В эпоху патефонов с тупыми иглами и надтреснутых пластинок горожане по выходным, если позволяла погода, покидали скучные дома ради отдыха и развлечений на людях. Озеленённые улицы, бульвары и парки, пляжи у воды не пустовали. В затенённых местах бойко торговали в розлив газировкой из передвижных сатураторов, с сиропом и без, пивом и квасом из бочек на колёсах. Тётеньки в белом только успевали выдавливать ручными поршнями цилиндрики (между вафельными прокладками) порционного мороженого жаждущим прохлады.
Летним воскресным днём 1952 года праздные крулевцы прогуливались под старыми клёнами у пруда общественного сада. Когда военный оркестр доиграл на медных трубах «Амурские волны», в наступившей тишине будто хлестнули стальным прутом по фанере. Такой звук здесь последний раз слышали пару лет тому назад. Тогда, поздним вечером, в заведении под вывеской «Винярня», что при входе в городской сад, за столиком в углу, застрелился главбух «Заготзерно». Он был последним посетителем злачного места, безучастным к напоминаниям бармена о позднем часе. То самоубийство загадкой не стало. Незадолго до происшествия по городу пошёл гулять слушок, будто начальство конторы крупно проворовалось. Как было принято среди командных лиц социалистического хозяйства, фигуранты назревающего дела бросили жребий – кому взять на себя вину, смертью своей покаяться за буржуйского беса, что попутал честного коммуниста. Так и так на «вышку» тянуло. А тут, в описываемый полдень, вроде бы ничто не предвещало финала с выстрелом. Разве кто сдуру спустил курок.
Гуляющие оживились. В людских потоках по аллеям образовались круговороты с толкователями услышанного звука в центре внимания. Некоторые, из нетерпеливых, направились в сторону, откуда он донёсся. Наконец принесли весть: пани прокурорку вбылы. Второй гонец уточнил, что выстрелил сын жертвы из отцовского пистолета.«Так вин же малый», – вспомнил кто–то.
Шалун
Олежке, как называла Инна Максимова, супруга районного прокурора, своего ненаглядного ангелочка, прошлой зимой исполнилось два года. Крупный, в папу, мальчик, украшенный мамиными кудрями каштанового цвета, был подвижен и понятлив, с первого раза запоминал увиденное и пойманное на слух, пытался рассуждать, даже смешные выводы делал. Не капризный, чаще весёлый, заливался колокольчиком, оглашая просторный дом и фруктовый сад при нём. Была у него особенность – пританцовывать, произнося длинную фразу. За это он получил от отца неодобрительную кличку «балерун».
Оперативно–следственная группа прибыла на место трагедии по звонку чиновного квартиросъёмщика с улицы Коминтерна, скупо поведавшего в трубку о несчастье: шальная пуля от случайного выстрела, врач скорой помощи зарегистрировал смерть жены. Следователь прокуратуры, с дерматиновым чемоданчиком, и эксперты вошли в дом с улицы, воспользовавшись незапертой дверью, а наряд милиции – с обратной стороны, через сад и расстеклённую на лето веранду. Встретились в гостиной. Здесь они застали отца и сына Максимовых, сидящих за овальным столом в центре зальца. Старший, облачённый, несмотря на жару, в коричневый мундир со стоячим воротником и погонами тусклого серебра, только что закончил писать заявление о непредумышленном убийстве, очевидцем которого он стал. Виновник происшествия, едва доставая подбородком столешницы, испуганным не выглядел. Озадаченным – да. Но нашествие сразу стольких незнакомых людей быстро привело его в состояние обычной активности. Как не поведать о том, что случилось сегодня? Мальчик соскочил на пол, сделал ножкой «па»: «Мама бух–бух, мама пит». И рассмеялся.
У молодого следователя, в полотняных брюках и ковбойке, был такой вид, будто он здесь главный подозреваемый. Шутка ли, допрашивать своего начальника!
– Где труп, товарищ майор? – хриплым шёпотом спросил он, вытянувшись, когда младший советник юстиции поднялся со стула, являя мешковатую фигуру с длинным, брюхастым туловищем на коротких ногах. Держался он молодцом: ни одна складка на его сером безбровом лице с носом–кнопкой и толстыми губами не дрогнула; бесцветные глаза не выдали волнения.
– Ступай в сад, пока не позову, – бросил он сыну, потом ответил на вопрос. – Сюда, лейтенант.
И двинулся внутренним коридором к супружеской спальне. Сыщики и старлей милиции последовали за ним.
Инна Максимова лежала на спине возле кровати в буром месиве из мозгового вещества, осколков кости и крови. Входное пулевое отверстие над переносицей было аккуратным, не изуродовало красивого даже в смерти лица молодой женщины, но затылочная кость разлетелась как черепки фаянсовой чаши, отчего восковое лицо казалось маской, брошенной на пол. Её полное тело, при жизни плотное и упругое, теперь, будто густой кисель, растеклось по паркету. Пятна крови и распахнутый пеньюар тёмно–бордового цвета оттеняли мёртвую белизну кожи.
Справа от входной двери валялся пистолет ТТ. Курок его был взведен.
– Я не прикасался, – пояснил прокурор, не дожидаясь вопросов. – Один выстрел – и выпал из рук мальца. Наверное, двумя держал… Да, не усмотрел я. Приготовился чистить. Он у меня на шкафу лежал, под потолком в спальне. Жена тогда только вставала с постели. Легла вчера поздно. Я отнёс пистолет в гостиную, выложил на стол и на минуту отлучился, всего на минуту, за ветошью… там, в сенях. И когда пацан успел! Он же по саду бегал.
– Странно, – произнёс следователь. – Как мальчик взвёл курок?
Максимов пожал плечами и согласился:
– Странно, – и бросил оперативникам. – Вы работайте, товарищи. Савелий, отпечатки.
Сыщики разбрелись по дому, осматриваясь. На имя Савелий отозвался коротким «есть!» тот самый лейтенант юстиции, одетый в ковбойку и неуставные брюки. Осторожно и ловко, подцепив мизинцем пистолет под дужку спускового крючка, перенёс его на дамский столик у зеркала. Пристроил рядом чемоданчик. В нём умещался нехитрый набор следственных предметов и веществ – валик, кисти, йодная трубка, типографская краска, магнитные порошки, резиновые перчатки.
Хотя и так всё было понятно, хотя никаких версий гибели женщины, кроме одной, очевидной, никто из оперативников не высказал, Максимов настоял, чтобы опросили жителей соседних домов, не заметил ли кто из них чего–нибудь подозрительного. Одного из милицейских отправили за Петром, водителем прокурора, велев привезти отдыхавшую в тот день домработницу и переводчицу с языка жестов. Пожилая пани Катаржина, помогавшая пани прокурорке по дому и в поездках на рынок, была глухонемой. Но понимала речь, следя за движением губ собеседника. У шофёра и прислужницы тоже взяли отпечатки пальцев, а младшему советнику юстиции даже пришлось повысить голос на подчинённых, чтобы той же процедуре они подвергли и его, прокурора района. Но восторг по поводу такой «игры» выразил только Олежек, оставив чёрные пальцы на белых брюках дяди Севы. Тот пытался мягко допросить двухлетка, но ребёнок твердил одно: «Мама бух–бух!». Удивительно, на него не произвели впечатление ни грохот предмета в его руках, ни падение матери на пол.
Каждый предмет на пути от гостиной в спальню супругов был подвергнут осмотру. Только несколько листов бумаги из ученической тетради «в линейку», исписанных с двух сторон буковками–бусинками, майор юстиции утаил от коллег. Максимов обнаружил их тем утром на туалетном столике супруги в спальне.
Спустя два часа после рокового выстрела дом опустел. Мёртвое тело отвезли в морг. Место трагедии прибрали. Петро со старой девушкой, которая исполняла в районной прокуратуре после войны обязанности младшего юриста, отбыли организовывать похороны и оформлять свидетельство о смерти Инны Фёдоровны Максимовой, 25–и (по паспорту) лет от роду, скончавшейся от огнестрельной раны в голову. Пани Катаржина жестами высказала хозяину готовность забрать мальчика на несколько дней к себе, в сельскую хату среди вишнёвых деревьев за железной дорогой. Максимов сразу согласился. Ему хотелось побыть одному, собраться с мыслями.
Вдовец
И вот он наконец один. Прошёл в домашний кабинет, устроенный в противоположном от спального крыле дома, опустился на венский стул у фундаментального, как гробница какого–нибудь владыки, письменного стола, подпёр тяжёлую голову кулаками, облокотившись на зелёное сукно столешницы. Так ему лучше думалось. Он сразу, как осознал тяжесть случая, привычно приказал себе бессловесным импульсом воли, который приблизительно так переводится на звуковую и письменную речь: Не распускайся! Прошлого не воротишь. Думай, за что зацепиться, чтобы не потерять большее.
Потом стал мысленно рассуждать, как наилучшим образом использовать то, из чего можно извлечь хоть малейшую пользу, чтобы ослабить неблагоприятные последствия произошедшего? Административного наказания ему не избежать, это факт. Он отвечает за личное оружие. Майор не опасался за следы своих рук на пистолете. Поверх них детские пальцы, Савелий не новичок. Строгий выговор с занесением в личное дело ему обеспечен, это без сомнения. Партбилет? Вряд ли отберут. Преданность его делу партии, где надо, отмечена. Могут понизить в звании, в юристы 1 класса, например. Капитан Максимов… Хм! Что ж, привычно. И на должности помпрокурора в районе можно ещё один срок побыть. Хуже, если переведут в прокуратуру железной дороги. Значит, из отдельного дома выселят. Опять тесные квартиры, не дай Бог, с соседями по кухне и сортиру!
Мысли в голове младшего советника засуетились в поисках спасительных соломинок. У юриста–практика Максимова с двухклассным общим дореволюционным образованием, одолевшего до войны вечернюю семилетку, а сразу после войны – краткосрочные юридические курсы, был в запасе крупный козырь – учёба на заочном отделении юрфака во Львовском университете, куда он был определён начальством, как на отбытие срока. Правда, за пять лет он одолел только два курса, но среди своих чиновных коллег в области, более–менее равных по рангам, этим имел немалое преимущество в карьерном росте. Да плюс ко всему, партийный стаж – большевик с 20–го года. А те, – Максимов с неприязнью подумал о «многозвёздных конкурентах» в областной прокуратуре, которые, поди, только и ждут, когда он споткнётся и лоб расшибёт, – те немногим обладают, чтобы его обскакать. И опыта у них не хватает (опытных забрала война), их заменили больше преданными делу партии, чем умелыми работниками сыска. Один имеет высшее юридическое образование, но репутация в Киеве – хуже некуда: выговор по партийной линии и несколько предупреждений за самовольство и строптивость. Притом, стаж в партии всего 10 лет. Сосунок! Другие даже специальные курсы не прошли, голые практики: этот с десятилеткой за плечами, тот техникум закончил, но пищевой. А сам старший советник (мать его так!) – вообще с шестью классами, без юридического образования. Так что с этой стороны особой опасности не предвидится. Плохо с кадрами в стране. Максимовыми разбрасываться – только делу вредить.
Эти рассуждения свежего вдовца прервал телефонный звонок. Голос следователя Савельева был столь окрашен светлым, будто он обращался не к тому, кто несколько часов тому назад потерял близкого человека по собственному недосмотру, а участника дорожного происшествия с благополучным концом:
– Товарищ майор, всё! Уголовное дело закрываем. Несчастный случай.
Полгоры с плеч упала. Младший советник юстиции наконец–то ощутил жару и сбросил на спинку стула пропотевший насквозь китель, с вечера, как обычно, выглаженный женой, а к полудню измятый так, будто майор не снимал его несколько дней подряд, спал в нём. Вообще, какую бы обновку Максимов не надевал на себя, всё в короткий срок превращалось в «бэ–у» последней стадии носки. Сколько бы раз не мыл он рук, от прикосновения его коротких и толстых пальцев на бумаге и скатерти оставались масляные следы. Впадины между морщинами у него на лице казались забитыми пылью, а выпуклости кожи лоснились, словно у шамана, не знающего иной косметики, кроме рыбьего жира.
Третье лето, как Максимов шестой десяток разменял. Он мог бы списать свой непривлекательный вид на годы. Но старый муж молодой жены никогда не мучился вопросом, как выглядит он в глазах окружающих. Со стороны на него посмотреть – обычный мужик: ни красив, ни уродлив. Только неряшлив, в глаза бросалось. Смолоду отличался этим. В фабричном посёлке текстильного края России, где Максимова произвели на свет слесарь прядильной мануфактуры и прачка, юный подмастерье не пользовался вниманием своих сверстниц. Приличных барышень из рабочих семей отталкивала его врождённая неопрятность. Слыл он малым, неохочим к труду, белоручкой, злыднем, словом. До революции невестой так и не обзавёлся.
Солнце уже перешло на закатную сторону; тень от уличных тополей и сиреневых деревьев в палисаднике остужала раскалённый за день дом. Максимов впервые после рокового выстрела ощутил голод и впервые осознал себя вдовцом. Ему стало жаль какого–то незнакомого человека в себе, лишённого возможности окликнуть жену, мол, пора ужинать. Он прошёл из кабинета на кухню, служившую также столовой, извлёк из буфета тарелку с ветчиной. Непочатая бутылка «Столичной» будто была припасена для плачевной тризны. Вдруг на глаза его наплыло белое тело Инны, ещё не мёртвое, и увлажнило его глаза. Он почувствовал слабость в груди и руках. Мелко зазвенело стекло, когда Максимов стал лить водку в стакан. Стоя, махом выпил, оставив мокрое пятно на рубашке, присел на лавку у стола, ещё выпил, но уже мелкими глотками, стал жевать ветчину с хлебом, роняя крошки на форменные брюки, не ощущая вкуса любимого яства. Как всегда с ним бывало, лёгкое опьянение взбаламутило память. Он устроился поудобнее… Что вспомнилось ему в тот вечер? Можно только предполагать.
Советская власть освободила молодого пролетария от эксплуатации крутым отцом в слесарной мастерской прядильной фабрички. Подвернулось занятие по нутру – служба в ЧОН[1]. Здесь он, ранее томившийся постылым делом, себя нашёл. Как одного из лучших беспартийных бойцов, его направляли на охрану складов с добычей продразвёрсток, на подавление крестьянских бунтов. Максимов служил, не отлынивая от опасных заданий, со вкусом. Он был храбр и сообразителен в сложных ситуациях; скоро руководящие товарищи уезда его заметили, поставили командовать ротой.
С «белыми» встретиться ему не пришлось, но «зелёную кампанию» в самом пекле, на Тамбовщине, прошёл. Оказалось, бывший рабочий обладал главным качеством, востребованным революцией, – беспощадностью к тем, кто отвечал понятию «враг трудового народа». Равнодушный к переживаниям, нужде и страданиям других, он без колебания мог «пустить в расход» и мальчишку в форме гимназиста, который на допросе от страха лишь глупо улыбался, значит, «не выдавал своих». И кормящую грудью женщину, припрятавшую «излишки» зерна и не знающую, где скрывается от красной мобилизации её муж–кулак. И пленного счетовода, насильно «забритого» в «армию» какого–нибудь самовластного атамана. И сестру милосердия, что готова умереть, но не отдать обручальное колечко в пользу голодающих пролетариев. И забывчивого старика–крестьянина с георгиевскими крестами на впалой груди по случаю престольного праздника.
Революция дала Максимову возможность обладать женщинами, не спрашивая «ты мене хотиш?». Но случка удовлетворяла только тело, ненадолго. Женщины революционного командира менялись так часто, что он не успевал привыкнуть к какой–либо из них, даже лица «жены одной ночи» не запоминал. А воображение рисовало настоящую подругу, непременно с ласковыми глазами. Чистую. Не «обчую», как обещали комиссары, рисуя новый пролетарский мир, а собственную. И обязательно с формами, не тощую…
Однако и после Гражданки всё что-то мешало Максимову жениться, хотя более–менее подходящие кандидатки появлялись. Когда расформировали ЧОН, репутация ротного, уже члена ВКП(б), открыла ему карьерную перспективу в ином направлении, что наметилось ещё во время «антоновщины». Тогда в тамбовской лесной глуши его взвод наткнулся на затерянный хутор. Людишки на нём показались особистам подозрительными, явно из «бывших». Под крестьян маскировались «недобитые». И ружьишко у них имелось. При подавлении «зелёного мятежа» подозреваемых расстреливали без разбирательства и суда. Хуторян уже поставили к стенке избы, как вмешался Максимов:
– Не годится, товарищи. Дознание надо провести. Вы как контру признали?
– По хвамилии. Ивановыми назвались. Наших таких не бывает. Наши – Ивановы».
– Молодец! – похвалил ротный сообразительного паренька. – Но всё одно дознание надо, шоб по закону. Скачи в губчека, доклади.
Расследование и суд состоялись в один день, когда приехал уполномоченный из Тамбова. Тройка, куда вошёл Максимов, заставила признаться бабку, её трёх сыновей и невестку, что они скрытые помещики, подстрекающие крестьян к бунту. Но казнили их в тот же день не за сокрытие своей принадлежности к угнетателям, а за то, что накануне дали ночлег подозрительной бабе на сносях, которая пробиралась в деревню из лагеря «зелёных белобандитов» (так в рапорте). С лёгкой руки губернского уполномоченного получил тогда Максимов прозвище «юрист». С ним перешёл на службу в ВЧК.
Чем занимался Максимов последующие двадцать лет известно немного, со слов знавших его людей. Служба не располагала к открытости. В своей среде «юрист» прослыл человеком сложной натуры. С одной стороны, противник пыток, вообще рукоприкладства, мастер словесного дознания. С другой – неимоверно крут. Тройки, в которые входил он, оправдательных приговоров практически не выносили. Редко приговаривали к срокам. Высшая мера наказания была обычной. Имя «Максимов» зазвучала, как говорится, в «узких кругах» посвящённых, когда начались массовые расстрелы на известных с 1912 года Ленских золотых приисках года за три до начала войны. Прошёл слух, что «юрист», оставаясь строгим законником в следствии и на судебном заседании, не отказывался принимать участия в расстрелах, когда с ними не успевали справляться специальные команды. Злые языки болтали, он–де не только с охоткой замещал занемогших исполнителей приговоров, но и выручал тех из них, кто оказывался в шаге от психического срыва. Старшие по званию ценили такую услугу.
Об участии же Максимова в войне хроника молчит. На передовой замечен не был. Документы той поры с его именем остались за семью печатями. Лишь летом 1945 года он оказывается на виду в тех сферах, где решалась судьба репатриантов[2]. Но говорили не о профессионализме Максимова. Отнюдь нет. Железный питомец частей особого назначения оказался лёгкоплавким в делах сердечных.