Диктатор. Последняя ночь

I.

Время приближалось к полуночи, когда «ближние бояре» покинули загородную резиденцию Диктатора. Так он за глаза, неопределённо усмехаясь в усы, называл четвёрку соратников, которые искусней других изображали преданность хозяину страны. Обычно поздние гости удалялись не раньше первых петухов. Но в тот раз, словно сговорившись, стали дружно прощаться задолго до урочного часа. Хозяин их не удерживал. В последние дни зимы ему всегда нездоровилось. К тому же, когда начало смеркаться, его охватило неодолимое желание остаться в одиночестве. Он предчувствовал: через несколько часов произойдёт то, чего не предотвратить. Да, он всесилен, но неизбежность сильней. Он всё в жизни изведал. Не изведал только покорности перед роком. И это волновало больше, чем желание жить. Он начал семинаристом, крещённым в православии, но стал отступником, следуя таинственному напутствию, прозвучавшему в нём полвека назад, в конце февраля. Тогда, ночью, в бедной сакле горного селения, он увидел на чёрной стене свой огненный жребий в виде императорского венца ранней, ещё языческой Византии. Подобное (узнал уроженец Гори впоследствии) испытал юный корсиканец Напулионе Буонапарте, тоже в феврале и тоже в горах, ночью, собираясь на учёбу во Францию.

II.

На отрывном календаре коротал последние минуты листок, помеченный 28 февраля 1953 года. Лишь умолк вдали квартет автомобильных моторов, Диктатор накинул поверх серого домашнего кителя старенькую шинель без погон, покрыл голову строевой фуражкой и, не переобуваясь, в кавказских сапогах на мягкой подошве, вышел в лесопарк. Дача, в два этажа, светилась только окнами хозяйской спальни внизу. С этой стороны дома глаза различали деревья и кусты с остатками снежного убранства, расчищенные дорожки, придававшие роще вид парка. Ночной дозор искусно использовал лесные тени для маскировки, но Диктатор безошибочно определял места, где таилась стража. «Стой здэс, я адын», – бросил он через плечо, заслышав слабый шорох за спиной.

Дорожка плавным изгибом повела в ельник. Опережая ходока, длинная тень его, будто заботливая служанка, пробовала путь: не споткнулся бы Хозяин, не вступил бы в лужу. На повороте аллеи, где начинались сосны, человек и его тень расстались. Света из окон спальни уже едва хватало, чтобы не сбиться с пути. Утрамбованный песок дорожки был чуть–чуть светлее голых обочин и совсем чёрных древесных стен за ними. Пологий подъём закончился взгорком. Здесь света прибавилось от огней близкой Москвы, отражённых низкими облаками. Впереди белели берёзы и колонны беседки–ротонды. Той самой, где Диктатор впервые увидел Его…

III.

Случилось это в конце зимы 1946 года. Истекал первый послевоенный год. Бросался в глаза недобор зрелых мужчин. Молодняк шёл нарасхват в объятия разновозрастных вдов. Благодаря фронтовым подругам, нередким стало многожёнство. Бабы спасали народное хозяйство – стояли у заводских станков наравне с мальчиками–подростками, впрягались в плуги, также тянули школу и медицину, рожали мальчиков для будущих войн. Витрины магазинов украшали плоские банки с чёрной икрой, а хлеб выдавали по карточкам километровым очередям, и уже надвигался голод, который вскоре погонит народные толпы из гиблых мест в относительно сытые. На перекрёстках улиц из бочонков, в розлив, торговали водкой за обесцененные рубли. Здесь было тесно и шумно от фронтовых калек, увешанных медалями. Безногие подъезжали на самодельных дощатых платформах, поставленных на колёса из шарикоподшипников, требовали у прохожих милостыню на чарку. В кино крутили весёлые и пустые трофейные ленты, но зрители предпочитали десятки раз смотреть наш фильм «Беспокойное хозяйство». Лагеря пополнили освобождённые из плена. Из дворов воровали бельё, вывешенное для просушки. Разведка и учёные (кто на свободе, кто в шарашках) одинаково успешно трудились над атомной бомбой. Все силы страны были брошены, как в последний и решительный бой, на восстановление, уже без помощи союзников, порушенного войной. Но общее настроение было возбуждённо–приподнятым. «Ведь мы живы! – читалось в глазах. – Мы ещё поживём! С нами Сталин!». Победитель Гитлера стал во мнении народном тем, чем был веками для ушедших поколений Бог и царь в одном образе.

Диктатор ощущал это всеми своими обострёнными чувствами. Ведь он родился поэтом, благословлённым самим Чавчавадзе. Но стать литературным украшением своего небольшого народа помешала ему холодность к каждому отдельному человеку. Тот виделся горцу с ледяной душой всего лишь «винтиком» в сложной живой машине, называемой народной массой. Рука не дрогнет и уполовинить её ради власти над этой «машиной», чтобы она двигалась в направлении, которое он считает единственно правильным. Любому потерянному или отброшенному «винтику» найдётся замена. Но его будто из снега вылепленная натура готова была вспыхнуть пламенем, если появлялась угроза личной власти хоть над самой малостью, будь то тёплое одеяло, которое пытался присвоить товарищ по туруханской ссылке, или высокое положение в руководстве ВКП(б), оспариваемое Троцким. За то и другое обидчик достоин ледоруба…

IV.

Такая угроза появилась со стороны компартийной верхушки, от «новых бояр». Он предвидел её с осени 1941 года. До этого у него вызывало лишь досаду неуёмное стремление соратников владеть имуществом и денежным вознаграждением за труд, большим, чем по «потребностям», как лукаво завещал помещик Ленин, также нескрываемая жажда к привилегиям, за что дворяне и духовенство поплатились кровью. Он с брезгливостью относился к тем «кремлёвцам», чьи жёны не стеснялись устраивать драки в спецмагазинах, где распродавалось за бесценок конфискованное имущество расстрелянных «врагов народа». Посмеялся со всеми, когда у одного любителя молочного из ЦК обнаружилась на даче «раскулаченная» бурёнка костромской породы: «Ты что, Ананас, колхоз органызовал у сэбя? Мэня прымэш? Я бэдняк».

Но в октябре 41–го незначительный случай вывел оставшегося в Кремле маршала из себя так, будто «недобитые троцкисты–ленинцы» впустили за его спиной в Москву фашистов. На вопрос посыльного, вернувшегося из Куйбышева, что делает правительство в эвакуации, последовал ответ, мол, решает вопрос организации закрытых школ для детей высокопоставленных чиновников. Под усами вождя по–волчьи обнажился ряд зубов: «Высший класс, падлецы! Арыстократы хрэновые! Апрычныки!». После этого случая, пока шла война, Верховный следил, чтобы отпрыски «хреновой аристократии» не отлынивали от фронта. Сына Василия придерживал, как мог, в тылу, опасаясь, что сбитый лётчик, подобно первенцу, Якову, может оказаться в немецком плену. Двое Иосифовичей в лапах Геббельса – этого допустить нельзя, это политическая катастрофа одного из троицы, в чьих руках судьба мира.

Война освободила подданных Диктатора от страха перед ним. Нет, репрессии, изначально ставшие одной из выразительных примет времени, после войны не прекратились. Чекистскую разнарядку по выявлению, изоляции и ликвидации «врагов народа» заменили арестом по закону, «за дело» (например, «Ленинградское дело»). В общественном мнении, стали «брать кого надо», а «кого не надо» не брали. Простой советский человек перестал замечать (со страхом за себя) исчезновение стоявших рядом с ним, таких же «чернокостных», как он. Ибо с интересом и мстительным удовлетворением смотрел вверх, где любимый вождь показательно расправлялся с небожителями, как, например, с женой самого Молотова, брякнувшей Голде Меир на приёме правительственной делегации Израиля в Кремле: «Наконец–то у нас есть своё государство!». Диктатору доложили о разговоре двух известных евреек. Хм! У Жемчужниковой–Молотовой появилось «их!», с бывшей киевлянкой Голдой, государство? Пусть подумает в одиночке, не ошиблась ли… Но этот случай произошёл позднее. А в первый послевоенный год компартийные бояре, что называется, стали безудержно наглеть, по мнению Диктатора.

Они действительно возомнили себя вдохновляющими и ведущими! Как тот Хрущ, путавшийся под ногами боевых генералов, «организатор» всех провалов на фронте. Обострилась страсть к стяжательству, к роскоши у «князей из грязи». Слугами народа открыто перепродавались военные трофеи и разворованное имущество «идеологических врагов», которые не попали в число торжествующих обвинителей и тех, кто выносит приговоры «по понятиям». И следов стыда не осталось при манипуляциях с законами ради личной выгоды. Беспощадная война на всех высоких партийных и государственных уровнях за власть, за самую малую «властишку», казалось, избавила от страха оказаться в числе проигравших, даже когда проигрывалась сама жизнь. Партийная опричнина приняла за должное потери в своих рядах, восприняла их как своеобразный налог кровью на своё «естественное право» жить по–барски. Хозяин всё более убеждался в справедливости мнения о хаме, пришедшем к власти путём насилия или обмана.

V.

В тяжёлых раздумьях вызрела крамольная, самого себя пугающая мысль вообще упразднить партию коммунистов, поскольку классовые противоречия в стране исчезли. Народ, осознавший через победу своё величие, принял как данность идеи коммунизма уже на уровне религиозного чувства, потому что эти идеи разделял Сталин. Все советские люди стали передовым отрядом. А те, кто считают себя «передовее», своими постыдными и преступными приёмами жизни только соблазняют слабые души вкусить грехов буржуазных ценностей. Правящая партия, единственная, бесконтрольная – это же могильщик, она сама себя сожрёт рано или поздно. Скорее, рано, когда не станет его, самовластительного большевика–монарха. Только рубить с плеча опасно. Надо постепенно ограничивать власть ЦК и партийных генералов на местах, власть хозноменклатуры с партбилетами, которая уже начала воспроизводить себя по «праву родовитости». И это в бедной массе, жующей пайки! Так рассуждал Диктатор в ту последнюю ночь февраля 1946 года, приближаясь к белой беседке среди берёзок.

Вот тогда впервые на глаза одинокого дачника попалась странная фигура за балюстрадой ротонды. Издали, да ещё в неверном свете далёких московских огней мало что можно было рассмотреть. Вроде бы усатое лицо под плоской треуголкой. Незнакомец высок, очень высок, узкоплеч. Одет в старомодный кафтан. Блестит пряжка пояса… Постой, постой! Диктатор уже видел его… Точно, «восковая персона»! Как-то, находясь в Ленинграде, наследник Ленина зашёл в помещение Зимнего дворца, где сидел в кресле, как живой, первый русский император. На шаги вошедших, показалось гостю Кирова, повернул голову, изучающе взглянул на кавказца живыми глазами и вновь спрятался за маской из цветного воска.

Точно, за балюстрадой ротонды та самая фигура! Фигура подвижна. Значит, живая. Или внутри механизм? Нет, непохоже. Хозяин не чувствует страха. Ему кажется, что он даже ожидал эту встречу. Перед ним не враг, не подосланный убийца. С этой мыслью владетель дачи и ещё полмира решительно ступает на порожек ротонды. Но император исчезает. И опять хозяин не удивлён. Видно, рано ещё, он ещё не созрел до откровенной беседы со своим далёким высокородным предшественником, у которого власти было много меньше, чем у него, сына сапожника.

VI.

Ровно семь лет миновало с той встречи с тенью великого императора, день в день. 7 – цифра мистическая на Востоке. А Кавказ – это Восток, часть единой родины святых и нечисти. Хозяин Ближней дачи и самой обширной страны в мире (1/6 Ойкумены) оставался горцем не только по гортанному произношению русских слов и по предпочтению тонких подошв сапог, которые мягко обволакивают камни бездорожья. Он был порождением эха восточных империй, таких как Вавилон и Персия Ахеменидов, причём, типичным двойником владык типа Саргона I, Ашурбанипала, Кира II. И поскольку Византия была продолжением не столько Рима, сколько названных держав, а Русь унаследовала византийский стиль правления, привив к нему монгольско–китайские традиции, Диктатор оказался на своём месте, в своё время.

Ум его не предполагал такой встречи, не готовился к ней, но поздним вечером 28 февраля 1953 года, расставаясь с «ближними боярами», он чувствовал, что произойдёт сегодня с ним что-то грозное, неумолимое, и что надо идти к ротонде. Она не спасение, но важный этап его жизни, которая, что бы ни случилось в ближайшие часы, навсегда продлится в истории.

Смутное предчувствие не обмануло Диктатора. Император стоял на том же месте, что и 7 лет назад. Он сделал шаг навстречу и протянул руку, чтобы помочь хозяину дачи взойти по ступенькам. Но старый вождь ни от кого не принимал таких знаков внимания. Они его коробили. Он поднялся в ротонду, даже дыханием не выдавая свои 73 года. И только наверху протянул свою руку. Ощутил стальное пожатие узкой кисти, привыкшей к инструменту корабельного мастера и молоту кузнеца. Не сговариваясь, сели напротив друг друга за круглый столик в беседке. Император снял треуголку. Обнажились коротко остриженные чёрные волосы с сединой на висках. А такая характерная линия усов (словно горизонт в море) могла принадлежать только одному человеку в мире во все времена.

Раздался глухой голос: «Я начал присматриваться к тебе, Иосиф, с июля 1941 года, с третьего числа. В тот день ты поставил народ выше своей партии. Это была гениальная находка в таких обстоятельствах. И этим ты обеспечил победу. Православные и «всяк сущие языки» последовали за тобой. Питало мою надежду на воскрешение России и то, что ты признал Георгиевских кавалеров, возвратил армии её чёрно–оранжевый героический символ, погоны, заменил «Интернационал» на отечественный гимн… Я ждал более масштабного продолжения таких многозначительных шагов. Они не последовали. Я был разочарован. Ведь в мае 1945 года никто в стране не возразил бы против официального возврата к империи. И признанный император был налицо. Родовитость – это пустой звук. Да и не Романов, Романовы – коротконогие пузаны. Моя матушка, царство ей небесное, согрешила с простым стрельцом, рослым детиной. От отца у меня интерес к ручным работам. Я бы посчитал за удачу для России передать её в такие руки, как у тебя, Иосиф. Ведь моя империя не исчезла. Она оставалась и после 17–го года, подло и преступно поносимая. Хотя она одна вечна, а не её перекрашенная подделка. Ведь всё равно подделку ждёт неминуемый конец. Не сегодня, так завтра. Твои же соратники и лукавые продолжатели от неё отрекутся, когда тебя не станет. А конец твой скоро. Жаль. Я всю свою земную жизнь колебался, не оставил завещания; потом 216 лет ждал появления настоящего императора, хозяина моей России. Он появился, наконец. Ты природный государь. Но у тебя не остаётся времени. Я ничем не могу тебе помочь. Я не Бог. Я только частичка бессмертной русской души, оставившая след на земле».

Речь Императора была архаична, что понятно. Я, организатор этой встречи двух владык, записал её на современном русском языке. Также не стал отражать в письме известные особенности грузинского акцента, с каким произносил слова уроженец Гори.

Они закурили – каждый разжёг свою трубку. Потом Диктатор ответил: «Я знаю, Пётр. Конец сегодня. Да, я не успел. И не потому, что сплоховал. Народ–победитель пошёл бы за мной даже в ад. Ведь тягостней судьбы, чем мы, большевики, дали ему, трудно представить. Русскому народу достаточно чёрного хлеба по карточкам, лишь бы иметь право на тот праздник Победы, который, думают они, подарил им Сталин. Пусть думают, в этом есть доля правды. Я был с народом с первого дня войны, я готов был умереть один в опустевшем Кремле в октябре 41–го года. Вот тогда русский народ стал моим. А я – его, целиком. Он всё мне простил, все мои провинности. Но понимаешь, Пётр, силы неравны. С тобой были «птенцы твоего гнезда». Я одинок. Я не смог избавиться от всех ленинцев с их мёртворождёнными теориями. Самому Ленину повезло, что он ушёл раньше, иначе его судьба была бы не лучше, чем у Троцкого. А эти «сталинцы», мои «бояре» – уже выродки, каждый из них, опасаясь за свою шкуру, предаст меня за тридцать сребреников. Они и саму идею коммунизма предадут, дай только срок. Я подготовил проект постепенного отстранения партийцев от руководства хозяйством, внутренней и внешней политикой. Хватит им партийных забот. Но разве они согласятся. Сразу вспыхнет бунт, подобный пугачёвскому, только наверху. Они трупами лягут, только не откажутся от привилегий. У тебя ходил в соратниках один представитель угнетённого народа, Алексашка Меншиков, казнокрад и лукавый царедворец, а у меня все из угнетённых, так они постоянно талдычат. Худших угнетателей трудно себе представить. Нет никого страшнее дворни, холопов, которые заняли место павшего хозяина».

Император ответил: «Я ввержен в безысходность. Мне придётся, по малому счёту, ещё 1000 лет ждать появления равного тебе. Да, у меня вечность, но упустить такой шанс… Лучше бы забвение… Иди, Иосиф, готовься. Мы оба бессильны. Они – твоё порождение. А то, что сотворено тобой, неодолимо. Придётся смириться».

VII.

Вернувшись на дачу, Диктатор из прихожей свернул налево, в комнату, которая была и спальней, и столовой, и кабинетом. Вообще–то на даче было с десяток диванов, и все к ночи застилались, ибо никто из обслуги не знал, где приляжет хозяин. По центру комнаты находился длинный стол, заваленный бумагами и книгами. Когда на даче не было гостей, краешек его накрывался белой скатертью, на которую ставился прибор на одного едока. Противоположный конец стола служил местом для работы.

В ночь на 1 марта 1953 года хозяин дачи выбрал для ночлега диван возле камина. Раздевшись после прогулки, облачившись, по русскому обычаю, перед смертью, в чистое бельё, Диктатор выключил свет, лёг на спину под простынёй и стал ждать.

Шума подъехавших к даче автомобилей он не слышал. Но распознал шаги в прихожей. Перечислил в уме: Хрущёв, Булганин, Маленков, Берия. Берия – без сомнения. Тихо растворилась дверь, и они вошли…