Противная девчонка

Правдивая история

Всех узнал, всех вспомнил по именам бывший Мишка, сегодня уважаемый главред крупного столичного издательства Михаил Ильич Кутовой, с расстояния добрых тридцати лет. Все улыбались ему дружески, и он в душе чувствовал взаимное расположение к ним. Лишь одна девочка смотрела на него с укором, печально. Она сидела за предпоследней партой в первом от входной двери ряду – почему–то в белом накрахмаленном фартуке поверх форменного коричневого платья, хотя день был не предпраздничный. «У–у, разоделась!..» – начал было привычно осуждать про себя Мишка объект своей необъяснимой антипатии, но Михаил Ильич, решительно проникнув в собственный сон извне, прервал развитие мысли своего более чем полного тёзки: «Посмотри, пацан, на эти выразительные глазищи – сколько в них чувства! У кого ещё из её школьных подруг такие сочные, красиво очерченные губы, настоящая русая коса (не косичка)? Обрати внимание, наконец, на то, о чём возбуждённо, полушёпотом перебрасываются твои одногодки–товарищи».

Последние слова Михаила Ильича были лишними: Мишка и без него заметил разительные перемены в фигурах девочек из их класса. Плоские при сдаче весенних экзаменов эти «не–мальчики» (во мнении «настоящих мальчиков») 1-го сентября пришли с такими вот… ну, как у тётенек спереди. Это открытие непонятно волновало, но только при взглядах исподтишка на 18 из 19–и девочек. Если же в поле зрения Мишки случайно (только случайно, иначе быть не могло!) попадалась «Наташка–дура», он испытывал только одно желание – больно ущипнуть её через платье за взрослые отростки. Откуда они только взялись? Уродина! Словом, школьные годы Кутового, такие медовые (по бабушкиному определению), были омрачены в сознании уже не отрока, но ещё не совсем юноши, как ложкой дёгтя, одной противной девчонкой. А потом он попросту не вспоминал о ней; на фотографиях выпускного альбома она стала для него вроде случайного предмета, попавшего в объектив. И вдруг этот сон, перенёсший его в эпоху первого десятка послевоенных лет.

Уже рассветало, а герой моего повествования всё лежал, сбросив простыню из–за жара, поднимающегося внутри него. Он продолжал смотреть на одноклассницу глазами подростка, но мыслил уже как взрослый человек. Отнюдь не запоздалая чувственность разгоралась в нём. Кутовой, прилежный ученик жизни, быстро нашёл определение для того, что происходило в нём под впечатлением сна. Появилось вдруг и стало разрастаться чувство раскаяния. Сегодня ночью он впервые по–настоящему рассмотрел Наташку, хотя она, по его детскому убеждению, с первого класса «путалась у него под ногами». Не красавица. Назвать её таковой не даёт вздёрнутый острый носик, который отнюдь не вдохновляет ученическое «перо №86» испортить промокашку быстрой зарисовкой. Что до глаз, на которые Михаил Ильич настойчиво предлагал Мишке обратить внимание, то именно они отравляли жизнь школьника, вызывали в нём мальчишескую агрессивность, поскольку ничем иным для отстаивания своего «я» он не располагал. Чем именно вызывали? Он не задавал себе тогда этот вопрос, просто не дорос ещё до него. Ведь глаза – это атрибут души, а не тела, скрытый объект познания, который можно маскировать мимикой, словами. Способность анализировать выражение глаз, проникать через них в чужую душу приходит к человеку не сразу.

Существует неисчислимое количество прекрасных произведений о зарождении любви. Вспомните хотя бы «Дикую собаку Динго». Но мне, автору этих строк, ещё не приходилось читать о первой нелюбви (назову так появление первого сильного чувства к противоположному полу, которое основано на необъяснимой враждебности к тому, что по своей природе должно вызывать положительное чувство). Такое неестественное начало не проходит безнаказанным. Моему герою довелось во взрослой жизни, когда школа осталась далеко за спиной, испытать возмездие за, казалось бы, простительную детскую жестокость. Но это случится не скоро. Да и весь он сейчас всеми мыслями в том сне – в Иванове, в классной комнате.

Как, с чего это началось, стал вспоминать Михаил Ильич. В первое его школьное утро, на линейке, рядом с ним, справа, оказалась незнакомая девочка с русой косой, украшенной пышным, как крупный пион, белым бантом. Когда голос колокольца в руке директрисы позвал в новую жизнь, Миша, ласковый мамин мальчик, покорно позволил этой девочке с тёплой ладошкой овладеть озябшими в непогожий день его пальцами. Так, рука в руке, вошли они в класс. Там оказались за одной партой. Наташа Седова (да, сначала Наташа) не была говоруньей и приставалой. Она не отвлекала Мишку, не умевшего ни на чём надолго останавливаться, от бесчисленных объектов его мелких интересов. И всегда оказывалась под рукой, когда её сосед нуждался в сторонней помощи, будь то забытый дома пенал или задачка по арифметике. При звонке на перемену Мишка выскакивал из класса не оглядываясь; по окончании уроков ему в голову не приходило провожать Наташу хотя бы до выхода на улицу. Девочка не навязывала себя ему в компанию, но как-то само собой получалось, что при культпоходах в кинотеатр для Наташи всегда находилось место рядом с Кутовым. И в день перехода во второй класс на коллективной фотографии Мишка, разлёгшийся на траве перед сидящими на стульях в первом ряду, обнаружит у себя за спиной Наташу. Неосознанная взаимная симпатия не была равноценной. Искренняя, полная у Наташи, посылаемая ею постоянному соседу по парте, возвращалась к ней в виде милостивого соизволения отличать его как лучшего в кругу мальчиков. На двух пересекающихся улицах ещё недавно убогого рабочего посёлка новообращённые горожане были обречены встречаться по несколько раз за день. Тем не менее, пути моих героев вне школы ни разу не пересеклись. На летние каникулы Наташу забирала бабушка в Евпаторию, а Мишкина мама определяла его в пионерский лагерь в озёрной местности под Москвой.

Три года длились между мальчиком и девочкой эти однообразные, лишённые развития отношения. Они подтверждались 1 сентября, когда детская пара, как бы по заложенной в них одной биологической программе, занимала места всё за той же партой, что и в первый школьный день в их жизни. Никто из окружающих ребят не придавал этому никакого значения. Однако (истина «с бородой»), всё, что имеет начало, должно когда–то заканчиваться. Традиции описываемой мной детской дружбы пришёл конец в четвёртом классе.

Ивановская школа размещалась в национализированном после революции особняке бывших владельцев местной текстильной фабрики на перекрёстке улиц Ленина и Крупской. Затейливая краснокирпичная постройка походила на терем. Она возвышалась крутой черепичной крышей и башенками над соседними приземистыми зданиями казённого назначения, отличавшимися охристой штукатуркой от чёрных многоквартирных изб. Старшеклассники семилетки размещались в «тереме» наверху; на нижнем этаже нашлось место для начальных классов, кабинета директора, учительской, спортзала и библиотеки. В сенях, выводящих во двор и дальше – в общественный сад, первую половину дня работал буфет с копеечными ценами на пирожки с картошкой и капустой, компот и чай. Туда на большой перемене сбегались «денежные» дети. Другие торопливо надкусывали бутерброды за партами и высыпали с ними во двор, жуя на ходу. Наташа, равнодушная к еде, довольствовалась неизменным яблоком. Мишка успевал сбегать через дорогу домой к загодя накрытому бабушкой уголку стола на кухне.

Однажды на уроке арифметики Мишка заигрался в «узнавалку» по географической карте с Мышинским, сидевшим перед ним. Звонок на перемену они пропустили мимо ушей. Тогда Наташа, грызя яблоко, вышла из класса. Вернулась к концу перемены с пирожком. Кое–кто из ребят уже расселся по партам. Через открытое во двор окно в гуле голосов выделялся смех Мышинского. Мишка сидел на своём месте с надутыми губами: проиграл «Мышке». Наташа протянула ему покупку: «Е–ешь скорее–е». Голос у неё был мелодичным, она мило растягивала слова. Он не пошевелился. Тогда девочка, дразня его аппетит, провела кончиком пирожка ему по губам. «Жених и невеста замесили тесто», – визгливо запела заметливая пустомеля Навалянская, вызвав всеобщий хохот.

Что тут случилось с Кутовым?! Он выбил из руки Наташи пирожок, вскочил, раздавил его ногой на полу: «Ты… Ты дрянь! Иди отсюда!». И ткнул девочку кулаком в грудь. Скорее всего, он сразу бы остыл, пожалел о вырвавшихся словах. Но взоры их пересеклись. Он выкрикнул: «Чё зыришь?!». Таких глаз у Наташи он ещё ни разу не видел. С того дня они будут преследовать его всюду в школе, наконец приснятся ему спустя много лет. Это были действительно «глазищи», переполненные болью, сама боль в своём предельном выражении. Они подавляли его, они заставили его почувствовать своё ничтожество (понял это уже Михаил Ильич). А открытия постыдной тайны собственной души он не мог простить (не себе, ей) даже на уровне подросткового сознания. Задыхаясь невысказанными словами, Мишка выхватил из парты портфель и пересел на свободное место «камчатки» – у задней глухой стены.

Весь остаток дня и бессонные часы бесконечной ночи после этого происшествия Мишка придумывал самые изощрённые казни для этой… этой… Подходящей клички не находилось. Он не спрашивал себя, не мог спросить по малолетству, какова причина ненависти, охватившей всё его существо, он просто стал жить какой-то взрослой по накалу страсти злобой к девчонке с такими(!)… «зеньками».

Целая вечность (5–й, 6–й, 7–й классы) прошла с этим тёмным чувством. Кутовой не уставал от его тяжести, потому что ежедневно получал подпитку от бросаемых в его сторону взглядов Наташки (уже Наташки, не Наташи), в которых постепенно стал различать укор и ещё что-то, непонятное и поэтому пугающее. Тем более, что девочка, потом девушка не пыталась объясниться с ним. На его злые выходки в свой адрес она отмалчивалась, не отводила в сторону глаз, в которых читалось: за что? Зачем? Почему? И эти вопросы распаляли обидчика ещё сильнее. Он был неутомим в изобретении каверз, больших, чем просто злые шалости, исполнял их с ухищрением.

Самыми невинными из них были кнопки на сидении парты, которой Наташка осталась верна до перехода на этаж старшеклассников. Друг–изменник подсыпал карбид в чернильницу покинутой подруги, придумывал для неё различные прозвища, такие как «Наташка Утиный Нос», «Коровьи Ресницы», незаметно прикалывал на спину её пальто бумажку с надписью «дура». Он распространял о ней нелепые слухи, вроде того, что у неё одна нога короче, когда она долго хромала после падения с велосипеда, что родители отличницы обещали сразу после десятого класса выдать её замуж за слюнявого «старика со сберкнижкой». Проходя мимо неё, Мишка зажимал, на публику, нос, поясняя любопытным «по секрету», что она писается по ночам. На выпускном вечере семиклассников демонстративно отказал ей в «белом танце».

Эти и другие проявления «клокотавшей подростковой злобы» (опять же по словам Михаила Ильича) после того сна немолодого уже человека стали вспоминаться ему всё чаще, мучительно бередя совесть. Особенно болезненным стало воспоминание о том, как он впервые и единственный раз в жизни ударил женщину (пусть тогда ещё девочку, но женщину же). Ткнул кулаком в девичью грудь, ничего, кроме злости, не испытав. Пришло наконец осознание того, что таким образом первое таинство касания интимного места женской плоти у него теперь навек связано не с любовью, а с насилием. Не веря в Небо, он убедился в его грозной памяти. Оно отомстило ему за обиженную девочку сторицей. В зелёную пору молодости влюбило его до умопомрачения в красивую лицом, но бесчувственную, жестокую перестарку, которая измотала его, выжала и выбросила как половую тряпку. Потом женило на случайной, нелюбимой женщине. Давний грех отозвался и на дочках. Для них мать стала всем, он – ничем.

Проходили дни, месяцы , и год минул после встречи с девочкой, почти уже девушкой Наташей в том сне, всколыхнувшем один из глубинных пластов совести Кутового.

В один из летних вечеров ещё до перестройки я пригласил Кутового, издателя нескольких своих книг, в кафе под открытым небом на Чистых Прудах. Мы с Михаилом Ильичём были в приятельских отношениях не первый год, но только сейчас, после бутылки «Массандры», он разоткровенничался:

– Эта давняя история, казалось бы, пребывавшая на дне памяти, вдруг всплыла и уже не давала мне покоя. В конце концов я не выдержал, начал разыскивать Наталью Седову. Горсправка не помогла. Куда распределили её после вуза, название которого, кем-то из одноклассников названное, я не запомнил? Притом, девичью фамилию она, скорее всего, при замужестве сменила. Общих знакомых у нас не было. Из Иваново, ставшего районом Москвы, родители Наташи выехали в неизвестном направлении. Выходил на одноклассников. Те ничем помочь не смогли. Каким–то чудом удалось мне через общих знакомых разыскать Мышинского. Он работал шофёром такси. Как-то притормозил возле голосующих на улице женщины с девочкой. Присмотрелся: Седова собственной персоной! Бывший мой соперник по географии описал её, почти дословно, так: эффектная молодка с русой косой, навороченной в крендель на макушке. Глаза – во! А бюст – пальчики оближешь. Ну, Мышка! Он запомнил, где высадил их и в какой подъезд они направились. Вскоре я провёл там разведку, с трудом выпросил у одной недоверчивой жилички на втором этаже номер телефона, по которому, с её слов, можно разыскать выехавших отсюда жильцов.

Кутовой перевёл дыхание, разлил остатки вина по бокалам, пригубил из своего и продолжил:

– На мой звонок ответила Наташа. Я узнал её голос по особенности растягивать звуки речи. Но голос был слабый, какой– то больной. Я назвал себя. «Ты–ы, – протянула она изумлённо, – Миша?». Я подтвердил. Она ойкнула, не скрывая радости. Это меня взбодрило, но я не мог решить сразу, надо ли бередить её душу историей, скорее всего, давно ею забытой. Наконец выдавил из себя: «Прости меня, Наташа, за мальчишескую дурь». Пауза. И тут меня, как говорится, осенило. Я почувствовал себя обязанным, да обязанным, солгать. Во имя чего? Я не отдавал себе отчёта. Придав голосу, сколько смог, убеждённости, добавил: «Наверное, Наташа… нет, не наверное – точно, я просто был в тебя влюблен. Я часто тебя вспоминал, все эти годы». Долгое молчание в трубке, только слышно взволнованное дыхание, потом голос ещё более слабый: «Да–а?.. Я так не дума–ала, сначала вообще не дума–ала, не понимала твоих обидных поступков, а в старших классах ты мне ни разу не дал основания подумать так, когда я поняла, что люблю тебя». Я растерялся, только и мог задать вопрос, совершенно идиотский, после услышанного: «Так ты была в меня влюблена?» – «Почему бы–ыла? – услышал ответ. – Я всегда тебя–я любила. И… и сейчас».

Михаил Ильич глубоко вздохнул, крупное его лицо исказила гримаса неподдельной боли.

– На моё предложение встретиться Наташа неожиданно для меня отказалась: «На меня сейчас смотреть нельзя–я. Я сама бо–оюсь смотреться в зеркало». Несколько дней спустя я узнал: Наташа умирала. Скоротечный рак. Сильных болей не испытывала, но быстро таяла возле дочери. У них со Снежаной была дружба, как бывает между двумя женщинами, разными по возрасту. Наташа родила без мужа. Она вообще замуж не вышла. Дочери доверчиво рассказала о своей единственной любви, школьной. Наташу я увидел уже на её похоронах. Снежана сама подошла ко мне после погребения, узнав редактора Мэ–И Кутового по портрету, помещённому как-то на обложке «Огонька». Я ждал слов укоризны. Ведь Наташиной живой копии было, со слов матери, полагал я, известно обо мне всё нелицеприятное. Но, оказалось, моя одноклассница, с которой я делил парту несколько первых лет в ивановской школе, а потом отравил ей юность, да и всю её короткую жизнь, ни одной тёмной краской не замутила память обо мне. А наши разные пути Наташа объяснила дочери вмешательством чёрствой судьбы. Я услышал от Снежаны совершенно неожиданное: «Спасибо вам, Михаил Ильич. Маме, по приговору врачей, оставалось жизни несколько дней. Но после вашего звонка она вдруг ожила. Казалось, болезнь отступает. Так иногда бывает. У неё не получилось. Но она прожила ещё месяц». Вот так, дорогой мой писатель, «ложь во спасение» – не просто слова. Это единственно доброе, что я сделал невольно. Надеюсь, Грозный Судия примет во внимание.

Я проводил Кутового до издательства. По дороге мы говорили о моей последней книге. Но, уже попрощавшись, Михаил Ильич вернулся к своему монологу в кафе:

– С годами это чувствуешь острее. Знаете, я не открываю конверта с фотографией Наташи, снятой года за два до её ухода. На моём письменном столе – увеличенная копия лица четырёхклассницы с коллективного снимка. Там эти глаза, которыми посмотрела на меня девочка, когда я нанёс ей рану злыми словами – на всю жизнь.