Убежден, что главная проблема, стоящая сегодня перед «молодой» прозой, – проблема героя (в высоком и многозначном смысле этого слова). У нас есть обещающие и даже весьма обещающие «тридцатилетние» прозаики (некоторых из них я еще назову), но в их произведениях почти не выступают полноценные литературные герои; более того, создается впечатление, что прозаики эти даже не очень-то понимают необходимость героя для подлинного бытия художественной прозы.
Вообще в сфере нашей серьезной литературы (а не беллетристики) с очевидностью господствуют различные формы «лирической», «очерковой», «эссеистской» прозы. Конечно, это вполне законные формы, имеющие свое значение и цель. Можно даже утверждать, что сравнительно недавно, в 60-х – начале 70-х гг., эти формы в силу целого ряда существенных причин должны были выдвинуться на первый план литературы. Но все же нельзя не признать, что отечественная проза в ее высших выражениях от Пушкина до Шолохова – это прежде всего повествования, создавшие исполненные жизненной мощи образы «героев нашего времени», которые начинали жить в памяти людей чуть ли не более осязаемо, чем реальные их современники. И именно в героях воплощались с наибольшей очевидностью творческий разум, чувство и воля великих создателей нашей художественной прозы. Определяющее значение героя в литературном произведении глубоко и фундаментально раскрыто в опубликованной в 1979 году работе М. М. Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности».
Мне приходилось не раз слышать от молодых писателей, что они-де не видят подлинного героя в окружающей их жизни. Дело в том, однако, что героя никак нельзя увидеть, его можно только открыть в результате долгого и напряженнейшего освоения сути современного бытия. Притом речь идет именно о по-своему выдающемся открытии, даже, если угодно, откровении. Напомню широко известный, но редко всерьез постигаемый рассказ Тургенева о том, как он «открыл» своего Базарова: «...в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача». В нем, продолжает Тургенев, «воплотилось... то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление... было... не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета – и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало... Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду: поневоле возникало сомнение: уж не за призраком ли я гоняюсь?»
Каждая деталь этого рассказа многозначительна. Речь идет как бы о мгновенном озарении – но в нем кристаллизуется опыт целой жизни. И тем не менее долго еще писатель сомневается: не призрак ли его открытие?..
Далее Тургенев рассказывает, как после периода сомнений «о затеянной мною работе... я снова принялся за нее – фабула (выделено Тургеневым. – В. К.) понемногу сложилась: в течение зимы я написал первые главы...». И это также очень важно: только лишь в фабуле, то есть в конкретном художественном действии, может воплотиться герой.
Однако современные молодые писатели, как я не раз убеждался, склонны не придавать действию не только необходимого, но даже и существенного значения. Многие усматривают в нем главным образом средство для занимательности и относятся к «сложению фабулы» чуть ли не пренебрежительно.
Эта позиция, прямо скажем, странна и даже нелепа, ибо не требуется сложных размышлений, чтобы убедиться: выдающиеся повествования – будь то «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Очарованный странник», «Дуэль», «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита» и т. п. – основаны на вполне определенном, напряженном, нередко остродраматическом (а подчас и прямо-таки авантюрном) художественном действии.
Без осязаемо осуществленного (и, разумеется, полного глубокого смысла) действия невозможно создание героя. Самое углубленное фиксирование мыслей, чувств, переживаний не может поставить перед нами героя в подлинном значении этого слова. Так, без действия, невозможно воплотить нравственную суть героя, ибо никакие этические размышления и переживания не раскрывают эту суть: она обнаруживается только в решительном, изменяющем положение вещей поступке, который есть необходимое осуществление нравственного выбора (пока человек только переживает – пусть даже самым интенсивным образом, – но не действует, он не совершает этого выбора).
Почему же современные молодые писатели явно недооценивают (если не сказать резче) значения действия в художественном мире? Конечно, потому, что они не решают по-настоящему проблему героя. Ведь ясно, что герой и действие – это двуединая задача, притом не только всецело творческая, но и сердцевинная творческая задача художественной прозы.
Речь идет не о некоем рецепте, который сам по себе выведет молодых прозаиков на верную дорогу, но о призыве их к труднейшему делу открытия и воссоздания героев нашего времени, без чего никогда не жила художественная проза в ее высших проявлениях. Сложность и тяжесть задачи хорошо обрисована даже в кратком рассказе Тургенева. Особо следует обратить внимание на тургеневское замечание о его «смущении», вызванном тем фактом, что ни в одном произведении литературы он не встречал «даже намека» на открытого им героя. И все же решился предъявить миру свое открытие.
В настоящее время все говорят о том, что человек должен быть истинным хозяином своего дела – трудится ли он на земле или в заводском цеху. Но реже задумываются над тем, что это еще в большей мере относится к писателю – уж хотя бы потому, что он работает один и, значит, не может не принять на себя всю полноту ответственности. Писатель начинается тогда, когда он начинает чувствовать себя самовластным хозяином своего литературного дела. Конечно, чувство это может оказаться иллюзорным, явиться неосновательной претензией. Но это уже другой вопрос: так или иначе без уверенности в том, что ты не ученик, а хозяин, невозможно стать настоящим писателем.
Как ни печально, в литературном мире господствует сейчас совсем иное представление. Так, участники нынешней дискуссии неоднократно на разные лады повторяли обращенный к «молодым» окрик: «Кто Абрамов и кто вы?» Нельзя усомниться в том, что из человека, который поверит в правоту такой постановки вопроса, никогда не вырастет писатель в подлинном значении этого слова.
«Вся суть в одном-единственном завете, – писал еще молодой тогда (по нынешним меркам) Твардовский, – то, что скажу, до времени тая, я это знаю лучше всех на свете – живых и мертвых, – знаю только я. Сказать то слово никому другому я никогда бы ни за что не мог передоверить. Даже Льву Толстому – нельзя. Не скажет – пусть себе он бог. А я лишь смертный. За свое в ответе, я об одном при жизни хлопочу: о том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я хочу».
Если подойти поближе к нашим дням, можно сказать, что точно так же понимали эту «суть», этот «завет» Рубцов, Шукшин, Вампилов – понимали еще до выхода в свет их первых книг!
Я начал статью с утверждения, что вижу многообещающих тридцатилетних прозаиков. Речь идет о писателях, которые, несмотря на молодость, «за свое в ответе», писателях, у которых окрики, подобные вышеприведенному, вызовут, скорее всего, ироническую улыбку. Таких прозаиков среди нового поколения, к счастью, немало. Назову имена тех, чье творчество знаю более или менее полно, – Николай Дорошенко, Юрий Доброскокин, Петр Паламарчук. Правда, и в их сочинениях я нахожу пока только подступы к тому, в чем вижу главную задачу – к воссозданию героя нашего времени. Но первичная основа творчества, выражающаяся в чувстве хозяина своего дела, у названных прозаиков есть, несмотря на то, что общая атмосфера в литературном мире отнюдь не споспешествует развитию этого чувства.
Иные литераторы с этой точки зрения прямо-таки безнадежны. Так, один мой оппонент – С. Чупринин, пытаясь уязвить меня, писал недавно, что я-де критик «самовластный», «самодержавный» и т. п. Едва ли возможен более лестный комплимент, и, конечно, я его не заслуживаю (ведь речь идет не о «державности» какого-нибудь поста, должности, а о державности слова!). Но как же извращены воззрения моего оппонента, не понимающего, что он меня, по существу, восхваляет, а не бранит!
Впрочем, для того чтобы убедиться в неблагополучии в сфере самых общих представлений о литературном деле, не надо даже выходить за рамки нашей дискуссии. Один из ее участников (не хочу называть имени, ибо суждения крайне типичны и важна в данном случае именно типичность) с болью жалуется на свою трудную судьбу. Притом в его рассказе нет ни слова о его самостоятельном, самовластном стремлении что-то понять, и открыть, все сводится к воздействию на него плохих и затем хороших «дядей»... Плохие дяди отменили школьный экзамен по истории, заглушив тем самым в нашем писателе тягу к серьезному ее познанию; они не издавали есенинских сочинений, заставляя его тратить время на переписку стихов от руки (между прочим, хорошо известно, что в пушкинскую эпоху книги были очень дороги и в своем подавляющем большинстве ценители поэзии не покупали, а как раз переписывали стихи); они внушили ему, что Достоевский – «буржуазный монархист» и реакционер и его вообще не стоит читать, и т. д. и т. п. К счастью, встретились и другие, хорошие дяди, которые спасли писателя от полной темноты.
Начнем с того, что почти все здесь, мягко говоря, неточно, как это часто бывает у жалобщиков. Ведь речь идет о писателе, который завершал школьное образование в самом конце 1950-х годов. А, скажем, в 1955 – 1958 годах собрания стихотворений Есенина были изданы одиннадцать раз общим тиражом 1 миллион 380 тысяч экземпляров. В те же годы вышло трехсоттысячным тиражом десятитомное собрание сочинений Достоевского» и уже мало кто навешивал на его наследие пугающие слабых духом ярлыки. Короче говоря, подчиняясь пафосу жалобы, наш писатель как бы передвинул свою юность на более ранние времена – в сороковые или даже тридцатые годы.
Но вот что прямо-таки удивительно. Он говорит далее о «спасении», принесенном ему такими людьми, как Сергей Залыгин, который из темноты «скольких вывел», то есть являл собой источник света. А ведь этот действительно замечательный писатель окончил школу и вступал в литературу в период, когда преподавание истории, по сути дела, вообще прекратилось (и было восстановлено лишь после известного постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 16 мая 1934 года), когда за увлечение стихами Есенина вполне могли исключить из комсомола, когда В. Шкловский говорил с трибуны писательского съезда, что-де, если бы сюда пришел Достоевский, «мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника». И все же Залыгин стал Залыгиным и едва ли имеет склонность горестно жаловаться на судьбу. Судьба настоящего писателя всегда тяжела и в определенном отношении становится все тяжелее, ибо все богаче уже созданная литература, и сегодняшнему писателю приходится стать хозяином дела, в которое вложили себя не только давние поколения от Пушкина до Чехова, но и поколения XX века.
Но у сегодняшних писателей есть и гораздо более существенные, собственно творческие трудности.
Я говорил о необходимости героя и соответственно действия в прозе. Вместе с тем ясно, что в наше время, когда отдельный человек с небывалой всесторонностью вплетен в систему общественных отношений, неимоверно трудно открыть в нем и воссоздать героя в подлинном смысле слова. Кстати, именно этим подчас объясняют молодые писатели свою «неспособность» создать настоящего героя.
Однако стоит вспомнить в этой связи, как Толстой, объясняя, почему в центре «Войны и мира» – князей и графов, говорил: «...я буду писать историю людей... свободных от бедности, от невежества и независимых», и пояснил, что только они свободны «для борьбы в выборе между добром и злом», что только они могли «выбирать между рабством и свободой, между образованием и невежеством, между славой и неизвестностью, между властью и ничтожеством, между любовью и ненавистью». Даже самому Толстому представлялось тогда, что лишь такие люди могут выступить как настоящие герои.
Через несколько десятилетий в «Тихом Доне» было доказано, что люди из народа могут выступить как герои в самом полном смысле слова.
Ныне, еще через несколько десятилетий, решать эту извечную задачу нужно совсем по-иному, но это не значит, что решить ее нельзя.
Есть немало писателей, которые возмущаются тем, что их не выбирают на съезды, не вводят в журнальные редколлегии и издательские правления. Этим людям не позавидуешь. В каждом человеке заложена – пусть долго дремлющая – мера жизненных ценностей, и когда-нибудь эти писатели с острой горечью, может быть, даже с безнадежным отчаянием поймут, какой тщетой были их страстные устремления...
Хозяин литературы – не тот, кто входит в самые престижные рубрики, но тот, кто создает героя, начинающего жить среди людей как высокая социальная и духовная ценность. Я говорил, что у целого ряда молодых прозаиков нахожу чувство хозяина своего литературного дела. Остается пожелать им создать подлинных героев, ибо тогда: они станут реальными хозяевами литературы.
Цитируется по изданию: Кожинов Вадим. Статьи о современной литературе. М.: Сов. Россия, 1990.