта газета с монотонным однообразием будет называть меня так до самого конца.)
К этому времени значительная часть получаемой мною корреспонденции состояла уже из анонимных писем. Их форма была простой: — «А как поживает та старуха, которую вы вышвырнули из вашей квартиры, когда она пришла за подаянием?» Или: —
«За вами водятся грешки, о которых никто не знает, кроме меня. Я советовал бы вам выслать мне несколько долларов, если вы не хотите услышать через газеты о Хэнди Энди».
Таково было содержание этих писем. При желании я мог бы продолжить примеры до тех пор, пока читатель окончательно не пресытился бы ими.
Вскоре главная газета республиканской партии признала меня «виновным» в крупном взяточничестве, а ведущий орган демократической партии приписал мне участие в каком-то грязном шантаже.
(Таким образом, я приобрел два .дополнительных прозвища: «Твен — Подлый Взяточник» и «Твен — Гнусный Шантажист».)
К этому времени поднялся такой шум по поводу «ответа» на все павшие на меня ужасные обвинения, что лидеры моей партии заявили, что дальнейшее молчание означало бы крушение моей политической карьеры. Как бы для того, чтобы сделать мое выступление еще более неотложным, на другой же день в одной из газет появилась следующая заметка:
«Посмотрите на этого человека! Кандидат независимых все еще продолжает хранить молчание. Потому, что он не смеет говорить! Каждое выдвинутое против него обвинение было полностью доказано и снова и снова подтверждено его же собственным красноречивым молчанием. Отныне он навсегда изобличен в совершенных им преступлениях. Взгляните на вашего кандидата, независимые! Взгляните на Бесчестного Лжесвидетеля! Вора из Монтаны! Осквернителя Могил! Созерцайте вашу воплощенную Белую Горячку! Вашего Подлого Взяточника Твена! Вашего Гнусного Шантажиста! Вглядитесь в него пристально, — поразмыслите над ним хорошенько и затем скажите, можете ли вы отдать ваши голоса человеку, который своими отвратительными преступлениями заслужил эти неприятные прозвища и который даже не смеет открыть рта, чтобы опровергнуть хотя бы одно из этих преступлений!»
Не было никакой возможности выйти из создавшегося положения, и в глубоком смирении я начал готовиться к «ответу» на массу необыкновенных обвинений и низкой и злобной лжи. Но я так никогда и не окончил этого дела, так как на следующее же утро вышла газета с новым ужасом, со свежей клеветой и серьезно обвинила меня в том, что я сжег психиатрическую лечебницу со всеми ее обитателями только потому, что она заслоняла вид из окон моего дома. Это повергло меня в состояние, близкое к панике. Затем появилось обвинение в том, что я отравил своего дядю, чтобы за-владеть его имуществом; обвинение сопровождалось настоятельным требованием Ескрытия могилы. Это довело меня до отчаяния. В довершение всего меня обвинили в том, что я, будучи попечителем воспитательного дома, пристроил туда своих беззубых и дряхлых родственников, чтобы разжевывать пищу для моих питомцев. И, наконец, в завершение этой бесстыдной травли, которой подвергли меня враждующие партии, девять маленьких, еще не совсем умеющих ходить ребятишек всех цветов и оттенков кожи и всех степеней оборванности бросились на трибуну во время публичного митинга и, цепляясь за мои колени, громко кричали «папа»!
Я отказался от дальнейшей борьбы. Я опустил знамя и капитулировал. Я не соответствовал требованиям кампании по выборам губернатора штата Нью-Йорк, и я послал заявление о снятии моей кандидатуры, которое в порыве ожесточения подписал: «Искренне ваш, когда-то порядочный человек, а ныне Бесчестный Лжесвидетель, Вор из Монтаны, Осквернитель Могил, Допившийся до Белой Горячки Алкоголик, Подлый Взяточник и Гнусный Шантажист — Марк Твен».