По мнению В.Камянова, главный недостаток книги П.Палиевского состоит в том, что в ней воплотилось «волевое» отношение к материалу. На мой взгляд, это совершенно несостоятельный упрек, ибо литературная критика (книга П. Палиевского, безусловно, принадлежит критике, а не литературоведению) – это сфера не сугубо научных положений и выводов, но идей, которые обязательно подразумевают волевое начало.
Идея, справедливо говорит Гегель, есть «идея истины и добра как познания и воли». Для тех, кто захотел бы квалифицировать это определение как «идеалистическое», напомню, что в своем конспекте «Науки логики» В. И. Ленин, выписав цитированные слова, заметил на полях уже «от себя», материалиста: «Идея есть познание и стремление (хотение)...»
Литературная критика, конечно, несет или, по крайней мере, должна нести в себе научность в собственном смысле слова, но вместе с тем критик не может не быть, выражаясь попросту, пристрастен. Критик – это активный участник современного литературного процесса, и он – о чем бы он ни говорил – всегда утверждает, защищает, вдохновляет развитие определенного направления в сегодняшней литературе.
Можно соглашаться или не соглашаться с конкретной «волей» П. Палиевского (и любого другого критика), но бессмысленно упрекать его за то, что в его сочинениях вообще воплощается воля. Критик, у которого нет «волевого» отношения к материалу, по существу, не является критиком – он в лучшем случае библиограф, регистратор литературных явлений, более или менее адекватно их описывающий. Разумеется, «воля» может быть глубоко различной по своему характеру. Подчас в критике выражается лишь субъективистское своеволие. Но воля настоящего критика есть выражение определенной исторической силы.
Органическое единство познания и воли, присущее любой подлинной идее, как раз и определяет ее ценность. Эта ценность отнюдь не сводима к чисто познавательной, собственно «научной» стороне дела. Научное определение какого-либо литературного явления более или менее однозначно и плоско (не в дурном смысле этого слова); между тем настоящая идея обладает многозначностью и глубиной.
То или иное научное положение существует до тех пор, пока не будет выработано более верное или более многостороннее положение, которое либо вообще отменяет предшествующее, либо включает его в себя как частность. Но подлинная идея обладает специфической жизненностью и в принципе не может быть заменена другой идеей. Идеи нередко оспаривают, даже отвергают, но они все же продолжают жить и сохранять свою ценность.
Идеи – в том смысле, о котором идет речь, – есть, мягко выражаясь, далеко не во всех критических работах. Чаще всего вместо идей в критике выступает то, что правильнее всего будет назвать тенденциями. С формальной точки зрения тенденция схожа с идеей; в ней так же сочетаются элементы познания и воли критика. Но в тенденции нет ни многозначности, ни глубины.
Это, если угодно, идея, ставшая ходячей и потерявшая всю свою ценность. Тенденция, в частности, безлична, в то время как идея всегда личностна, индивидуальна.
Тенденция, по сути дела, не принадлежит критику, он берет ее готовой и лишь иллюстрирует ее теми или иными литературными примерами – позитивными и негативными.
Мне не раз приходилось за последнее время сталкиваться со сближением обсуждаемой книги П. Палиевского с вышедшей несколько ранее и в том же издательстве «Современник» книгой О. Михайлова «Верность». Думаю, что это совершенно неоправданное сближение. Книга О. Михайлова почти целиком сводится к «тенденциям», между тем как книга П. Палиевского насыщена идеями в большей степени, чем какая-либо другая критическая работа последнего времени. Всякое сближение названных книг неизбежно затушевывает это коренное различие.
Можно оспаривать книгу П. Палиевского, но нельзя не видеть в ней ту ценность, которую всегда несут в себе идеи. Современная критика, увы, далеко не богата идеями. Очень характерно, что работы, в которых есть идеи, получают сейчас обычно репутацию «парадоксальных», то есть, если исходить из изначального смысла слова, «неожиданных». Мы словно забыли, что всякая идея в момент своего рождения неожиданна (иначе это не идея, а тенденция) и, более того, способна вновь и вновь выявлять неожиданные значения позднее, ибо идея многозначна.
По моему убеждению, идеи книги П. Палиевского именно таковы. И тот факт, что они прямо-таки вызывают на спор (в особенности идеи статей о понятии гения, о Шолохове, о Булгакове), нисколько не свидетельствуют против них, ибо дело идет о плодотворном споре.
Необходимо только спорить по существу и, в частности, не сводить идеи к тенденциям, не подменять одно другим.
Вот, скажем, В. Камянов находит в книге П. Палиевского недооценку или даже отрицание сложного в литературе и безоговорочную апологетику «простоты». На мой взгляд, сама атмосфера книги исключает правомерность такого обвинения. Перед нами характерное сведение идеи к плоской тенденции. У П. Палиевского речь идет о высшей простоте, которая есть преодоленная, превзойденная сложность.
Явная, очевидная сложность всегда в известном смысле примитивна, ибо не умеет таить себя самое. Она как бы сама говорит о себе: «я сложна», и оказывается в положении сомнительного хитреца, провозглашающего, что он хитер.
Книга П. Палиевского значительна уже хотя бы тем, что явно невозможно охарактеризовать и тем более оспорить ее идеи в кратком выступлении. Она действительно богата идеями, а это одно из основных достоинств настоящей критики