В лето моего вступления во владение вотчиной (так, кажется, на архаическом языке помещиков), до последней трети августа, я мало жил на Острове. Больше на ферме, в гостиницах Изборска и Пскова. Заглянул в обе столицы. Уж небо осенью дышало, когда, сняв со счёта в сбербанке прикинутую на глазок, не скупясь, сумму денег и сделав последние «обязательные» покупки, повелел быть Дому на Острове моим постоянным жилищем. И, поверишь ли, то собственное повеление, в целом, исполнил, если не считать несколькИХо недель отступничества (это особая тема, к которой я вернусь). Пришла скорая и короткая осень, за ней белым однообразием потянулась зима. Наконец вечные, казалось, холода сменила дружная весна. Зацвело и скоро заплодоносило жаркое и дождливое балтийское лето. Не оглянулся, вновь стала жухнуть и жестяно шелестеть листва. Почти все ночи проводил в Доме, хотя, бывало, покидал Остров на несколько дней, садясь за вёсла ялика, а однажды объехал в седле всё озеро Трувор по берегам, заночевав в шалаше.
В одну из осенних ночей засиделся над книгой. Устав, выключил свет. Но сон всё не шёл. В камине тлели головешки. За оконными стёклами голая земля, устав от холодных дождей, ждала первого снега, чтобы укрыться от непогоды и надолго заснуть. Вдруг кто–то, кинув в оконное стекло пригоршню белой шрапнели, тихонько захихикал на ступеньках крыльца. Потом ударил пухлой ладошкой по входной двери, которую я никогда не запирал на ключ. Какое–то время спустя, ночной гость опрокинул пустое ведро в прихожей. Прошелестели шаги в сенях, на лестнице, ведущей вниз, к русской печи, протопленной с вечера. Там замерли.
Страха я не испытывал. Наоборот, почувствовал себя путником на глухом просторе жизни, неожиданно встретившим желанного попутчика. Сразу как-то по-новому стал восприниматься Дом. Объяснение нашёл обонянием: вдруг исчезли последние запахи новостройки. Дом стал по-настоящему жилым. Лары, – подумал, засыпая. – Но почему лары? Домовой. Мой верный Домовой.