Однажды ночью, к цыганам

Быль

Польские города на западе Украины с виду схожи между собой. В центре миста[1] тесно от строений в два–три этажа. Их парадные фасады, за которыми веками жили состоятельные горожане, выходят на квадратный пляц[2]. Неподвластное никаким переименованиям название главной площади в памяти горожан – Рынок. Середину её занимает ратуша, массивное здание городского магистрата. Его белая гранёная башня с часами царит над красными крышами старинного города. До хрущёвского строительного бума вокруг кирпичных кварталов былой эпохи, разделённых прямыми, узкими улицами и переулками со скудной зеленью, располагались садовые предместья, где было вольготно уютным, в один этаж, домикам из оштукатуренного бруса.

Приглашаю читателей перенестись лет эдак на 50 в прошлое и посетить Старэ Място[3] на речке Сян[4], отделявшей тогда СССР от ПНР[5].

В повествовании моём не предусматривается осмотр местных достопримечательностей. Не оглядываясь по сторонам, мы углубимся в один из переулков на задах первого, считая от пляца, ряда домов. Здесь издавна селились мелкие чиновники и торговцы, учителя и подобный им по доходам люд – католики, униаты, но чаще прихожане синагог. Во Вторую мировую войну и сразу после неё, при великом перемещении народов, мэшкання[6] собственно города опустели, позволив новой власти первое время легко решать квартирный вопрос для приезжающих с востока совслужащих. Особенностью советского государства была его подчёркнутая «народность». Благодаря ей в одном подъезде нередко оказывались соседями представители разных социальных групп, вплоть до абсолютно противоположных. Например, изъяснявшийся на языке Чехова режиссёр местного драмтеатра, продукт прослойки[7], лишённой полноценной классовости. И некто с отметкой в личном деле «рабочий», следовательно, гегемон[8], временно без должности, не владевший ни одним цензурным словом великого и могучего языка. Невольно приходилось им как-то, без переводчика, общаться, если один заливал другого; чаще из–за окурков, кидаемых под ноги на лестничной площадке.

В таком подъезде я очутился в летнюю ночь… Дай Бог вспомнить! Кажется, приближалась 50–я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Социализм (говорили – развитой) мы уже построили, это точно, и в Космос вышли. Увы, Америку по молоку, кукурузе и мясу не догнали, так как лидер бессмысленной гонки с дистанции был снят дышавшими ему в затылок однопартийцами; по яйцам по–прежнему были впереди, поскольку поголовье янки тогда было меньше, чем живых душ новой советской общности. И, что знаменательно, в СССР не было проституции, если не считать отдельных деклассированных «девушек» в возрасте от юного до… разного, корректно говоря.

Вы спрашиваете, как я попал в столь непривлекательное место, да ещё в час, когда все приличные люди спят? Обыкновенная история.

В тот день поутру ко мне на окраину Старого Мяста, где я снимал комнату, пожаловал мой школьный приятель и тёзка Шаталов. Он каким–то образом пронюхал, что я с весны нахожусь здесь при картировочных скважинах[9], которые бурил трест «Укрзападгеология». Обливаясь водой из ведра у колодца, слышу за спиной знакомый голос с лёгким заиканием: «П–привет, ветра и солнца б–брат!»[10]. Оглядываюсь – Серёжка! Разве забудешь его курносое лицо? Только увидел я не оригинал, знакомый мне с первого класса средней школы, а будто бы его оттиск на жёлтом сургуче, потёртом временем, в трещинах и примятостях. Всего лет десять прошло, как мы расстались с партами. Видать, прошёл мой одноклассник сполна и Крым, и Рым, и медные трубы. Шаталов был гордостью школы. Учился легко, как-то небрежно, на «круглые» пятёрки, был признанным в нашем кругу поэтом и художником; примерный сын матери–одиночки. Девчонки добивались его внимания. Потом (доходили до меня слухи) успехи сопутствовали ему, студенту английской филологии, в Ужгородском университете. Там он частным порядком освоил сольфеджио, играл на полдюжине инструментов, написал несколько песен, отмеченных на областных конкурсах. Последнее, что я узнал от его матери при случайной встрече: Сергей, женатый на дочери каперанга, отец двух девочек–погодок, служит переводчиком с английского и англо–американского языков на боевых кораблях флотилии, базирующейся в Средиземном море.

И вот теперь эта встреча. «Ты как здесь очутился? – вырвалось у меня. И добавил в шутку. – Мню, уже контр–адмирал, ваше высокоблагородие?». – «Я здесь у т–тётки». – «А твои где?». – «В–в Севастополе остались. Я со Светкой в разводе». – «Что дочки?». – «Не знаю, б–бывшая от алиментов отказалась». – «Постой, ты здесь надолго?». – «Н–не знаю, пока планов нет». – «А как служба?». – «Списали. Теперь вольный художник, афиши в кинотеатре, б–бывает, малюю».

Я всё понял, совместив затрапезный (от лица до стоптанных сандалий на босу ногу) вид бывшего украшения нашей школы с его словами. К чести Шаталова, сколько его знал, он никогда не лгал, был с собеседниками, даже с малознакомыми, легкомысленно откровенным. То ли ленился сочинять небылицы ради придания значимости своему «я», то ли просто презирал окружающих.

Это открытие нового для меня Шаталова облегчило мою задачу приёма его в качестве гостя. Можно было не предлагать: «Тебе чаю или кофе?». Накануне я привёз из Закарпатья ящик с корчагами сухой «Изабеллы».

В том краю распевают песенку завсегдатаев пивных баров. В ней припев – «Что было, то было, закат догорел»[11]. Когда догорел закат над Старым Мястом, заветный ящик, с которым я мечтал по меньшей мере месяц делить скуку одиноких вечеров, превратился нашими усилиями (с помощью моего хозяина, в прошлом польского драгуна) в простое вместилище стеклотары. Содержимое корчаг подтвердило закон Ломоносова–Лавуазье: сколько его убавилось, столько нам, троим прибавилось. Показательно налегал бывший военно–морской переводчик, а ныне – внештатный художник местного кинотеатра. Он тянул неторопливо, но без перерывов стакан за стаканом, равнодушный к еде, выставленной хозяином на стол под грушей за домом. Для меня тем хорошо сухое вино, что наполняешься им до нехочу раньше, чем опьянеешь. А Шаталов, похоже, был бездонным и – ни в одном глазу. Это свойственно одарённым натурам, постоянно пребывающим «под градусом», даже во сне. Такое состояние окружающим кажется нормой организма. Выплеснув из последней корчаги бурый осадок на дно своего стакана и выев его чайной ложкой, он произнёс с каким–то радостным отчаянием: «Всё! А п–пошли к цыганам?». Шутка показалась мне изысканной. Я искренне хохотнул. «На п–полном серьёзе: к цыганам!» – повторил мой гость.

Какой русский, начитавшийся отечественной классики, останется равнодушным, услышав зажигательный призыв предков: «К цыганам!»? Мне вспомнился (из городского романса) Соколовский хор у Яра, литературные Маши и Наташи, сводившие с ума лучших представителей русской интеллигенции своими страстями роковыми[12]. Мыслить трезво, принять во внимание, что Старэ Място коммунистической эпохи – не купеческая Москва 100–летней давности, мне помешало отсутствие (признаюсь!) на тот момент трезвых мыслей вообще в моей голове. Ведь «Изабелла», известно, не детская шипучка. И я без колебания согласился: «К цыганам, так к цыганам!».

Двинулись в путь, оставив хозяина, прикорнувшего на траве возле стола, стеречь во сне стеклотару с романтическим женским именем. Пригород с народным названием Бабин огород уже погасил домашние огни. Редкие уличные фонари вели цепочкой полого в гору, к манящим моё воображение, ещё неизведанным в молодой жизни, поющим и танцующим, пёстрым цыганам. На границе Мяста, отмеченной глухой, с контрфорсами стеной заброшенного кляштора[13], моего проводника остановил свет в подвальных окнах бывшего «в запольщи»[14] офицерского клуба: «П–постой, ты при деньгах? С пустыми руками нельзя». Я сунул ему, не глядя, бумажку: «Этого хватит?» – «Вполне. П–посиди здесь». Я присел на старинную пушку, украшающую, в паре с другой, площадку перед входом в здание. Чугун ещё не остыл от летнего солнца. Сергей возвратился не скоро с охапкой покупок, сложенных в бумажный пакет. От него пахло «свежаком» (успел!). «Держи стекло, я могу разбить». С этими словами он извлёк из пакета две бутылки. «Золота осинь», – гласили этикетки. Это креплёное пойло, изготавливаемое местным винзаводом из фруктового ассорти пригородных садов, было самым дешёвым алкогольным напитком из всех, что выставлялись в винярнях: 98 копеек за пол–литра. Букет? Вкус? Обойду молчанием эти вопросы.

Наконец мы оказались в голых теснинах улочек, проложенных параллельно сторонам квадратной площади с ратушей. Шаталов, ступая на шаг впереди, увлёк меня в темень подъезда с одной створкой дверей. Густо ударило в ноздри мочой. Затем появился тусклый свет. Это Сергей открыл на ощупь дверь в стене коридора. Мы оказались в тамбуре, где тесно было двоим. Из него через проём, занавешенный дырявой простынёй, попали в комнатушку с серыми пупыристыми стенами, без украшений, с одним окном, похоже, во внутренний двор. Стёкла, от подоконника до форточек, были заклеены газетами. Правый от окна угол занимала газовая плитка о двух конфорках. Левый – ржавое ведро, предположительно для малой нужды. Рядом с этим «удобством» находилась закрытая дверь. У стен стояли две железные койки, застланные серыми одеялами. На одной, свернувшись калачиком, спала маленькая девочка, укрытая шалью в прорехах. Лампочка свечей в 25, без абажура, свисала на толстом кривом проводе над пятнистым столом с горкой табака, выкрошенного из растерзанных окурков. За столом, друг против друга, сидели на ящиках из–под фруктов плешивый мужчина и женщина в чёрно–красной юбке до пят. Оба неопределённого возраста, мелкие и носатые, с испитыми лицами, в одинаковых пиджаках, явно с чужого плеча. Бумажный пакет и бутылки в наших руках отвлекли их от сосредоточенного курения «козьих ножек».

Я моментально отрезвел. «Это твой Яр?» – дипломатично процедил сквозь зубы. «П–погоди, Наташкин номер впереди», – бросил Шаталов со смешком, вываливая на стол содержимое пакета – буханку чёрного хлеба, жестяную коробку с бычками в томатном соусе, банку кабачковой икры, кольцо так называемого ливера (подозреваю, из содержимого кишок) и несколько плавленых сырков в упаковке из фольги. Цыган засуетился. Появились ножи, консервный и столовый, алюминиевые вилки и ложки, явно стащенные в столовке. И хозяева, не обращая на нас внимания, не притрагиваясь к вину, стали жадно поглощать кабачковую икру с хлебом. Сергей, демонстрируя осведомлённость частого гостя, извлёк из–под кровати два захватанных стакана, наполнил их наполовину «золотой осенью», один протянул мне. Я жестом отказался. Он, пожав плечами, с комфортом устроился на супружеском ложе, не выпуская стаканов из рук. Но не прикладывался к ним, похоже, кого-то ждал. Я прислонился к косяку дверного проёма, соображая, как бы увести отсюда Шаталова. Ведь оставить его здесь на ночь, казалось мне, будет не по–товарищески. Пока ломал голову, раскрылась дверь в углу и показалась девушка в цветастом платье, из которого она давно выросла.

До этой ночи я лишь скептически улыбался, когда герой или героиня старых романов, сталкиваясь неожиданно с чем-то или с кем-то, по выражению автора, «цепенели», «немели», «теряли рассудок», «превращались в соляные столбы», словом, испытывали ту степень впечатления от чего–то, от кого–то, которая на грани человеческой возможности переносить эмоциональное напряжение. Но с той ночи такие описания преувеличением мне уже не кажутся. Ибо я сам пережил подобное, когда из своей спальни в общую комнату вышла юная цыганка, со слов Шаталова – «Наташка», стало быть, старшая дочь жильцов этого убогого жилища.

Сказать, что она была красива – значит, ничего не сказать. Она предстала моим глазам абсолютным совершенством лица и фигуры. И, что удивительно, если описывать отдельно её глаза, губы, руки ноги, все прочие члены тела, цвет кожи, волос и прочее, и прочее, то ни себя, ни читателей (я пробовал) не убедишь, что объект описания красив. Это описание по частям вызывает лишь собственное и читательское недоумение: где же, в чём заявленная красота?

В конце концов я пришёл к выводу, что телесное совершенство Наташи заключалось не в совершенстве каждой различимой глазом части её тела (такового попросту не было), а в их классических, что ли, пропорциях, что отмечалось при одном, полном охвате всего её существа,без мысленного анализа увиденного. Даже в дешёвом, без фантазий, выцветшем, застиранном ситцевом платье, скрывавшем многое, что способно впечатлить, Наташа была, как говорится, несравненной. Мысленно и сейчас я отдаю ей первенство при сопоставлении с другими красавицами, которые прошли передо мной в жизни наяву, на киноэкране и в видеозаписях. Но, забегая на несколько минут вперёд, я могу сказать, что мне удалось увидеть Наташу такой, какой создал её Бог в минуту наивысшего вдохновения. Все без исключения формы её фигуры и лица, цыганских по всем расовым признакам, их размеры, цветовые пятна были искусно подогнаны друг к другу, согласованы между собой, как то блеск вороных, в крупных локонах, до пояса, волос и чёрных (действительно чёрных), огромных, с густыми, длинными ресницами, глаз… дальше не продолжаю...

Выйдя к нам, Наташа едва взглянула на Шаталова, не ответив на его «п–привет». На мне, новичке здесь, её взгляд задержался на мгновенье дольше. Но он ничего человеческого не выразил, ни любопытства, ни иных чувств, будто в мою сторону повернула голову механическая кукла с фарфоровыми глазами. Девушка села на койку возле спящей сестры, уложив локти между раздвинутых колен. Платье на ней задралось ещё выше, обнажив бёдра. Она словно бы бросила чужим мужчинам немой вызов: пяльтесь! Мне всё равно.

Шаталов протянул ей один из стаканов: «Будешь?» – «Давай», – впервые раздался её голос без эмоциональной окраски. Завсегдатай «старомястского Яра» с деланной галантностью, выворачивая носки сандалий, обошёл стол: «Извольте, сударыня, отведать нектара». И возвратился на своё место, не удостоенный «мерси». Старые цыган и цыганка между тем прикончили банку кабачковой икры и взялись за нераспечатанную бутылку «Золотой осени».

Я наконец решился. Поймав взгляд Шаталова, сделал движение подбородком, мол, выйдем на пару слов. В тамбуре зашептал возбуждённо: «Давай оставим им денег, и дуем отсюда. Где сдача?» – «Я пуст, тёзка». – «Сколько я тебе дал?». – «Ну, сиреневую[15]. П–понимаешь, у меня там должок был, в чёрной книге, Любка не отпускала, п–пока не расплатился». – «Эх, ты, купчишка несчастный, – только и мог я вымолвить от возмущения. – У меня вот, последняя трёшка».

Мы вернулись к обществу. Родительская пара, не считаясь со спящей девочкой, что-то бурно обсуждала на цыганском языке, родственном, известно, благородному санскриту. «У него т–только т–три рубля», – виновато произнёс мой гид по дну Старого Мяста, показывая через плечо большим пальцем. Возбуждённые спорщики враз умолкли. Установилось недоброе молчание. Наташа, безучастно сидевшая возле сестры, не меняя позы, вдруг словно пробудилась. Опять, будто из патефона, раздалось: «Три рубля?.. Давай», – и протянула мне ладонь. Я неуверенно «озолотил её ручку», не веря, что это происходит со мной наяву. Отец хотел было перехватить бумажку, но получил под столом между ног каблуком супруги и взвыл. Наташа, спрятав скомканную ассигнацию в кулаке, поднялась с койки, свободной рукой взяла мои пальцы в свою холодную ладонь: «Идём». Я безвольно повиновался. Мы очутились за дверью каморки без окон, освещённой только лампадкой под иконой Богоматери в углу. Было душно. Пахло горящим маслом и потом. Здесь размещались впритык кровать, застеленная мятой, в пятнах, простынёй, с полотенцем на спинке, украшенной медными шарами; рядом стул на гнутых ножках, тумбочка с графином синего стекла и клоком ваты поверху.

Наташа бесстыдно, словно вслед за ней вошёл не мужчина, которого она впервые видит, а домашний кот, скинула платье, усиливая во мне впечатление, пережитое несколько минут назад при её появлении в общей комнате. Потом вытянулась на простыне лоном кверху, сжимая бёдра: «Чего застыл?».

Наконец до меня дошло: эта семья добывает себе на пропитание торговлей взрослой дочерью. Видимо, с её подросткового возраста (она не сопротивляется, она привыкла, она ни к какому иному ремеслу не приучена, а скорее всего, ей, не облагороженной школой, безразлично, что с ней происходит). Мать и отец не утруждают себя поисками покупателей более состоятельных, чем обладатели трёшек (предполагаю, и рублём не гнушаются) в кармане. Может быть, родители не понимают, каким «товаром» владеют? Пусть этот «товар» – женская красота – самый скоропортящийся продукт природы, но насколько же он, в лице Наташи, редкий, можно сказать редчайший, возможно, не имеющий аналога в мире, затмевающий всех мисс вселенных прошлого, настоящего и будущего.

«Чего застыл?» – так же бесчувственно повторила девушка. Я действительно застыл в шаге от того, от чего физически здоровому молодому человеку с нормальной психикой, к тому же неженатому, казалось бы, трудно, просто невозможно отказаться. Нет, я не ханжа. И меня не испугали последствия, я о них не думал тогда – о шантаже, например, со стороны цыган, о риске заразиться известно чем. Во мне (позже я понял) не возникло ни малейшего плотского желания, когда я стоял минуту–другую возле ложа обнажённого чуда в женском образе. Но жалостью я наполнился такой, что едва сдерживал себя незнамо от какого безумного поступка. Вдруг, не отдавая себе отчёта в своих действиях, сорвал со своей руки часы, снял с пальца массивное золотое кольцо с чернью – подарок покойного отца и, оставив эти предметы на тумбочке, скорым шагом, ни с кем не прощаясь, покинул эту пещеру, именуемую квартирой в описи городского социалистического имущества. Шаталов нагнал меня лишь на границе старого города и «Бабиного огорода».

Уже на следующий день я пытался проанализировать причину своей какой–то неестественной холодности к доступной мне той ночью молодой, красивой по всем меркам женщине безупречного сложения, которая своим свежим естественным запахом и чистотой кожи нейтрализовала гнилостную атмосферу копеечного притона. И пришёл к следующему выводу.

Плотское желание возникает, когда перед нами существо, принимаемое за человеческое по разным признакам, в том числе по изъянам во внешности. Меня же памятной летней ночью в Старом Мясте полвека назад случай свёл с особой женского пола, – человеком лишь по внешним признакам, определяемым зрением. На мой взгляд, девушка–цыганка не имела во внешности ни одного изъяна. Людям такое не свойственно. Значит, она не была в полном смысле человеком, не исключено, что вообще к роду человеческому не принадлежала. Выходило, я общался менее часа с фантомом. Но ведь нельзя нормальному мужчине под тридцать лет, не извращенцу, воспылать плотским желанием к тени, хоть и оживлённой винными парами, нельзя желать близости с статуей из мёртвого камня, у которой неживые, будто нанесённые цветной эмалью глаза.

Я кое-что выведал об этой семье у хозяина дома, в котором квартировал тем летом. В цыганской среде проституции нет места, падшие цыганки жестоко наказываются. Не имея возможности покарать родителей Наташи и её саму по законам племени в советское время, местные рома[16] отвернулись от них. Жильцы трущобы, возникшей в квартале для состоятельных горожан, стали изгоями.

Спустя несколько лет, наведавшись по делу горной службы в Старэ Място, я прошёл возле ратуши мимо безобразно растолстевшей, с нездоровой кожей лица нестарой ещё гадалки в цыганском наряде, отдалённо напоминавшей Наташу. Неподалёку крутилась носатая старуха в чёрно–красной юбке до пят. А на городском рынке узнал отца девушки, в «будуаре» которой я имел честь провести несколько минут. Он подносил ящики с овощами торговцу за прилавком. Выполнял эту работу без сноровки, неохотно.

Шаталов, отдам ему должное, взялся за ум, с пьянством завязал. Перешёл исключительно на кофе, но пил его литрами. Закончил Институт прикладного искусства в областном центре. Писал пейзажи без человеческих фигур, выставлялся. Я видел одну из его картин – ржавая труба на первом плане среди бурьяна. В Союз художников его не приняли, так как «смотрящие из обкома» узрели в «Трубе» подозрительного пейзажиста намёк на скорое будущее СССР. Через несколько лет после развала единой страны вольный живописец незалежной Украины, на здоровье не жаловавшийся, скоропостижно скончался на пороге своей мастерской. Было ему тогда 50 с небольшим. Алкоголь мстит за увлечение им и через много лет. Вспоминая живописные работы Сергея и Наташу, с которой он познакомил меня, я не могу согласиться с бодрой надеждой доверчивых людей, что красота способна «спасти мир». Она просто не успевает, она гибнет раньше.